— Иоанн! — говорила она капризным тоном и надувала губки. — Слетай-ка, отец родной, в магазин. Ведь ты — летчик.
Иван Ильич принимался возражать, что он списан с летной работы, а «отец родной» — на фене начальник лагеря, но Серафимовна, рядом с ним маленькая и шустрая, принималась его выпихивать, и он подчинялся ее слабости. А случалось — с детской непосредственностью садилась к нему на колени, клала свою всегда аккуратно убранную, хорошенькую головку на его могучую грудь и глядела хитрющими глазами на мужа. И просила «Иоанна» или «папика» рассказать «маленькой девочке» сказочку о своих приключениях.
— А правда, что ты поднимал в цирке платформу с пианиной и пианисткой, а она наяривала «Марш Черномора»? Или афиша врет?
Николай Иваныч вынужден бывал время от времени делать не в меру расшалившейся жене замечания о необходимости соблюдать дистанцию, но она с обезоруживающей невинностью возражала:
— Что делать, если я люблю папика? А ты, папик, хоть немножко любишь меня?
Иван Ильич принимался, по своему обыкновению, рычать, что приводило молодую женщину в самое веселое расположение духа.
— Ты, папик, прелесть! Ну как можно не любить такого папика? Ты только погляди, какая у него морда! Ты где-нибудь еще видел такую хорошую и смешную морду? А не отрастить ли тебе, папик, бороду, как у Карла Маркса?
— Ты хоть на людях веди себя прилично, — говорил Николай Иваныч.
— Никс, не будь занудой!
Иногда Иван Ильич оказывал веселой невестке сопротивление: ссаживал ее с колен, отставлял в сторону, как мебель, отгораживался, но та воображала, что это едва ли не приглашение к игре. И продолжала дурачиться и вспрыгивать на него, показывая свои полные, гладкие ноги.
Однажды Николай Иваныч не вытерпел:
— Ты что, совсем дура? Ведешь себя как будто он ничего не чувствует. Ведь он, черт подери, мужчина, а не цирковой слон.
Серафимовна показала на лице смущение:
— Да? Что ж раньше не сказал?
— Раньше я не думал, что ты такая дура.
— Да, я глупая.
Серафимовна грустно опустила свою хорошенькую головку с мальчишеским затылком и хвостиком. Он хотел ее утешить, вообразив, что видит перед собой выражение искреннего раскаяния, но Серафимовна вдруг принялась очень натурально хрюкать.
«Может, ее побить? — подумал он. — Она другого языка не понимает. Люди бараков понимают только силу. Интересно, какой вздор вертится в ее башке?»
Серафимовна старалась откреститься от своего барачного прошлого и делала все возможное, чтобы не видеть своих старинных приятелей и приятельниц; она даже мать не пригласила на свадьбу, так как та могла напиться до поросячьего визга: попила в свое время детской крови — хватит. Впрочем, были исключения: для школьной подруги Валюхи, которая сумела более или менее устроиться в жизни, и для бывшего сожителя матери- вора в законе Борис Борисыча, который, как считалось, не утратил своего авторитета, даже уйдя в прошляк. Кстати, он сделал все возможное, чтобы его бывшая сожительница не подгадила дочери своим возникновением, и по-своему гордился Серафимовной: умница, не упустила возможности сменить масть. Время от времени он напоминал «дочке»: «В случае чего, если кто будет тебе мешать жить, шепни». Серафимовна даже считала, что его можно представить «папику» Борис Борисыч умел себя вести в любом обществе, — но тот категорически отказался.
— Ты думаешь, из-за чего? — Он пошевелил пальцами, украшенными «перстнями». — Не-ет. Есть и кое-что другое. — И при этом таинственно улыбался.
Серафимовна не придавала значения таинственности Борис Борисыча, так как «этот народ» не может не напускать, где надо и где не надо, туману. А улыбка у него была очень даже приятная.
Серафимовна прекратила играться со свекром. Но только при муже. А без него приглашала Ивана Ильича побороться. «Ведь ты боролся в цирке, папик», и залезала на него, продолжая ломать из себя маленькую девочку. А в голове ее время от времени вертелась озорная мысль: почему бы не устроить так, чтобы «папик» заинтересовался Валюхой? Зачем? А та-ак! Надо!
И она еще более приблизила к себе Валюху.
— Не хочешь попробовать старичка? — спросила она подругу.
— Он не старичок — старичок мой, у которого это хозяйство в нерабочем состоянии через систематическую пьянь.
— Так попробуем?
— А что? — ответила школьная подруга. — Я бы с большим моим удовольствием, да стесняюсь. Он во какой буйвол.
— Дура! Приди к нему, когда он спит, и — в койку. Он спит голый, как Зевс.
— Зевс? Это кто такой? Из жэка, что ли?
— Дура! Это в Древней Греции бог — такой качок.
— Ах да! В жэке Зикс… Вдруг выгонит?
— Как выгонит, если ты сама будешь голая? Ведь он — мужчина.
— Вдруг побьет?
— Что ты! Он добряк. Он женщин не бьет. Баб бьет только мелкая шушера. Вот как Колька уедет в командировку, и мы… Тра-ля-ля, тра-ля-ля!
— Постой, откуда ты знаешь, что он спит без ничего? Подглядывала, что ли?
— Не твое дело.
— Ой, подруга, боязно чего-то!
Для объяснения странноватости желания Серафимовны принудить Ивана Ильича к нарушению сразу двух заповедей* Божиих можно привлечь и венских выдумщиков во главе с их патриархом Фрейдом, и идею раздвоения личности, и перенос чувства, и скрытное желание самой «попробовать старичка», и другие вещи из области психоанализа, но на самом деле все было проще и прозаичнее. Вездесущая Сонька сообщила Серафимовне, что Иван Ильич завел себе какую-то Ольгу Васильевну, одинокую сорокалетнюю хохлушку. Возможно, без квартиры. А если хохлушка решит взять мужика, тому ничего не останется, как сдаться на милость победителя. То есть победительницы. С хохлушками в искусстве обольщения мужиков могут сравниться разве что польки, в каждой из которых сидит ведьма.
Узнав об Ольге Васильевне, Серафимовна испытала укол как бы ревности, словно мужем ее был Иван Ильич, а не его сын. Но и это дело десятое: залетная обольстительница-ведьма могла женить на себе Ивана Ильича и прописаться в его квартире: «Места хватит!» — скажет этот простой, как ребенок, буйвол. Ведь Ольга Васильевна, кажется, без площади, а Валюха замужем, она посвежей, и, в случае чего, ее можно спустить с лестницы или призвать на помощь Борис Борисыча (кличка Боровик) — тот враз наведет порядок. Таким образом, если отбросить все сопутствующие ощущения и нюансы, Серафимовна стояла на страже квартиры, то есть стояла насмерть на отвоеванном плацдарме. Но и это было слишком простым объяснением: Серафимовна задумала… То есть она задумала такое, о чем не созналась бы и самой себе. То есть даже не задумала, а так, сплошной туман в голове.
Николай Иваныч никак не мог понять, на почве чего сошлись дурища Серафимовна и многоумная, прожженная и прокуренная насквозь бестия Сонька. Впрочем, Сонька одинокая и потому лезет во все дыры, где можно выпить, покурить, поесть чего-нибудь вкусненького и помолотить языком, показывая свой незаурядный ум, осведомленность и тонкий юмор.
Ему не очень нравилась эта странноватая, скорее всего на почве циничного отношения к жизни, дамская дружба: он боялся, как бы старуха не напустила в пустую голову жены какого-нибудь вздора, и, к сожалению, не ошибся: Серафимовна стала читать мадам Блаватскую, от которой у редкой неофитки голова не пойдет кругом. Теперь в доме появился Будда из мыльного камня, купленный у Соньки, и воняло ароматическими палочками.
Однажды он застал теплую компанию (обычно к его приходу все разбегались): Серафимовну, Соньку и Валю, которую он запомнил лишь по тому, что месяц назад ударил ее дверцей машины.
Сонька плела что-то о знаменитостях, перешла на хорошо ей знакомую летную тему «эпохи рыцарства» и космонавтов.
— И я бы мог, но почему-то Гагарин, — сострил Николай Иваныч.
Гагарина он понимал как последнего в истории человечества героя, вызвавшего энтузиазм всей планеты.
— Нет, не мог, — с неожиданной злостью бросила Сонька: она словно чувствовала, что он ее терпеть не может.
— Это почему, если собачка смогла? — процедил он сквозь губу.
— Собачка смогла, а ты бы не смог.
— Почему?
— Потому что твоя кровь не так богата железом! — ответила Сонька с подтекстом (она никогда не говорила просто так, а обязательно с подтекстом), и он не стал уточнять, что она имеет в виду, лишь обратил внимание, что Серафимовна при этом оживилась и даже в ладоши прихлопнула, словно раскрыла для себя давно мучившую ее тайну. Валя поглядела на него с нежностью: она не понимала, чего ради подруги окрысились на такого хорошего, непьющего и самостоятельного мужчину.
«В конце концов, любой герой — всего лишь жирный дым над трубой крематория», — сказал он себе, но тут как бес явился неувядающий образ лучезарно улыбающегося «дяди» Миши, который двигался по Парку культуры имени Горького, зорко высматривая бедрастых, как Серафимовна и Валюха, комсомолок, всегда готовых выполнить любую общественную нагрузку.
