– Мне особенно понравилось, что он вмазал в ближний угол,- поддакнул и Левка.- Никаноров и не рып-нулся.
– Да, ты прав,- соглашался Мерцаев,- но главное не в футболе. Главное в том, что мы увидели человека, осуществляющего свою человеческую функцию, реализующего свою сущность. Дело не в том, что он футболист, а в том, что он человек. Можно быть великим футболистом или великим поваром - не в этом дело. Игра здесь лишь форма проявления. Человек играет только тогда, когда он в полном смысле человек, и он становится полноценным человеком лишь тогда, когда играет. Верно я цитирую? А?
Он часто ошеломлял нас такими цитатками то из Канта, то из Шекспира и не старался удерживать удовлетворенную ухмылку: знай, мол, наших.
– Вот ты твердил о Тарасовой, о МХАТе,- говорил Сашка,- и теперь я понял, почему кино не дает такого эффекта. Человек может поверить лишь в человека, а не в его тень и не в звуки его голоса. Если на земле и существуют настоящие люди, то лишь потому, что они зажглись от настоящих. Сегодня я зажегся от Федотова.
– Снова займемся триодом?
– Может быть, и займемся. Не важно, чем заниматься. Главное в любом деле - быть человеком. Я иногда стыдился самого себя, потому что, думая о фронте, вспоминаю только хорошее. Почему? Я же не садист, не фашист, чтобы радоваться, когда вокруг калечатся и умирают друзья. Теперь я понял: вокруг меня там были настоящие люди. Каждый из них был готов стоять за меня насмерть, и я сознавал себя необходимым для них и умел делать то, чего они ожидали от меня.
– Ну, это понятно,- протянул Левка, не любивший таких разговоров.
А тополя шумели над нами отчужденно, будто громким шепотом сговаривались улететь на юг вместе с журавлями, и бесформенно рваные пятна света от фонаря нервно суетились, метались по аллее, то исчезая, то снова появляясь.
Из-за поворота аллеи вышли знакомые девушки, и среди них одна новая, с очень чистой и светлой кожей лица, будто на нее откуда-то падал свет, с большими украинскими очами и яркими четкими губами, врезающимися в щеки острыми, загнутыми вверх уголками.
Девушки остановились возле нашей скамейки. Лев-кина подруга визгливо воскликнула: «Чорти шо! Ребята сидят!» Левка ответил ей в тон: «Чорти шо и сбоку бантик»,- и начался обычный многоголосый прыгающий разговор. Мерцаев, лихорадочно оживленный в тот вечер, тоже включился: «Приглашаем вас завтра на футбол… Зрители интересуются именем этой девушки… Она - что? Глухонемая? А откуда у нее такие глаза?…»
Девушка стояла спокойно, не смущаясь, не поправляя платье или прическу. В свои семнадцать - восемнадцать лет она воплощала то редкое сочетание юной романтичности с естественной зрелой женственностью, которое особенно волнует мужчин. Взглянешь на нее - светящиеся карие очи, нежность колеи, стройность и легкость; взглянешь еще раз - нескрываемая обтягивающим платьем грудь, стройная округлость бедер, медлительно-мягкие движения. Ее большие яркие губы были раскрыты в высокомерно-таинственной улыбке, и девушка казалась недоступно прекрасной, поэтически одухотворенной.
Ее красота была настолько ярка, что даже Левка Ту-чинский смешался, поскучнел и не блистал обычным остроумием. Несмотря на свою неотразимость, он вообще избегал по-настоящему красивых женщин, едва ли не терялся перед ними и объяснял это тем, что не любит возиться, уговаривать, а предпочитает действовать наверняка. «Выбирай которую похуже,- учил он меня как-то.- Из благодарности она будет готова на все». И к Ольге он и не попытался подступиться, а бормотал что-то невпопад, поддерживая Сашкины пассажи: «Да. Вот именно. Пусть скажет, где она достала такие глаза…»
У Мерцаева в этом городе были какие-то знакомства, но теперь я почувствовал, что наступил тот самый момент. И я не ошибся: Сашка поднялся, как бы выполняя давно решенное, швырнул окурок куда-то в темный куст сирени и сказал: «А чего мы сидим-то здесь? Пойдемте, Оля: нам с вами по пути». Она послушно, но без торопливости и без смущения подала ему руку и посмотрела на нас с улыбкой, показавшейся мне победоносно гордой.
Ольга жила за городом, на небольшой станции, до которой пригородный шел минут двадцать. Ее белый украинский домик с зелеными ставнями и «садок вишневый коло хаты» можно увидеть из окна пассажирского поезда, и я недавно, проезжая на юг, нарочно стоял в покачивающемся коридоре у окна, справа по ходу. Несерьезный южный лесок - ни елки, ни березы - перешел в неяркую, жестяно неподвижную зелень садов со светящимися в ней трапециями и треугольниками шиферных крыш. Внизу потянулись аккуратные глухие заборы, и открылась улочка, уходящая куда-то вглубь, узкая и кривая, с зеркальным блеском неба в разбитой черноземной колее, наполненной вчерашним дождем. Знакомый домик, сонный и печальный, второй от угла, не переменился с той далекой поры.
В первый раз проводив Ольгу, Мерцаев до утра простоял с ней в том садочке у крыльца. Она не сопротивлялась его поцелуям и лишь приговаривала с милым южным акцентом: «Ну ффатит тебе, ффатит…»
Вскоре он стал уезжать к Ольге после занятий и возвращаться в академию прямо к утреннему осмотру, когда наш командир учебного отделения, построив группу в две шеренги в коридоре, на обычном месте, под копией шиш-кинской «Корабельной рощи», сердито спрашивал: «Потери есть? Левка на месте?»
Тучинский всегда был самым опасным человеком с точки зрения дисциплины, но теперь он обиженно возражал: «А чего Левка-то? Чего Левка? За другими приглядывай».
Мерцаев приезжал с лукавинкой в лице, делавшей его совсем юным. В портфеле он привозил большие красные яблоки «из тещиного сада». Левка хватал самое большое, комментировал: «Ничего себе устроился»,- и в его голосе звучала злая зависть. Как ни странно, а красавец Тучинский почему-то мучительно, по-мальчишески, завидовал каждому, у кого появлялась счастливая любовь. Это его раздражало, озлобляло и толкало на вызывающие поступки. Помню, даже на свадьбе одного нашего товарища он был так обижен и взволнован, что прямо из загса увел свидетельницу со стороны невесты, и больше в тот вечер их никто не видел.
Капитана Мерцаева Левка, естественно, побаивался, хотя пользовался неписаным мужским кодексом, охранявшим честь жены товарища, но позволявшим неограниченно судить его временную подругу. Вот Левка при всяком случае и цеплял Мерцаева. Капитан, как положено, отвечал с усмешкой мирной, иногда иронической. «Да, она девка темная,- соглашался капитан.- «Что делать?» Чернышевского нихт гелезен. Вчера «Падение Берлина» смотрели, и она всю дорогу спрашивала: «Это красные или белые?»
Каждую осень назначались тренировки к праздничному параду, и мы собирались на большой пустой площади перед академией, еще затемно, невыспавшиеся, недовольные; курили натощак «Беломор» и тормошили друг друга шутками, предназначенными отнюдь не для посторонних ушей.
Мы были при шашках с кожаными темляками и в сапогах со шпорами. Левка Тучинский и еще некоторые офицеры, продолжавшие традиции военного щегольства прошлых времен, пренебрегали казенными шпорами иделали себе на заказ тонкие, серебряные, с колесиками, выточенными из старых монет. У капитана Мерцаева шпоры были обычные, и он не любил с ними возиться, чтобы не цепляли асфальт, чтобы звонко щелкали при выполнении команд, когда резкими движениями каблук ударялся о каблук.
Помню, капитан выругался, поправляя в очередной раз эти шпоры, и риторически спросил: «Зачем это? Что это? Какая связь между уравнениями Максвелла и вот этим?» Левка, стоявший неподалеку, убежденно ответил: «Теперь тебе, Саша, шпоры нужнее, чем уравнения. Девки любят, чтобы звенело».
Лейтенант Малков ростом вышел на шеренгу впереди и то и дело оглядывался, прислушивался, пытался вступить в разговор. Наконец не вытерпел и выбрал момент, показавшийся ему удобным. «Саша! Саша! Капитан Мер-цаев! Подожди, я тебе объясню, Саша, физический смысл шпор и клинков,- крикнул он.- После тренировки объясню!»
Скомандовали: «Отставить разговоры!… Равняйсь! Смирно!» На площадь вышел духовой оркестр. Впереди несли серебряный бунчук с конским хвостом. Бунчук ритмично ходил вверх-вниз в такт старинному военному маршу, н отрешенно-торжественная мелодия захватывала нас и объединяла в традиционный мужской коллектив военного строя. Раздавались команды, освоенные на Руси с петровских времен, и наши парадные коробки в четком ритме маршировали мимо трибуны.
Полагалось всячески выражать недовольство «шагистикой», иронизировать над начальником курса - нашим полковником, не самым лучшим строевиком в Советской Армии, полагалось тщательно скрывать, что все мы любим военный строй, любим трубы и литавры, любим быть своими среди своих, а иначе незачем было бы и носить погоны. Меня, наверное, выдала какая-нибудь счастливая улыбка, когда взлетели над площадью и затрепетали между брусчаткой и камнями стен тонкие рвущиеся звуки «Прощания славянки». Сашка прощупал меня своим испытующе-лукавым взглядом и сказал: «А ведь ты - солдафон. Любишь раствориться в великом целом, как верноподданный пруссак?»- «Нет, Саша, у нас по-другому. Мы не растворяемся, а соединяемся».
