Для Виталия Осиповича все было ново. Насколько он помнил. Дудник никогда не отличался красноречием. В бытность свою Иваном, лесорубом, он только и умел орать на весь лес: «Бойся!»
Сейчас он тоже сказал немного. Но каждое слово аккуратно ложилось на место, как у хорошего лесоруба сваленный хлыст падает, куда ему предназначено.
Он начал так:
— В январе на этой стенке висело переходящее Красное знамя. А теперь только гвоздики остались, на которых висело знамя.
Все посмотрели на стенку, но там не было даже гвоздиков.
— Ну вот видите. Даже гвоздиков не осталось. Одни дырочки от гвоздиков.
Он вздохнул.
— Это работа? Я вас спрашиваю, кому нужна такая работа?
Иван Петрович обвел всех тяжелым, негодующим взглядом и вдруг резко поднялся. Стоя, он начал говорить. Он не говорил, он отдавал приказания.
— Мы выполнили февральский план, но мы все обязались дать в освобожденные районы сверх плана тысячу кубометров. Так почему же мы их не даем? Надо дать. И мы дадим.
Он требовательно посмотрел на людей, сидящих перед ним. Все сосредоточенно ожидали. Они знали своего начальника. И знали, что когда существует надо, то не существует невозможно.
— Тарас, дадим? — спросил он.
Никто не шелохнулся, не оглянулся на Тараса. Разве он его одного спрашивает? И если начальник спросил, то это неспроста.
Только сейчас заметил Виталий Осипович коренастого парня. Он напоминал их юность. Такой же, как они, хмуроватый, упрямый, с непонятным блеском в глазах, то ли от молодости, то ли от сжигающей его тоски. Так, по крайней мере, показалось Корневу.
Тарас оглянулся на товарищей. На его, словно из меди отлитой, шее обозначались крутые мускулы.
— Надо, значит, дадим, — проговорил он, по-волжски упирая на «о», и переложил с колена на колено белую с лазоревым верхом кубанку, придавив ее большой ладонью.
И тут же Виталий Осипович увидел другую руку: маленькая, нежная и смуглая, она поднялась над головами. Казалась она лишней — тростинка под ударами ветра.
— Говори, Ефремова, — недовольным тоном приказал Дудник.
Девушка в клетчатом шерстяном платье, слишком нарядном среди потертых, опаленных у лесных костров ватников, неторопливо поднялась.
Убирая мизинцем прядь светлых волос, сказала озабоченно, как о домашних делах:
— Шофер Орлов развалил воз, и еще случаи были. Вдоль дороги лежит много аварийного леса. Надо убирать этот лес. Все равно на лесной бирже простаивают машины под погрузкой. Лесорубы отстают от вывозки.
Сказав это четким, ясным голосом, словно прочитала тщательно заученное, она села.
— Рассыплешь ворохами, не соберешь крохами, — проворчал Дудник тем же недовольным тоном.
Кто-то коротко засмеялся, и снова наступила тишина. Недовольный тон директора и какое-то безучастие всех собравшихся удивили Виталия Осиповича. Он ждал горячих споров, предложений, но все молчали, и это, по-видимому, удовлетворяло Ивана Петровича, потому что он сказал другим, одобряющим тоном:
— Ну, глядите. Сегодня не требую от вас ответа. В лесу, на делянке, потребую. Все?
И он уже по заведенному порядку готовился перейти к дальнейшим делам, но в это время раздался низкий женский голос:
— Дайте-ка немому поговорить.
Не дожидаясь разрешения, поднялась невысокая коренастая женщина. Глядя на Дудника своими серыми беспокойными глазами, она заговорила с какой-то отчаянной удалью:
— Правильно сказал директор: рассыпали мы ворохами, а подбираем крохи. И на эти крохи столько сил кладем, столько лошадей загоняем. Вот тут все удивляются, как это знамя у нас отобрали. Глядите, с такой работой и нос между глаз утащат, а мы и не приметим.
Она говорила неторопливо, тем властным тоном, какой бывает у человека, глубоко убежденного в своей правоте.
— Как это? — шепотом спросил Виталий Осипович у Дудника.
Тот, недовольно посапывая, ответил, что колхоз «Рассвет» по договору прислал бригаду с лошадьми на вывозку леса. А эта женщина, колхозный бригадир, возглавляет коновозчиков.
Корнев еще не вполне понимал все, что эта женщина говорит, и только к концу ее речи стала очевидной ее правота.
Осенью рубили лес, а вывезти не успели. Лес, как говорится, остался у пня. Его завалило снегом. И когда, управившись со своими делами, прибыли колхозники, их заставили выкапывать из-под снега и выволакивать по снежной целине к дорогам каждое бревнышко. А в это время вновь срубленный лес, который легко можно вывозить прямо из-под пилы, заносит снегом.
— А тот лес, по-твоему, бросить, пусть гниет? — задал вопрос Дудник.
Она рассудительно ответила:
— Зачем бросать! Через месяц-полтора снег осядет, мы тебе его на санях в два счета вывезем.
— Ну ладно, — проворчал Дудник, когда она, кончив говорить, все еще не садилась, ожидая ответа. — Мы обсудим твое предложение.
Видя, что она все еще не садится, он тоже поднялся во весь свой немалый рост и убежденно проговорил:
— В лесу, дорогие товарищи, легких работ не бывает. Хребтом, товарищи дорогие, лесок добывается… пока что!.. Тайга говорунов не уважает. Из говорунов у нас одна белка живет, так она по веткам прыгает…
Снова раздался одинокий смешок, и снова наступила тишина.
Женщина все еще требовательно глядела прямо на Дудника. Она сказала:
— Посказульками, товарищ начальник, не отделаешься. Если завтра ответа не будет на наш запрос, то мы в трест дорогу найдем.
— Я сказал: обсудим, — проворчал Дудник.
Женщина разрешила:
— Ну ладно. Обсуждайте. — И опустилась на скамейку с таким видом, словно приготовилась сидеть на этом месте до тех пор, пока не получит ясного ответа.
Дудник тоже сел и начал по очереди вызывать руководителей участков, требуя от каждого делового отчета. Начались разговоры о глубоком снеге, о тупых пилах. Не хватает лопат. Вагоны простаивают под погрузкой. Плохо сушат газовую чурку для автомашин…
Виталий Осипович слушал, входя в тонкости сложного лесного хозяйства. Редела, исчезая, как туман, всегдашняя тоска. Появились сила и желание броситься в дела и заботы, как в бой. И только эта девушка напоминала все, что казалось забытым за последние часы. Ее фамилия Ефремова. И та, которую он любил и любит всем истерзанным сердцем своим, — Катя Гриднева — и эта, Ефремова, очень похожи друг на друга. Хотя он видел, что совершенно не похожи. Каждая красивая девушка напоминала ему Катю, и в каждой он находил сходство с ней.
Заметив на себе его пристальный взгляд, девушка в нарядном клетчатом платье недоумевающе посмотрела прямо в его глаза, словно сердито спросила: «Что вам надо от меня?»
Виталий Осипович отвернулся.
В это время Иван Петрович сказал:
— Поговоришь с ребятами?
— Подожду, — ответил Корнев, — надо самому послушать, посмотреть. Здесь митинговщиной ничего не возьмешь. Я, знаешь, похожу…
Он поднялся.
— Ты куда?
— Пойду погуляю.
— Подожди, я провожатого дам.
— Не надо. Сам найду. Я помню, где центральная диспетчерская. Ты ведь показывал, когда ехали.
В соседней комнате секретарша разбирала почту. Виталий Осипович посмотрел газеты. Сводки сообщали о наступлении. Бои шли на вражеской территории. Страна поднималась из пепла, из крови. Живет великая Русь! Неистребимой жаждой жизни дышит каждое слово.
Виталий Осипович подумал: сколько людей сейчас вот так, как они здесь, утверждают жизнь, безразлично, под синим ли небом юга, под блеском ли северного сияния, — все равно где, но думы и заботы у всех одни.
Начиналась ночь. Женя считала, что она очень одинока в своей будке, в пятой диспетчерской, но были такие ночки, когда при всем желании не удавалось почувствовать одиночества. Кажется, сегодня предстоит именно такая ночь.
Зазвонил телефон. Крошка спрашивала, можно ли пустить тридцатку, которая уже отбуксировала двенадцатую в гараж.
— Пускай. Скажи ему, пусть становится на запасной. Прямо я направляю две груженые.
Она подбросила дров в железную печурку. Топить надо беспрестанно, мороз не шутит.
Скрипя прицепами, подошла четвертая, за ней вторая. Огромные, в блеске инея, ворча моторами, лесовозы постояли несколько минут. Звеня цепями, подходила тридцатка. Женя махнула рукавичкой — пошел дальше. Мишка Баринов, открыв дверцу, крикнул что-то на ходу.
Женя дала отправление первому лесовозу. С трудом сорвав с места прицеп, он пошел, грузно покачиваясь, за ним тронулся второй.
Наступила тишина. Над тайгой появлялись и пропадали пятна. Они то еле светились, то вспыхивали ярко, словно невидимый кузнец раздувал огромными мехами свой горн. И вдруг зеленые стрелы взметнулись высоко в небо, еще и еще. Они стремительно вырывались откуда-то из-за леса, покачивались, пропадали, вспыхивали снова, рассыпая по сугробам у обочины дороги бесчисленные зеленые искры. Тайга ожила. Самый воздух, насыщенный мириадами кристалликов инея, светился, словно Млечный путь.
