Он говорил так тихо, что я едва слышала его из-за смеха, звучавшего в ресторане.
— Я был хранителем; музей обстреливали. Мы к этому не подготовились. Все экспонаты находились в витринах. В музее два километра книг, само здание расположено в двадцати метрах от орудий четников. Я думал, что одна бомба может сжечь все здание, либо эти… эти… боснийское слово «papci», я не могу его перевести.
Он сжал кулак и стукнул им по столу.
— Как вы называете ступню животного? Коровы или лошади?
— Копыто? — спросила я.
— Да, точно. Мы называли врагов «копытами», то есть скотами. Я подумал, что, когда они ворвутся в музей в поисках золота, то уничтожат вещи, о цене которых, по своему невежеству, никогда не догадаются. Мне удалось добраться до полицейского отделения. Большая часть полиции ушла на защиту города. Дежурный офицер сказал: «Кто захочет подставлять свою голову, чтобы спасти старые вещи?» Но потом он сообразил, что я готов сделать это в одиночку, и послал мне на помощь двух волонтеров. Не хотел, чтобы люди потом говорили, что замшелый библиотекарь оказался смелее полиции.
Более крупные предметы они передвинули во внутренние помещения. Дорогие экспонаты размером поменьше спрятали туда, куда мародеры не догадались бы заглянуть, например в каморку привратника. Озрен размахивал длинными руками, показывая, как они спасали крупногабаритные экспонаты — скелеты древних боснийских королей и королев или редкости из отдела естествознания.
— А затем я попытался найти Аггаду.
В 1950-х музейного работника обвинили в заговоре, имевшем целью украсть Аггаду, и с тех пор только директору музея был известен шифр к сейфу, где она хранилась. Но директор жил на другом берегу реки, а там шла интенсивная перестрелка. Понятно, что до музея ему не добраться.
Караман продолжил рассказ — тихо, коротко, без эмоций. Нет электричества. Повреждена канализация. Снаряды бьют по стенам. Мне оставалось додумывать остальное. Я могла себе представить, как это было: после каждого взрыва, сотрясавшего здание, штукатурка сыпалась на голову и на бесценные экспонаты. Пыль застила глаза, когда он, скорчившись в темноте, дрожащими руками чиркал спичку за спичкой, пытаясь разглядеть цифры на сейфе. В перерыве между стрельбой пробовал одну комбинацию за другой и ничего не слышал: так громко стучала в висках кровь.
— Как же вам удалось найти комбинацию?
Он вскинул руки ладонями вверх.
— Это был старый сейф, без особых хитростей…
— Но все же, шансы…
— Как уже сказал, человек я не религиозный, но в чудеса верю… Тот факт, что в таких условиях я добрался до книги…
— Чудо в том, — сказала я, — что вы…
Он не дал мне закончить.
— Пожалуйста, — перебил он меня, досадливо наморщившись, — не делайте из меня героя. Я себя таковым не считаю. Если честно, то считаю себя ничтожеством из-за того, что не смог спасти все книги…
Он отвернулся.
Меня пронял этот взгляд. И его строгая сдержанность. Может, потому что я трусиха. К героям я всегда относилась с некоторым подозрением. Мне кажется, что у них отсутствует воображение, либо у них нет другого выхода, и они решаются на сумасшествие. Но этот человек страдал из-за утраченных книг, к тому же его приходилось тормошить, чтобы он рассказал о своем поступке. Мне он начинал нравиться.
Принесли еду — сочные маленькие котлетки, благоухающие перцем и тимьяном. Я набросилась на них с жадностью, не забывая закусывать мягкими горячими турецкими лепешками. Была так поглощена этим процессом, что не сразу заметила, что Озрен не ест, а смотрит на меня. У него были зеленые глаза, темно-зеленые с золотыми искорками.
— Прошу прощения, — сказала я. — Я не должна была вас расспрашивать, из-за меня у вас пропал аппетит.
Он усмехнулся, скупо и неотразимо.
— Не в этом дело.
— А в чем же?
— Когда я наблюдал за вами во время работы, ваше лицо было таким спокойным и вдохновенным, что вы напомнили мне Богородицу с православных икон. А сейчас показалось забавным, что у девушки с небесным ликом такой земной аппетит.
Я ненавижу себя за то, что до сих пор краснею, как школьница. Почувствовала, как краска заливает лицо, и притворилась, что не восприняла его слова как комплимент.
— То есть, вас поразило, что я ем, как голодный поросенок, — сказала я со смехом.
Он перегнулся через стол и стер жир с моей щеки. Я перестала смеяться. И накрыла ладонью его руку, прежде чем он успел ее убрать. Это была рука ученого, с чистыми ухоженными ногтями, но она успела загрубеть. Всем, и интеллигентам тоже, пришлось колоть дрова, если им удавалось найти их во время осады. Кончики его пальцев блестели от бараньего жира, стертого с моей щеки. Я поднесла их к губам и медленно слизнула жир. Его зеленые глаза смотрели на меня, задавая вопрос, который любой бы понял.
Его квартира была на перекрестке неподалеку, в мансарде над кондитерской под названием «Сладкий уголок». Мы вошли в нее, и нас обдало теплой волной. Хозяин приветственно поднял припудренный мукой палец. Озрен махнул в ответ и провел меня через людное помещение к лестнице, ведущей наверх. Пахло свежей сдобой и жженым сахаром.
Озрен почти упирался головой в покатый потолок мансарды. Его буйная шевелюра касалась нижних балок. Он повернулся, снимая с меня куртку, дотронулся до моей шеи. Провел по затылку и закрутил средним пальцем прядь волос. Погладил по плечу, опустил руку и потянул наверх свитер. Нитка зацепилась за заколку в моих волосах. Она расстегнулась и со стуком упала на пол. Освободившиеся волосы рассыпались по моим обнаженным плечам. Я задрожала, и он обнял меня.
Потом мы лежали, запутавшись в простынях и одежде. Он жил, как студент. Вместо кровати тонкий матрас, у стены стопки книг, небрежно сложенные по углам газеты. Тело у него было поджарое, как у породистого скакуна: длинные руки и ноги, связки и мышцы. Ни грамма жира. Он тронул мои волосы.
— Такие прямые. Как у японки, — сказал он.
— Да ты, я вижу, эксперт, — усмехнулась я.
Он улыбнулся, встал и налил в две рюмки огненную ракию. Он не включил свет, когда мы вошли, но сейчас зажег две свечки. Когда пламя успокоилось, я увидела, что на дальней стене мансарды висит большая картина — портрет женщины и ребенка, написанный смелыми мазками. Ребенок выглядывал из-за спины женщины. Казалось, она его защищает. Женщина обращена к нам спиной, но оглядывается на нас. Спокойный, оценивающий взгляд, прекрасный и печальный.
— Красивая картина, — сказала я.
— Да, это мой друг Данило, я говорил тебе о нем, это он ее написал.
— Кто она?
Он нахмурился, вздохнул и поднял рюмку, словно провозглашая тост.
— Моя жена.
Хорошая работа та, где незаметны следы вмешательства специалиста.
Этому меня учил Вернер Генрих, мой учитель: «Не вздумайте воображать себя художником, мисс Хит. Вас не должно быть видно».
Под конец недели не нашлось бы, возможно, и десяти человек в мире, которые с уверенностью бы сказали, что я разобрала эту книгу на части, а потом снова ее сложила. Теперь пора было навестить старых друзей: я надеялась узнать у них что-нибудь о крошечных образцах, которые вынула из-за переплета. Требовалось составить отчет для комиссии ООН. Они хотели включить его в каталог, прежде чем книгу включат в экспозицию. У меня нет амбиций в традиционном смысле этого слова. Мне не нужен большой дом или крупный банковский счет. На такие вещи мне плевать. Я не рвусь в начальники: не хочу никем управлять, кроме самой себя. Но мне приятно удивлять своих старых коллег — публиковать то, о чем они еще не знают. Обожаю продвигать научную мысль, пусть даже на миллиметр.
Я вышла из-за стола и потянулась.
— Ну что, хранитель, передаю Аггаду под твою опеку.
Озрен не улыбнулся, даже не взглянул на меня. Поднялся, пошел за новым ящиком, который сделал согласно моим инструкциям. Это был настоящий архивный контейнер, в нем книга будет спокойно храниться, пока ООН не закончит работу в выставочном помещении, оборудованном кондиционерами. Зал станет святилищем для спасенного сараевского многонационального наследия, а Аггада — его гордостью. Вдоль стен установят витрины с исламскими рукописями и православными иконами. Выставка покажет, что люди и их искусство выросли из одного корня, столетиями культуры переплетались, проникая друг в друга, даря мастерам вдохновение новизной.
Озрен взял книгу, и я взяла его за руку.
— Меня пригласили на открытие. За неделю до этого я должна представить в Галерею Тейт бумаги. Когда прилечу из Лондона, мы с тобой встретимся?
Он убрал руку.
— На церемонии — да.
— А после?
Озрен пожал плечами.
Три ночи мы провели у него в мансарде, но он не сказал ни единого слова о жене, смотревшей на нас с картины. На четвертую ночь я проснулась незадолго до рассвета. Меня разбудил кондитер: он гремел внизу — разжигал печи. Я повернулась и увидела, что Озрен не спит, смотрит на картину. Взгляд у него был усталый, очень печальный. Я легонько коснулась его лица.
