Где же, черт подери, ежесекундная преступность в этой анархической людной Европе? Люди здесь были веселы, это он видел: ни ругани в метро и автобусах, ни очередей… и создавалось впечатление, что французы не боятся власти. Это было невероятно. Этого Мальцев понять не мог, силился — и не мог.
Как-то Синев отматерил стоявшего на перекрестке полицейского. Мальцев сжался, ожидая погони и ареста. Ничего не произошло. Не бояться власти казалось ему опасной глупостью. Общество, живущее в демократии и не боящееся власти, — теряет в конце концов инстинкт самосохранения. Люди, выбирающие власть, должны ее опасаться, — и быть сильнее ее. Пренебрежение к власти рождает диктатуру… не один народ так проморгал свою свободу. Кому-кому, а русскому это известно.
Пронизывая мыслями запрещенное прошлое своей страны, Мальцев чувствовал, как возвращается к нему бодрость. Забытое не существовало. А он знал и помнил. Это спасало его от тоски и скуки в самые тяжелые дни жизни. Без крамольных идей Мальцев давно уже либо совершил бы непоправимую глупость — сказал бы, подчиняясь безумной необходимости, опасную для власти правду, либо попросту спился бы, как множество других, не знавших, но глубоко ощущавших невыгодность несправедливости.
Шагая по улицам Парижа, Мальцев в то утро забыл, что крамольных мыслей в этой стране почти не существует. Когда он вспомнил, где он находится, жизнерадостность уже прочно сидела в нем.
«Надо жить, а там видно будет», — подумал он, устраиваясь в маленькой гостинице неподалеку от площади Нации.
* * *
У Мальцева оставалось совсем мало денег, когда на улице он увидел двух парней в плащах… они шли к нему. «На морде это у них написано», — подумалось Мальцеву. Он прожил в этой гостинице неделю, тихо-мирно, как на пустынном пляже. Это не могло долго продолжаться.
— Месье Мальцев?
— Да.
— Простите, мы из Министерства внутренних дел. Мы вас ищем вот уже несколько недель… Вы же недавно прибыли из Советского Союза? С вами хотели бы поговорить, задать несколько вопросов, так, ничего особенного, рутина.
«Как они вежливы, эти сволочи, как вежливы». Эта мысль бешено приходила, уходила и возвращалась. Он пока что боролся с нахлынувшим страхом, но не знал, надолго ли ему хватит сил. Когда с ним в детстве родители разговаривали с вежливой сухостью, он знал, что наказание будет долгим. В школе голос учительницы, становящийся свистяще вежливым, означал также неприятности до морковкина заговенья. В армии хлесткая вежливость офицера толкала неприятный приказ. А затем… затем он, Мальцев, всегда предпочитал здание милиции — зданию КГБ. В милиции орали, угрожали, иногда разбивали губы и нос, но он знал наверняка, что выйдет, и скоро, из этого шумного и грязного дома. Сама повестка из КГБ была чище милицейской, здание было холодным, спокойным, и какой-то неведомый запах был сильнее запаха канцелярии. Мальцев по пьянке как-то сказал, что такое опасное для души зловоние может быть порождено только встречей всесильной власти с беспомощным отчаянием. Он никогда не знал, выйдет ли из этого помещения, а если и выйдет, то когда. Мальцев каждый раз, входя в здание КГБ, смотрел на плющ, обвивающий его стены, и старался заставить не дрожать свое тело. Он входил в склеп, нет, в склепе хоть орать можно. Он входил в ту власть, где нет закона, кроме желания власти.
Его всегда заставляли ждать в коридоре несколько часов. Мальцев знал, что это было обычной тактикой, что нарочно коридор был пуст, без стульев, скамей. Знание не помогало.
Его вызывал человек без улыбки, встречал человек с улыбкой, спрашивал о работе, затем спрашивал, почему товарищ Мальцев хочет уехать за границу, иногда даже жалел, что товарищ Мальцев не еврей (было бы проще), затем, покурив, вновь спрашивал, почему товарищ Мальцев хочет уехать во Францию. Иногда он говорил не «почему», а «для чего». В воздухе кабинета тогда повисала тонкая колючая угроза. Иногда улыбающийся человек смотрел на Мальцева с презрительной жалостью. Мальцев, выходя из здания КГБ, невольно смотрел в ближайшей витрине на свое лицо… видел его серым и жалким.
Двое в плащах ждали ответа. Вежливо. И тут вежливо. Мелькнула мысль: «Не посерел ли я? Не видят ли это французские гебисты?»
— Да, конечно, я к вашим услугам. Когда? Двое в плащах улыбнулись:
— Можно сейчас. У нас машина тут, и если вас это не побеспокоит, то…
Мальцев захотел найти в глубине улыбок грязную усмешку. Он знал, что к удаче нельзя привыкать, что свобода окружающих его людей не для него. На этот раз посадят! Он, уже сидя в машине, спросил себя: «А за что?»
Короткие спазмы рвали в Мальцеве ком, в котором сосредоточено отчаяние и в котором отчаяние в этот раз захихикало, принося дополнительную боль. Лицо скривилось, как от кислого: «Если было бы за что, давно посадили бы». Всю дорогу его тихонько знобило.
Коридоры министерства были живыми. Их строгость не шептала угроз. Люди приятно хлопали дверьми, громко переговаривались… У некоторых едва ли не на плечи падали завитушки.
Парни в плащах сдали Мальцева двум коллегам, вежливо простились и ушли, по-детски оглядываясь. Мальцеву начало казаться — кто его знает этих французов, — что он, пожалуй, выйдет из этого здания через парадный подъезд… если… если, конечно, они уже выполнили, к примеру, план по сдаче государству советских шпионов. Должны же они доказывать тут вышестоящим необходимость существования своего учреждения, — это как пить дать. Строй — строем, режим — режимом, а если платят за то, что арестовываешь людей, то стало быть — надо арестовывать. Демократия — демократией, а логика — логикой.
Надежда на скорое освобождение стала в Мальцеве таять. Когда человека задерживают прямо на улице и среди бела дня, это не для того, чтобы погладить по головке, дать водки и девок. Даже в Париже.
Те двое, задержавшие Мальцева, были в одинаковых плащах, эти двое в кабинете — в темных костюмах. Некая постоянность, свойственная всем репрессивным органам… И она дала Мальцеву ощущение привычной опасности. Нужно было взять себя в руки и постараться понять игру господ-товарищей.
Кабинет был уютен — разбросанные там и сям бумажки, небрежно брошенный на спинку кресла плащ, на окнах светлые занавески. Оба следователя держали себя просто, безо всякого напряжения и разглядывали Мальцева с обыкновеннейшим любопытством.
«То, что здесь не бьют, ясно! — подумалось Мальцеву. — Плохо это или хорошо — черт его знает. Ничего не понятно. Методы допросов у французов совсем другие, чем у нас, во всяком случае первый психологический удар: серая обстановка, взгляд не зацепится, морда следователя — кирпич мягче, занавески на окнах — через пять минут забываешь, ночь или день на дворе, — они не подготовили. Посмотрим. Так, сейчас один будет задавать вопросы, глядя в глаза, а другой, мучая своим присутствием спину допрашиваемого, повторит вопрос, видоизменив его. Давайте, черти, все одно…» Тот, кто выглядел постарше, заговорил первым:
— Вы уже давно, месье Мальцев, пересекли, так сказать, советскую границу. Мы бы хотели узнать, каким образом?
Мальцев готов был поклясться, что француз был несколько смущен. Подобная непрофессиональность мог да быть только очередной уловкой.
Выслушав рассказ Мальцева, вопрос задал француз помоложе:
— Значит, у вас остался советский паспорт для внутреннего потребления? Где же он?
— Я его сжег. На всякий случай. Следователи искренне улыбнулись:
— На всякий случай? Что это значит? «А может, они просто маменькины сынки?» — подумалось Мальцеву.
— Это значит, господа, что я опасался, не отправят ли меня, найдя советский паспорт, назад. Следователь помоложе продолжал удивляться:
— Но почему же? Норвегия никогда не выдает. Вот если бы вы попали в Финляндию… Вы разве не знали?
Проснувшееся в Мальцеве раздражение стало вытеснять осторожность:
— Что я должен был знать? Не впервые самые либеральные и демократические страны Запада выдают беглецов. Береженого — Бог бережет.
Следователь не переставал изумляться:
— Это клевета. Франция никогда никого не выдавала, и если вы будете продолжать в таком тоне, то…
Коллега постарше мягко остановил его:
— Ты забываешь, что месье Мальцев — француз, а не иностранец. Печальные ошибки всегда случаются, они неизбежны. Нужно стараться, чтобы их было как можно меньше, не правда ли, месье Мальцев?
Невысказанная угроза и чеканная вежливость отрезвили Святослава, напомнили, что нужно держать ухо востро. «Черт, в Союзе быть иностранцем — спасение. А здесь? Почему он подчеркнул, что я — француз?»
— Да, да, непременно, а как же… Следователь продолжал с видимым благодушием:
— Вы устроились в гостинице сравнительно недавно. Скажите, пожалуйста, где вы жили раньше? Где?
