— А меня поражает другое. — Никитины глаза с сожалением распрощались с солнцем, снова привычно прищурились в насмешливой полуулыбке. — Наше поколение до бездарности инфантильно. Мой любимый художник Васильев к двадцати трем годам закончил земное существование, оставив после себя такое… Лермонтов, как известно даже по хрестоматийным источникам, в четырнадцать начал «Демона». А Пушкин, а Белинский, а Моцарт? А Веневитинов? Тот и до двадцати двух не дожил…
— А правда, почему так? — Лиза пыталась перехватить отчужденный взгляд Никиты, а он никак не хотел останавливаться на ее лице, скользил по желтым головкам одуванчиков.
— Думаю, жизнь карает тех, кто слишком близко подходит к разгадке тайн бытия. А познать истину — удел, конечно же, гения, удел высочайшего искусства. — Никита потер переносицу. И наконец-то удостоил Лизу сосредоточенным взглядом. — Интересно, что Левина Толстой тоже подводит совсем близко к разгадке тайны жизни. Но вроде бы близко. Во-первых, Левин утилитарен, он художественно не одарен, а потом Толстому вряд ли хотелось угробить своего любимца…
— Но почему обязательно смерть?
— Потому что за все надо платить. А за прозрение, за гений, за редкий талант — особенно дорогой ценой…
— Жизнью? — ужаснулась Лиза. Никита засмеялся.
— Сказку про Зайчишку-Пушишку читала? — спросил он с неожиданной беспечностью в голосе. Лиза, не умея так быстро переключаться, оторопело кивнула. — Это ты и есть! Вылитый Зайчишка-Пушишка.
И Лиза почувствовала, как от его взгляда по всему телу разливается уже знакомое вязкое тепло.
— Скажи, а тебя правда никто не ждет в Ленинграде? — вдруг вырвалось у Лизы, и она ужаснулась собственной смелости. Никогда Никита не давал ей внутреннего права спросить об этом. Даже когда Лиза просто думала про это в его присутствии, он словно читал ее мысли, и всякий раз она наталкивалась на немой запрет.
Лиза так низко опустила голову, что даже шею заломило.
— Думаю, что ждут, — послышалось над ее пылающим ухом. — Хотя подтверждения я не получу никогда… Могу только предполагать.
Никита замолчал. А Лиза в который раз вспомнила акварель из папки с его рисунками. Она как-то однажды без разрешения раскрыла эту папку, забытую Никитой на обеденном столе. Со двора доносились голоса бабушки и Никиты, помогавшего приладить щеколду к калитке, а Лиза лихорадочно листала рисунок за рисунком. Мысль о том, что она делает это без спроса, ошпарила, как кипятком, в тот момент, когда с листа на Лизу взглянули блестящие, будто смоченные слезами глазищи. Женщина смотрела в упор — и Лизе показалось, что на ее длинной, горделиво изогнутой шее чуть заметно затрепетала нежная теплая жилка. Лиза опустила глаза, быстро захлопнула папку. Этот взгляд предназначался не ей… На Никиту так смотрела глазастая женщина. И непонятно было — рассмеется она сейчас или расплачется.
Автор портрета не льстит женщине, не преуменьшил ее возраст, и ревнивый Лизин взгляд отметил легкую сетку морщин возле глаз и усталую поперечную складку между бровями.
Машинально просмотрев еще несколько рисунков, Лиза опять наткнулась на портрет этой женщины. Теперь она смеялась. Откинув назад голову и запустив пальцы в длинные, разметавшиеся по плечам волосы, женщина хохотала так заразительно, что невольно Лиза тоже улыбнулась. А на следующем рисунке женщина брела по аллее с тоненьким черноглазым подростком, очень похожим на нее. Они смотрели друг на друга одинаковыми глазами. А Лиза видела мысленно такое же счастливое, улыбающееся лицо Никиты, не сводящего с них влюбленного взгляда. Потом замелькало лицо мальчика, написанное красками, карандашом, фломастерами. Шальная мысль мгновенно пронеслась в Лизиной голове, но тут же испарилась. Подросток мог быть только младшим братом Никите…
Последним в папке оказался ее, Лизин, портрет. Бесцветные реснички, нахальные веснушки, в беспорядке раскиданные по лицу, рыжая челка, прилипшая ко лбу. Лиза вздохнула от огорчения. Рядом с черноглазой женщиной она безнадежно проигрывала…
…— Ты говорил, что вам тесно в одном городе, — не поднимая головы, произнесла Лиза.
— Если бы в городе… — Голос Никиты прозвучал отрешенно. — Было ощущение, что лишь на другой планете… может быть… продохнется…
— Было? — уже совсем махнув рукой на самолюбие, уцепилась Лиза за спасительное слово, которое вырвалось у Никиты.
Никита помолчал, потом взял в ладони Лизину голову.
— Я дурак! Мучаю тебя… Но то, что принадлежит не мне одному… об этом не могу… Даже тебе!.. Вернее, а тебе тем более… Мы простились с ней навсегда. Она так хотела… Она толкнула меня к тебе… Она знала, что я тебя встречу…
— Как это? — изумленно прошептала Лиза.
Не выпуская из рук ее голову, Никита мгновенным усилием растопил у себя в глазах поселившуюся было тоску, ответил:
— А вот так… И, пожалуйста, больше никогда ни единого слова. Никогда…
Лиза поспешно кивнула. А Никита бережно притянул ее голову к себе и дотронулся до кончика Лизиного носа сухими губами…
…Вспорхнувшая с одуванчика бабочка-капустница вернулась на лицо Терентьича. Старик наклонил к девушке свое доброе морщинистое лицо, зашептал, украдкой поглядывая на дверь:
— Слышь, очухался твой сердечный, глаза открыл.
У Лизы заломило в висках. Она взглянула на Терентьича, хотела что-то сказать, но пересохший язык не повиновался. И Лиза пробормотала что-то невразумительное.
Поднимая пыль, прошагал мимо крыльца строй пограничников. Все головы были, как по команде, обращены в сторону больничных окон, в мальчишечьих глазах Лиза прочла тревогу и растерянность… «Господи, ну почему именно он? — тоскливо подумала Лиза, встречаясь взглядом с каждой парой скользнувших по ней глаз. — Вон их сколько…» Терентьич словно понял, о чем подумала Лиза. Накрахмаленная бабочка укоризненно всколыхнулась на усах.
«Ну и пусть… — Лиза жестко и вызывающе поглядела на Терентьича. — И пусть… Любой из них, только не Никита. И совсем мне не совестно. Ну ничуть…»
Пронзительный крик сцепил на мгновение недоумевающий взгляд Терентьича с перепуганными глазами Лизы.
— Даниловна, — огорченно прошептал старик.
И точно, из-за низенького палисадника, куда минуту назад пропылил строй пограничников, появилась тощая фигура Даниловны.
Увидев на крыльце Терентьича, старуха метнулась к нему, но неверные ноги не захотели поднять Даниловну на крыльцо, подогнулись бессильно.
— Скрыли, скрыли правду-то. Обманули Даниловну… — бормотала себе под нос старуха, располагаясь в пыли рядом с крыльцом.
— Внучок твой только что глаза открыл, — с беспокойством всматриваясь в ее лицо, произнес Терентьич.
Даниловна отмахнулась от старика каким-то беспечным молодым жестом, принялась расправлять юбку суетливыми движениями худых рук.
Лиза схватилась за перила крыльца и, замерев, не сводила глаз с Даниловны. А та, казалось, была настолько погружена в свои ощущения, что даже не понимала, где находится. Терентьич поглядел на побелевшую Лизу, хотел что-то сказать, но прислушался, к тому, что творится в больнице, и бесшумно скрылся за дверью. Только тут Лиза заметила, что синие сумерки сгустились в короткий вечер, который незаметно переползет в холодную бесконечную ночь. Вспыхнули неярким светом больничные окна. Просторная бабушкина кофта не согревала, и Лиза то и дело вздрагивала от пронизывающей сырости, которой успел напитаться воздух во время короткого дождя.
Даниловна все так же сидела на земле возле больничного крыльца, поглядывая на Лизу с недоброй усмешкой. Лиза мысленно уже несколько раз приподнимала Даниловну с земли, пристраивала на ступеньках крыльца, но всякий раз колючие глаза старухи сковывали ее движения. И каждая из них оставалась на своем месте…
— …Я знал, что со мной приключится что-нибудь в этом роде, — признался Никита, когда Лиза заговорила с ним однажды про Даниловну. — Так случилось, что ни бабушек, ни дедушек у меня не было… И вот, пожалуйста…
— А ты представляешь, что с ней будет, когда ты уедешь? У меня от этой мысли даже мурашки… Как ты ее оставишь?
— Кто тебе сказал, что оставлю?
— А как же? — изумилась Лиза.
— Пока еще и сам не знаю… Но не оставлю! Я теперь отвечаю за нее.
— Ну уж, это совсем по Экзюпери…
— Не по Экзюпери, а по-человечески… — возразил Никита. — Знаешь, у меня была… одна знакомая… Она так плакала всякий раз, когда слышала о том, что где-то на другом континенте, за тридевять земель от нее, голодают дети или беззащитных стариков расстреляли в палестинской деревне. И не просто плакала. Я видел… я знал, что если б от нее зависело их спасение, она бы отдала все. Даже жизнь… Моя знакомая… она чувствовала естественную человеческую ответственность за все, что происходит. Как и должен чувствовать нормальный, здоровый человек. Это норма. А все остальное — извращение. Но почему-то такая вот обостренная ответственность за судьбы других, беззащитных людей воспринимается чуть ли не нервным заболеванием, а вот нежелание отягощать себя чужими бедами — нормой…
