— Нужно покупать фрукты только в супермаркете! Именно! И нигде больше! — категорично заключила мама. — Ты согласен, сынок? В нашем положении не стоит опускаться до уличных торговок. Это неприлично! А мы с тобой вполне приличные люди. И даже более того. Кстати, а как твоя девушка поживает, ну та, из очень хорошей семьи? Ты к ней сегодня не пойдешь?
Я маме ничего не ответил. И закрылся в своей комнате. К Альке в этот вечер я не пошел.
А на следующий день осмелился лишь на звонок.
— Знаешь, хоккеист, не нужно нам с тобой больше встречаться, — весело ответила Алька в трубку. — Хоккеист и торговка… Нет, не звучит, пожалуй.
И — короткие отрывистые гудки.
Тогда я впервые осознал, насколько мне плохо без Альки. И чуть-чуть обиделся, что она, оказывается, может легко со мной расстаться. Этим же вечером я целовал ее пышные золотистые волосы и шептал:
— Не бросай меня, Алька, не бросай.
— Но ты хоть, хоккеист, веришь, что я твою маму не обсчитала?
— Еще не родился тот человек, кто способен на это. Мою маму ни в чем не обсчитаешь.
С Алькой мы встречались почти каждый день до моей поездки на решающий матч Евротура в Стокгольм. Это были, пожалуй, самые счастливые и веселые встречи. И я уже ни на секунду не сомневался, что влюблен по уши. Алька отвечала мне той же любовью. Хотя о любви говорила меньше, чем я. Она не любила лишних слов о любви. Хотя о посторонних вещах болтала легко и без умолку. Мне это нравилось. С ней было настолько надежно, что не хотелось думать о ненадежности жизни. Все мои проблемы Алька решала на словах, и проблемы, как ни парадоксально, действительно легко решались.
— Представляешь, Алька, тренер заявил, что я сноб. И это меня может погубить.
Алька прижималась всем телом ко мне и горячо дышала в лицо.
— А ты не будь снобом, хоккеист. Ведь со мной ты не сноб. И ничто тебя не погубит.
— А Шмырев и вовсе обозвал меня жлобом. Наверное, от зависти.
— Жлобам не завидуют. Со мной ты не жлоб. И со своим Шмыревым не будь им.
Мне и впрямь казалось, что с Алькой я становлюсь лучше. Потому и старался как можно реже видится с мамой.
Это был наш последний вечер перед поездкой в Стокгольм. Снег прямо валил на наши головы. Метель сбивала с ног. Я приподнял воротник алькиной фуфайки и потуже завязал старенький махеровый шарф на ее шее.
— Знаешь, Алька, я женюсь на тебе, — мои слова перехватил ветер и унес в неизвестную даль вместе со снегом.
— Что-что? — закричала Алька, сделав вид, что не услышала.
— А вот так! Возьму и женюсь! — еще громче закричал я. И в ответ загудел ветер.
— Не слышу, хоккеист! — в ответ закричала Алька, вновь притворившись, что не услышала.
— Вот женюсь и все! — уже орал во все горло я. — Вернусь и женюсь!
— А я не слышу! — смеялась мне в лицо Алька, придерживая шапку-ушанку двумя руками.
Я безжалостно содрал шапку с ее головы, бросил в сугроб. Золотистые волосы девушки рассыпались по меховому воротнику. Я осторожно приподнял один локон над ухом и еле слышно зашептал прямо в ухо.
— Выйдешь за меня замуж, Алька?
— Ты бросаешь слова на ветер, хоккеист.
Ветер и впрямь разошелся не на шутку. Мы еле держались на ногах.
Я схватил Альку в охапку, и мы укрылись в подъезде.
— Здесь нет ветра, Алька. Ты выйдешь за меня замуж?
— А ты вернешься ко мне, хоккеист?
— Хоккеисты слов на ветер не бросают. Я не просто вернусь, я завалю тебя кучей подарков. Что тебе привезти, Алька?
— Не будь смешным, хоккеист. Чего здесь нет, что есть в Стокгольме? И снег есть, и метель, и елки растут, и даже одна продавщица продает абхазские мандарины на углу, слыхал? Ну, разве что нет краски «Гарнье-Стокгольм». А может ее и вовсе нет?
— В ней ты уж точно не нуждаешься, — я намотал золотистую прядь волос Альки на свой палец. И поцеловал ее. Я собирался сказать, что привезу свою победу, но вспомнил, что победу накануне уже пообещал маме. — В таком случае я привезу тебе свое слово.
— Ты думаешь, из этого слова что-нибудь может получиться? Хоккеист и торговка?
— Ты ошибаешься, Алька, где ты здесь видишь торговок? Хоккеист и его… Его… — слово «жена» почему-то у меня застряло в горле.
— Возвращайся, хоккеист, — Алька нежно поцеловала меня в губы и, слегка оттолкнув от себя, бросилась к своей квартире. Я ее не держал. Слова не мог унести ветер, даже такой сильный, как сегодня. Ведь хоккеисты слов на ветер не бросают.
Альку я тут же забыл, едва ступив одной ногой на мостовую Стокгольма. Знаменитая городская ратуша на острове Кунгсхольмен, где ежегодно устраивается банкет и бал в честь нобелевских лауреатов и где я раскупорил самую дорогую бутылку шампанского от Pernod Ricard за «штуку» евро, Королевский дворец и Опера, сад скульптур Карла Миллеса, где я фотографировался у каждой скульптуры, каждый раз немного изменяя свой гардероб… А сам матч! Мой оглушительный успех — «хет-трик»! Фуршеты, поклонницы и поздравления… Все это притупило память о чувствах. Все теперь работало исключительно на имидж. Это было просто необходимо для тех интервью, которые я раздавал направо и налево.
Маме я звонил каждый вечер и взахлеб рассказывал о своих победах. А по возвращении, утонув в цветах, автографах и воздушных поцелуях длинноногих дорогостоящих девиц, я и вовсе устыдился своего недавнего прошлого. Мне оно казалось каким-то новогодним наваждением в пелене снега, словно дед мороз сыграл со мной неудачную шутку. И я в нее, как в детстве, легкомысленно поверил. Разве существует на свете такой альянс — хоккеист и торговка? Даже стыдно кому признаться. Это потом, гораздо позже я осознал, что на моем пути встречались исключительно торговки, разодетые в дорогие шмотки, болтающие исключительно о товаре (приравнивая к нему человека) и знающие цену каждой вещи на свете. Единственной торговкой, из всех встреченных на моем пути, не была Алька. Но это я понял гораздо позднее.
А по приезде мы собирались шумно отметить нашу победу в ресторане.
— Так и быть, можешь пригласить свою даму, — хлопнул меня по плечу Санька Шмырев. — Чего ты ее скрываешь? И так всем известно, что ты влюблен по уши.
Я в ответ хлопнул его гораздо сильнее.
— Ты о чем, дружище? По уши влюбляются только в детстве. В Стокгольме мое детство закончилось. Знаешь, на чужбине с ним как-то легче прощается.
Не хватало притащить на такое солидное мероприятие такую несолидную Альку, просто девчонку с улицы, где торгуют некачественными фруктами.
Мы шумно и дорого отметили нашу победу. Из девушек была только подруга нашего капитана Лехи Ветрякова. Красавица, сошедшая прямо с обложки модного глянцевого журнала. В прямом смысле сошедшая, потому что Леха держал этот журнал у самого сердца. Длинноногая блондинка в супероткрытом блестящем платье с полуоткрытым пухлым ротиком преданно смотрела на Леху и ни разу за вечер не проронила ни слова. Поэтому никто так и не узнал: а умеет ли она вообще мыслить и разговаривать? Но это никому было и не интересно. Ее красота могла оправдать любые, самые глупые мысли и слова. И я дал себе слово, что моей девушкой станет непременно такая же. И ее фото обязательно будет красоваться на глянцевой обложке вместе с моим. (Мои прогнозы очень скоро сбылись. Фортуна всегда играла на моей стороне. А я как всегда играл роль нападающего).
В конце шумного застолья к нам подошел официант с огромной корзиной абхазских мандаринов и слегка поклонился.
— Просили передать вашему столику. Так сказать, от чистого сердца.
Мои скулы напряглись, я почувствовал, как лицо покрывается красными пятнами. Удивленный Шмырев попытался перехватить мой взгляд, но ему не удалось. Я смотрел в одну точку на столе.
— И у кого такое чистое сердце? — хохотнул Леха.
Официант пожал плечами.
— Я толком не понял. Вроде бы какой-то грузчик передал, наверное, поклонник вашей команды.
— Ну! Если уже грузчики нам поклоняются, значит, ребятки, наша победа вонзилась в самое сердце народа! Значит мы и впрямь победители! Так выпьем за нас, самых из самых! — Леха высоко поднял бокал.
Санька Шмырев недоуменно вертел в руках ярко желтый мандарин, понюхал его и почему-то недоуменно посмотрел на меня. Но сейчас мой взгляд, уже спокойный и равнодушный, ничего ему не сказал.
Каждый раз я объезжал за два квартала улицу, на которой мог встретить Альку. Но однажды таксист притормозил прямо напротив лотка, где она торговала мандаринами.
— Пойду куплю килограмчик. Это быстро, парень, ты погоди. А то жена придушит, если не затарюсь.
Я поднял воротник пальто и спустился с сидения, чтобы меня не было видно. Но любопытство взяло вверх, и я осторожно заглянул в окно. Мандаринами торговала совсем другая продавщица. Старая, толстая и очень крикливая.
— Ты поезжай, — сказал я таксисту, расплачиваясь. — Я тоже пойду куплю мандарины. А то и меня придушит — мама, если я не затарюсь.
