— А почему он в коммуну не пошел?
— Говорят, был, да ляпнул там чего-то.
Они помолчали.
— Закажи-ка мне еще биточки, — попросил Балага, — накушаюсь напоследок.
Жмакин заказал. На улице уже горели фонари.
— А ты никак сорвался? — спросил Балага.
Жмакин кивнул, глядя в окно.
— Издалека?
— Хватит.
— Слышь, Лешка, — сказал вдруг старик, — бросай ремесло.
— Как бросать?
— Бросай, говорю, и конец. Пропадешь. Иди работай.
— Ты что, с ума сошел? — спросил Жмакин. — Одурел?
Но Балага смотрел серьезно и как-то даже просительно.
— Дурья твоя голова, — раздельно сказал он, — ремесло ведь кончилось, разве не видишь? Нету ремесла. За кассира, за банк расстреляют. Ведь расстреляют, а жизнь молодая! Да и с кем работать сейчас, Лешка?
— Что ж, жуликов нет?
— Есть, отчего же нет, сегодня начал работать, а завтра его посадили. Сморкачи, хулиганы, а не жулики. Один будешь, Лешка, баба продаст, все продадут. И дрожать будешь, как собака, веселья нету, малины нету, дружков-корешков нету, в ресторанчик тоже не пойдешь; выпьешь под воротами — вот и вся радость. И так-то пьяненький от отчаянной жизни пойдешь глушить кассира — и точка. Налево.
— Брешешь, Балага, — сказал Жмакин, — слегавился, старый черт!
— Чего мне брехать из могилы-то, — усмехнулся Балага, — только мне виднее — всего и делов.
— Что же делать? — спросил Жмакин.
— Иди к Лапшину, винись.
— А дальше?
— Поедешь в лагеря — копать.
— Это медведь поедет копать, — сказал Жмакин, — я не поеду.
— Гордый?
— А чего ж!
— Ну утопишься, — сказал Балага, — или сдохнешь под мостом — там выберешь.
— На мой век дураков хватит, — сказал Жмакин, — будьте покойны.
— Это чтобы по карманам лазить? Хватит, Да какая радость-то? Все равно — лагеря.
— Убегу.
— Куда?
— Сюда.
— Опять посадят.
— И опять убегу.
— Дальше Советского Союза не убежишь, вернут в лагеря, и будешь работать или сдохнешь, дурак ты!
— Не буду работать.
— Почему?
— А почему ты не работал?
Балага усмехнулся.
— Зачем же мне было работать?
— Может, ты в комсомол вступил? — спросил Жмакин, — или в пионеры? Гладко больно чешешь.
Балага плюнул и встал.
— Давай денег, — сказал он, — чего дурака учить!
— У меня деньги-то нечистые, — усмехнулся Жмакин, — зачем они тебе?
— Давай, давай.
— Сколько же тебе дать?
— Сколько не жалко.
— Мне ничего не жалко, — сказал Жмакин серьезно, — мне и тебя не жалко, а потому денег я тебе не дам. Пожрал и беги, старая холера, хватит, заработал.
— Чего ж я заработал, — плачущим голосом спросил Балага, — супу да биточки?
Жмакин, прищурившись, глядел на Балагу.
— А ты цыпленочек, я примечаю, — сказал Балага, — ох, сынок…
— Иди, иди…
Балага пошел, прихрамывая, оглядываясь. Жмакин выпил еще стопку и обогнал Балагу на лестнице, — чтобы чего не вышло, лучше было выходить первым.
И все-таки надо было жить.
Надо было где-то ночевать и не очень мозолить глаза разному начальству; надо было с кем-то разговаривать и радоваться, что опять в этом огромном городе, и что никакие пути не заказаны, и что сам себе хозяин; надо было разыскивать старых друзей — довольно уже просто так прогуливаться.
И Жмакин разыскал Хмелю.
Хмеля жил на Старо-Невском в доме, что выходит одной стеною на Полтавскую, и Жмакину пришлось излазить не одну лестницу, пока он нашел нужную квартиру. Он приехал днем, и по его предположениям Хмеля должен был быть дома; но Хмеля был на работе, и на его двери висел маленький замочек. Пришлось приехать во второй раз вечером. Дверь из Хмелиной комнаты выходила в коридор, и матовое, в мелких пупырышках дверное стекло теперь уютно светилось. Томные звуки гитары доносились из-за двери.
Жмакин постучал и, не дожидаясь ответа, вошел. Странное зрелище предстало перед его глазами: в комнате, убранной с женской аккуратностью, на кровати, покрытой пикейным одеялом, полулежал высокий очкастый Хмеля и, зажав зубами папиросу, не глядя на струны, играл печальную мелодию.
— Старому другу! — сказал Жмакин.
— Здравствуйте, — видимо не узнавая, ответил Хмеля и, прихватив струны ладонью, положил гитару на подушку, но не встал.
— Не узнаешь?
— Узнаю, — нехотя сказал Хмеля и поднялся. Лицо его не выражало никакой радости. Он даже не предложил Жмакину снять пальто.
— Сесть-то можно? — спросил Жмакин.
— Отчего же, садись.
Жмакин сел, усмехаясь от неловкости и оттого, что надо было хоть усмехнуться, что ли. По стенам висели фотографии. На столе стопкою лежали книги, и в шкафу виднелась банка с какао «Золотой ярлык».
— Культурненько живешь, — сказал Жмакин, — у нас в лагерях красный уголок и то без какао. А у тебя красный уголок, да еще и с какаом. Интересно!
— Ничего интересного, — сказал Хмеля, покашливая.
Он не садился — стоял столбом посредине комнаты.
— Может, поговоришь со мной? — спросил Жмакин — Как-никак годов пять не видались. То ты в лагерях сидел, то я. Раньше встречались не так.
— Да, не так, — согласился Хмеля, — это верно…
Лицо его ничего не выражало, кроме скуки.
Тогда Жмакин, сдерживая начинающийся припадок бешенства, предложил выпить. Водка у него была с собой в кармане и закуска тоже — коробка сардин.
Они сели за стол, накрытый скатертью, вышитой васильками, и налили водку в два стакана. Хмеля пил по-прежнему — ловко и быстро, и по-прежнему лицо его не менялось от водки.
— Значит, работаешь? — спросил Жмакин.
— Выходит так.
— А у меня дельце есть.
— Хорошее?
Жмакин улыбнулся. Работа работой, а дело делом. Хмеля смотрел на него в упор.
— Какое же дело? — спросил он, покашливая и налипая водку.
— Магазин брать. По наводке. Приказчик свой, сторож свой, дело наивернейшее, и тысяч на сорок товару. Трикотаж, сукно, шелк, обувь. Сделали?
— Нет, не сделали, — сказал Хмеля, точно не заметил протянутой руки.
— Почему?
— Да ну что, Жмакин, нам с тобой говорить, — лениво сказал Хмеля, — давай выпьем!
— Хмеля, — сказал Жмакин, — ох, Хмеля. — Он поставил стакан и убрал протянутую руку. — Продаешь?
— Нет.
— Ой, продаешь!
— Покупаю, Жмакин, — сказал Хмеля грустно и подергал длинным белым носом, — покупаю, и задорого.
— Что покупаешь?
— Все.
Он замолчал и опустил голову.
— Да ну тебя к черту! — крикнул Жмакин. — Не крути мне. Что ты покупаешь?
— Разное.
— Ну что?
— Три года на канале покупал, — сказал Хмеля, — по четыреста процентов выработки плачено, а на канале знаешь какой процент? — Он вздохнул и посмотрел пустой стакан на свет. — И купил. На! — Он порылся в кармане, вынул паспорт и протянул его Жмакину. — Чего смотришь? — вдруг изменившись в лице, крикнул он. — Чего разглядываешь? Думаешь, ксива? Не видал ты такого паспорта, Псих, в своей жизни. Все чисто. На, гляди! Хмелянский Александр Иванович, год рождения, на! Видал? И не Хмеля! Никакого Хмели здесь нет. И попрошу, — он стукнул ладонью по столу так, что зазвенели стаканы, но вдруг смутился и, забрав у Жмакина паспорт, отошел к шкафчику, — Да чего говорить, — сказал он, — как будто я виноват. «Продаешь?» А того не понимаете… — Он что-то забормотал совсем тихо и улегся на свою белоснежную постель с сапогами, но тотчас же сбросил ноги и сердито выругался.
— На сердитых воду возят, — сказал Жмакин, — шагай сюда, выпьем еще, Александр Иванович Хмелянский.
Хмеля сел к столу. Волосы его торчали смешными хохолками.
— Итого, перековали тебя чекисты? — спросил Жмакин. — Все в порядке?
— Все в порядке.
— А рецидивы бывают?
— Ничего подобного, — сказал Хмеля, — я, брат, строгий.
Он взглянул на Жмакина из-под очков и хитро улыбнулся.
— Законники, — сказал он, — юристы.
— И провожали из лагерей-то, — спросил Жмакин, — с оркестром?
— С оркестром. Костюм дали, — добавил Хмеля, — ботинки, рубашку.
— А здесь как же?
— Ничего.
— Ты за какой бригадой сидел? У Лапшина сидел?
— Сидел.
— А когда вернулся — был у него?
— Нет. В кинематографе встретил.
— А что он?
— Подмигнул мне.
— А еще?
— Велел зайти. Я, конечно, зашел. «Все, спрашивает, в порядке?» «Все в порядке», — говорю. Посмотрел мой паспорт. Спрашивает: «Балуешься?» Я говорю: «Нет, гражданин начальник, с нас довольно». — «Да, говорит, действительно, должно быть довольно. Ну что, говорит, иди Хмелянский, будь здоров». Я ему: «Слушаю, товарищ начальник, до свиданьица». А он мне: «Нет уж, говорит, Хмелянский, зачем до свидания, наши свидания, говорит, авось кончились. Будь здоров!»
