Я открываю калитку и вхожу. Думаю, что, наверное, еще слишком рано, она вряд ли уже вернулась с работы, ведь у нее по-прежнему есть гинекологический кабинет на Пилестредет, и она занимается тем, что так смущает меня, когда я об этом думаю. Я сделал выбор и надеюсь, что судьба будет ко мне благосклонна. Я нервничаю, стоя перед ее домом, и понимаю, что все это пустая затея. А может, и ненужное унижение.
Наконец я звоню.
Я не знал, что память так хорошо хранит звуки. Меня охватывает состояние, которое я испытал однажды во вторник, когда с деревьев падали желтые листья и я пришел на Эльвефарет, чтобы первый раз услышать Элгара. Аня ждала меня. У меня было чувство, словно я вошел в храм. Она хотела познакомить меня с игрой Жаклин Дюпре. Все остальное я просто похитил, как обычный карманный воришка. Потому что она все время находилась в другом мире.
Звон колокольчика. Потом шаги. Дверь открывает Марианне Скууг. Значит, она весь день была дома. Наверное, до сих пор числится больной. Но чем она занималась? Когда она открыла дверь, я увидел женщину в ситцевом платье, не подкрашенную и не готовую к приему посетителей. Весь ее облик свидетельствует о том, что она никого не хочет видеть. Но вот она видит меня, понимает, кто я.
— Ты? — Это звучит как обвинение.
Я показываю на столб.
— Твое объявление.
Она недоверчиво смотрит на меня. Кожа бледная и сухая. Должно быть, она все еще больна. У нас разница в возрасте семнадцать лет.
— Я не имела в виду тебя, — говорит она, растерянно покачав головой.
— Хотя я жил тут по соседству, на Мелумвейен. Хотя занимаюсь музыкой. Хотя Аня и я…
— Именно поэтому, — быстро говорит она, но открывает дверь и пропускает меня в дом. Я вижу, как напряженно работает ее мысль. Она пытается понять, подхожу ли я на роль жильца. Не будет ли это ошибкой. Уже в прихожей она закуривает. Самокрутка. Пальцы у нее желтые. Раньше этого не было. Погрубевшие. Почти неживые. Гинеколог с пальцами заядлого курильщика. Я поражен, мне это непонятно. Она замечает мой взгляд.
— Я курю как заведенная, — словно извиняясь, говорит она. — Много лет я себя сдерживала. Курила сигареты с фильтром. «Аскот». Дамские сигареты. А с этого лета курю самокрутки. Закуришь?
— Нет, спасибо. Я еще не курю.
— Молодой и безупречный!
— Не говори так.
Мы проходим в гостиную. Все так, как я помню. На стенах большие абстрактные картины. Йенс Юханнессен и Гуннар С. Гундерсен. С двух сторон от большого окна, смотрящего на реку и на долину, по-прежнему, как два храма, стоят динамики AR. Эксклюзивные усилители McIntosh и большой плоский музыкальный центр Garrard занимают почти весь подоконник, как и несколько месяцев тому назад. На правильном расстоянии от них — два кресла «Барселона». Два небольших диванчика Ле Корбюзье и два кресла «Вассили». Все обтянуто черной кожей. Стеклянный журнальный столик и теперь выглядит очень дорогим. А там, напротив, как всегда с поднятой крышкой, — рояль «Стейнвей». Лучшая модель А. Марианне внимательно следит за мной, как когда-то следила Аня, словно она в ответе за каждый находящийся здесь предмет. Она ждет, чтобы я что-нибудь сказал.
— Как в журнале интерьеров, — с восхищением говорю я.
— Гостиная была гордостью Брура. Этот столик, например, от Сарринен.
— Я знаю. Аня специально обратила на него мое внимание.
Я смотрю на застекленный шкаф, где стоят пластинки. Смотрю на большое окно и на деревья за ним и вспоминаю, как Аня сказала мне с ребяческой гордостью, что это ее мир.
— Здесь все так, как было? — спрашивает она с некоторой неуверенностью, будто мебель в комнате боится, что к ней прикоснутся, или стоит для того, чтобы кого-то порадовать.
— Ты все оставила на своих местах, — говорю я. — Мне кажется, что Аня в любую минуту может спуститься сюда со второго этажа.
Марианне нравятся мои слова.
— Правда, ты тоже так думаешь? — Она довольна. — А вот Брур ушел навсегда.
— Ты оплакиваешь его?
Она с удивлением смотрит на меня:
— Конечно, я его оплакиваю.
Мы сидим на кухне напротив друг друга. Кофе эспрессо из маленькой стальной кофеварки. На меня смотрят зеленые глаза. Взгляд Ани, он никогда не был двусмысленным, всегда прямым. И как только мать и дочь могли быть так похожи друг на друга? — думаю я. Неужели это потому, что Марианне было восемнадцать, когда она родила Аню? У нее измученное лицо. Нездоровая бледность. Летнего загара как не бывало. Мне ее жалко. Видно, нелегко сейчас быть Марианне Скууг. Смерть прошлась по этому дому и унесла двоих. Еще не прошло и года с тех пор, как мы с Марианне сидели в «Бломе». Тогда мне было всего семнадцать, а ей уже тридцать пять. Между нами возникло что-то странное. Мы оба тревожились за Аню. Марианне рассказала мне интимные подробности своей жизни. И самое важное то, что она решила уйти от мужа. Почему-то мне следовало это узнать! Мне, которого она совсем не знала и с кем раньше никогда не разговаривала!
Я смотрю ей в глаза и понимаю, что она тоже вспомнила тот наш разговор. Будем ли мы и теперь такими же откровенными? Ей трудно найти правильный тон.
— Но разве ты не получил в наследство квартиру в районе Майорстюен? — нервно спрашивает она.
— Получил, но мой доход не позволяет мне ее содержать. Единственный выход — сдать ее и сократить расходы. Меньше тратить. Во всяком случае, некоторое время. Один день в неделю я работаю в нотном отделе музыкального магазина. Остальное время я серьезно занимаюсь. Думаю, Сельма Люнге предложит мне дебютировать в следующем году или еще через год. Когда я увидел на столбе твое объявление, я просто не поверил глазам. Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой.
В ее глазах появляется пустота.
— Слишком хорошо, чтобы быть правдой? То есть жить в этом доме?
— Для меня это хороший дом, независимо от того, что в нем произошло.
— Потому что здесь жила Аня?
— Да.
— Мне приятно, что ты говоришь об Ане. — Марианне улыбается.
Я слушаю собственные слова и не совсем понимаю, куда они могут меня завести. Несколько минут тому назад меня вырвало у фонарного столба. А сейчас я сижу в этом доме, который перекроил меня, начертал во мне ледяной узор, и вдруг мне захотелось здесь жить.
— Я только не понимаю, почему ты решила взять жильца? — спрашиваю я.
— Со среды я начинаю работать с полной нагрузкой. Для меня это важно по многим причинам. Я понимаю, что, наверное, ты ничего не знаешь о Союзе врачей-социалистов?
— Почти ничего, — признаюсь я и пытаюсь вспомнить то, что Аня когда-то рассказывала мне о своей маме, но я тогда почти не слушал ее.
— Ауд Блеген Свиндланд? — спрашиваю я.
Марианне удивлена и смотрит на меня с уважением.
— Так ты слышал о ней? Она открыла кабинет, где женщинам помогают подобрать правильные противозачаточные средства или сделать аборт, а сейчас мы пытаемся открыть клинику и заняться сексуальным просвещением. Это требует много сил. И много времени. Но мне нужна работа, в которой есть смысл, и потому необходим человек, который будет следить за домом. К тому же у меня есть свободная комната, комната Ани. Думаешь, никто не согласится жить в этой комнате? И еще есть рояль. Говорят, он очень хороший. Это правда?
— Правда, он очень хороший. Стейнвей никогда не делал плохие рояли. А модель А лучшая из всех моделей, на которых мне приходилось играть. Рояль тугой. Хорошо настроенный. Как раз то, что мне нужно.
Она кивает, но мысли ее далеко отсюда.
— Я повесила эти объявления здесь на столбах, потому что еще не была уверена, что действительно хочу сдавать комнату. Поэтому я не дала объявления в газете.
— Ты еще не уверена, что хочешь, чтобы тут жил посторонний человек?
— Ты не посторонний, — говорит она.
— И это будет стоить пятьсот крон в месяц?
— Тебе кажется, что это дорого?
— Нет, — говорю я.
Марианне хочет показать мне комнату на втором этаже. Она могла бы сдавать комнату для гостей. В ней тоже никто не живет. Но ей хочется снова слышать шаги в Аниной комнате. Мне тяжело подниматься по лестнице вслед за Марианне Скууг и вспоминать, как я поднимался тут первый раз. Это было незадолго до Рождества, и я шел как лунатик, неся на руках потерявшую сознание Аню. И удивлялся, до чего она худая, хотя на ней тогда был толстый лиловый джемпер. Ее испугал вид крови. Она случайно порезалась кухонным ножом, ранка была пустячная, но этого оказалось достаточно. Я действовал быстро и отнес ее наверх, чтобы положить на кровать. Решил, что так будет лучше всего. Теперь я думаю, что, наверное, мне следовало отнести ее в гостиную и положить там на диван. Но мне хотелось чего-то более интимного. Хотелось попасть в ее комнату. Увидеть ее кровать. И она это поняла. Я помню, как она беззвучно спросила: «Хочешь меня?» И я, растерявшись, ответил: «Ты это не серьезно». Я и сегодня в этом уверен. Конечно, она так не думала. Но было уже поздно. Я не мог удержаться. Она была страшно худа и, конечно, не получила никакого удовольствия от нашей близости. Но с того дня мы как будто навсегда были связаны друг с другом.
