— Ради всего святого, — сказала Марджи, когда я все-таки озвучила свои страхи, — когда ты повзрослеешь? Тебе нечего стыдиться. Почему просто не рассказать ему обо всем, и тогда ты не будешь чувствовать себя без вины виноватой.
— Хорошо, я так и сделаю.
Но каждый раз, когда я собиралась поговорить с ним, что-то мне мешало — то Дэн был слишком занят, или же он просто был уставшим, или момент казался мне неподходящим.
Когда, спустя какое-то время, я призналась Марджи, что у меня ничего не вышло, она закатила глаза и произнесла:
— Что ж, поезд ушел. Теперь я бы вообще ничего не стала говорить. И это вовсе не значит, что ты предала его или еще что. Просто не захотела это обсуждать. Пусть это будет твоим первым секретом от него. Тем более что он не станет последним.
— И все равно я чувствую себя виноватой.
— Чувство вины оставь для монахинь.
Возможно, Марджи была права. Наверное, я слишком все преувеличивала. Тем более что Дэн не проявлял особого интереса к моей семье, а все свободное время, если оно было, посвящал мне. К тому же мои родители, казалось, нашли выход из этой грязной ситуации. В ту осень мы, можно сказать, избегали общения. Однажды они заехали посмотреть нашу квартиру (и мама отпустила предсказуемый едкий комментарий по поводу моего «инстинкта вить гнездо»). За несколько месяцев осеннего семестра нам с отцом удалось только три раза встретиться за ланчем (и он ни разу не обмолвился о маме). Но вот когда я одна пришла к ним на обед в честь Дня благодарения (Дэн был со своим отцом в Гленз Фоллз), то сразу же почувствовала перемену настроения. Они оба были слегка навеселе, смеялись шуткам друг друга и даже обменивались многозначительными взглядами. Мне было приятно видеть это, но я все мучилась вопросом, что же положило конец «холодной войне». Все открылось после обеда, когда мы приканчивали вторую бутылку вина, и меня тоже немного повело.
— У Дороти хорошие новости, — сообщил отец.
— Позволь, я сама расскажу, — вмешалась мама.
— Я вся внимание, — сказала я.
— У меня будет выставка в галерее Говарда Вайза на Манхэттене.
— Это одна из лучших галерей современного искусства, — добавил отец.
— Мои поздравления, — сказала я, — а как же Милтон Брауди?
Мама поджала губы, и у меня возникло ощущение, будто я сама ударила себя под дых.
— Милтону Брауди не понравилась моя новая коллекция, и мы расстались. Довольна теперь?
— Почему я должна быть довольна? — удивилась я.
— Ну, ты, кажется, всегда радуешься моим неудачам…
— Я этого не говорила.
— Ты спрашивала, не отказался ли от меня Милтон Брауди…
— Это был невинный вопрос, — сказал отец.
— Чушь… и прошу тебя, не влезай. Это касается только нас с ней.
— Ты все преувеличиваешь, — сказала я. — Как всегда.
— Как ты смеешь? Я никогда — повторяю, никогда — не цеплялась к твоим недостаткам…
Ее слова хлестнули меня пощечиной. Мой голос вдруг возвысился. Я начала произносить то, что никогда не сказала бы прежде.
— Ты никогда что? Да ты только и делаешь, что критикуешь меня… или отпускаешь свои глупые язвительные реплики о том, что я живу не по-твоему…
— Черт возьми, ты такая ранимая, Ханна, что воспринимаешь мои редкие замечания как личную обиду…
— Да потому что ты постоянно нападаешь на меня…
— Нет, я просто пытаюсь вытащить тебя из этой рутины…
— Дороти… — взмолился отец.
— Рутины?! — крикнула я. — Ты хочешь сказать, что я погрязла в рутине?
— Что ж, хочешь правду, так слушай: я никак не могу понять, почему ты, двадцатилетняя девчонка, превратилась в какую-то домашнюю клушу.
— Я не домашняя клуша.
— Ты даже выругаться не можешь. Почему бы тебе не ввернуть что-нибудь нецензурное, как это сделал бы…
— Кто? Какой-нибудь сдвинутый по фазе художник из Гринвич-Виллидж?..
— Вот так, уже теплее… покажи свой дурной нрав.
— В этом нет ничего дурного. А вот называть меня домашней клушей…
— …это всего лишь объективный взгляд со стороны. Но, послушай, если ты хочешь запереть себя в маленьком уютном гнездышке с доктором своей мечты…
— По крайней мере, я ему не изменяю, как…
Я вовремя остановилась. Отец закрыл лицо руками. Мать буравила меня суровым взглядом.
— Как кто? — Голос ее вдруг стал тихим, но в нем звучала угроза.
— Оставь это, Дороти, — сказал отец.
— Почему? Потому что ты ей все рассказал?
— Отец ничего мне не говорил, — сказала я. — Голоса доносятся… особенно твой голос.
— Что ж, продолжай, сплетница, — взвилась мать. — Спрашивай. Или ты хочешь, чтобы я сразу ответила на все твои вопросы и рассказала, скольких женщин перетрахал твой отец за все эти годы или сколько любовников было у меня…
— Довольно! — закричал отец.
Я встала из-за стола и бросилась к двери.
— Все правильно, беги от этой грязи, — крикнула мне вслед мама.
— Тебе недостаточно того, что ты уже наговорила? — одернул ее отец.
Я хлопнула за собой дверью и выбежала на улицу вся в слезах. Я продолжала бежать. Было холодно, а я оставила свое пальто у родителей, но не могло быть и речи о том, чтобы вернуться за ним. Я больше не хотела иметь ничего общего с этой женщиной.
Когда через пятнадцать минут я добралась до дому, меня трясло от холода и ярости. Но теперь к ярости примешивалась невыносимая грусть. Мы с мамой часто ссорились — но с таким остервенением ни разу. И жестокость — хотя и присутствовавшая в ней всегда, но умело скрываемая — не изливалась потоком брани. Она хотела ударить меня побольнее, и ей это удалось.
Нужно было позвонить Дэну в Гленз Фоллз, но я не хотела портить ему День благодарения слезами по телефону. Я еще слабо надеялась на звонок от отца. Но так и не дождалась. Так что часов в одиннадцать вечера я позвонила Марджи в Манхэттен.
Ответила ее мать, сначала полусонная, потом явно раздраженная.
— Марджи гуляет с друзьями, — резко произнесла она.
— Вы не могли бы передать ей, что звонила Ханна?
— А вы не могли бы не звонить в столь неподходящее время?
И она повесила трубку.
После этого я забралась в постель, решив, что на сегодня с меня довольно.
Марджи так и не перезвонила мне — наверное, ее мама не передала мое сообщение. Но на следующее утро я все-таки позвонила Дэну.
— Голос у тебя нерадостный, — сказал он.
— Довольно омерзительный вечер с родителями.
— Насколько омерзительный?
— Расскажу при встрече.
— Что, все настолько плохо?
— Просто приезжай домой, Дэн.
Он не стал выпытывать у меня подробности (это было не в его стиле). Но я и не хотела утомительного пересказа событий, потому что все пыталась сообразить, как объяснить ему эту ссору, не сказав при этом, что все лето скрывала от него проблемы в нашей семье и что именно он — главный раздражитель для моей матери.
Однако на выручку мне пришел отец, который подсказал, как представить Дэну серьезные разногласия между мной и матерью.
Он появился в то утро, минут через десять после моего телефонного разговора с Дэном. Выглядел он усталым — глаза воспаленные, движения нервные и напряженные. В руке он держал мое пальто.
— Ты забыла, — сказал папа, с порога вручая мне пальто. — Должно быть, тебе было холодно возвращаться домой.
— Я не заметила.
— Я действительно очень виноват перед тобой, Ханна.
— Почему? Ты не сказал ничего плохого.
Он посмотрел мне в глаза:
— Ты знаешь, что я имею в виду.
Пауза.
— Может, зайдешь на чашку кофе? — предложила я.
Он кивнул.
Мы поднялись в квартиру и расположились на кухне. Пока варился кофе, отец оглядывался по сторонам.
— Квартира действительно замечательная. Это все твоя заслуга.
Я улыбнулась про себя. Мой отец — тайный англофил, наверное, он был единственным человеком в Вермонте, кто называл апартаменты «квартирой».
— Я рада, что ты одобряешь. Маме не понравилось.
— Да нет же, все понравилось. Она говорила мне, что просто в восторге. Но, разумеется, тебе она ничего подобного не скажет — потому что в этом она вся, какая уж есть, и мы говорили об этом прежде, да ты и сама знаешь, что ничего не изменится, так что…
— Спасибо, что пытался защитить меня вчера.
— Твоя мать явно перегнула палку. И в этом только моя вина.
— Нет, я сама спровоцировала ссору. Если бы я держала язык за зубами…
— Тебе не в чем себя винить. Просто Дороти все неправильно истолковала и решила, что ты рада ее конфликту с Милтоном Брауди.
— Ты же знаешь, что это бред. Я просто задала ей вопрос…
— Ты права. Совершенно права. Но твоя мать — очень гордая женщина, и теперь она убедила себя в том, что ты ее оскорбила и намеренно повела себя жестоко. И я знаю — поверь мне, я знаю, — что ее вчерашняя выходка возмутительна. Но хотя я и пытался объяснить ей это, она не слышит меня.
