Ласло Краснахоркаи - Сатанинское танго

III. Наблюдатель

С окончанием Палеозойской эры во всей Центральной Европе начался процесс опускания суши, который, разумеется, затронул и территорию современной Венгрии. В новых геологических условиях палеозойские горные массивы опускались все ниже, пока окончательно не превратились в скалистое дно моря. В результате этого процесса территория Венгрии стала северо-восточной частью моря, покрывающего юг Европы. Море продолжало доминировать в этом регионе вплоть до Мезозойской эры. Доктор угрюмо сидел у окна, прислонившись плечом к холодной, сырой стене. Ему стоило лишь слегка повести головой, чтобы сквозь щель между оставшимися от покойной матери грязными занавесками с цветочным узором и трухлявой рамой увидеть весь поселок. Достаточно было одного взгляда, брошенного поверх книги, чтобы заметить малейшее изменение, и если порой — либо потому, что был погружен в свои мысли, либо по причине отдаленного расстояния — он упускал что-то, то на помощь ему приходил отличный слух, однако доктор редко задумывался и еще реже поднимался с покрытого грубым шерстяным одеялом кресла, место расположения которого, благодаря накопленному опыту каждодневной деятельности, было точно определено так, чтобы свести к минимуму необходимость покидать наблюдательный пункт у окна. Конечно, задача была нелегкой, не из тех, которые можно решить за пару дней. Напротив: ему пришлось расставить в наиболее удобном порядке все необходимое для еды, питья, курения, ведения дневника, чтения и еще множества других, менее значительных дел. Более того, он постарался, чтобы — из снисходительности к самому себе — не оставить безнаказанными случайные недочеты, ведь допустив подобное, он бы поступил в разрез с собственными интересами: ошибки, допущенные из-за рассеянности или невнимания увеличивают опасность и влекут за собой гораздо более тяжкие последствия, чем принято легкомысленно полагать. Одно излишнее движение уже таит в себе ростки грядущего распада, спичка или рюмка палинки, оказавшаяся не на своем месте, сама по себе становится монументом разрушающейся памяти, не говоря о том, что за ней следуют дальнейшие изменения: вскоре приходит очередь сигарет, тетради, ножа, карандаша, и постепенно весь «оптимальный порядок» обращается в хаос. Создать условия, наиболее благоприятные для наблюдения, удалось не сразу, нет, то была система, шлифовавшаяся годами, день за днем — в постоянных самобичеваниях и все новых и новых приступах отвращения, вызванного беспрестанными ошибками. Но по мере того, как проходили первоначальные неуверенность и смятение, то и дело становящиеся источником мучительных сомнений, наступило время, когда отпала необходимость в постоянном контроле за каждым, самым незначительным действием, вещи заняли свои окончательные места, и теперь он был способен даже вслепую регулировать сферу своей деятельности вплоть до малейших деталей. Без тени самообмана или зазнайства он мог откровенно признаться самому себе, что его жизнь, наконец, приведена в идеальный порядок. Конечно, потребовались еще месяцы, чтобы улетучился преследовавший его страх, ибо он знал, что, хотя все безошибочно расставлено по своим местам, но вопросы приобретения палинки, сигарет и других жизненно необходимых вещей, увы, по-прежнему зависят от его соседей. Однако его беспокойство по поводу госпожи Кранер, уполномоченной покупать продукты, и неуверенность, которую он испытывал в отношении трактирщика, оказались, как показал опыт, совершенно безосновательными. Госпожа Кранер была женщиной весьма пунктуальной, ее даже удалось отучить от манеры время от времени появляться в самый неподходящий момент с редкостными для жителей поселка блюдами («Только бы не остыло, господин доктор!»). Что же касается выпивки, то он или сам покупал ее — в большом количестве, так, чтобы хватило на значительный промежуток времени, — либо, чаще, поручал эту задачу трактирщику, за что тому полагалось определенное вознаграждение. Поскольку трактирщик опасался, как бы взбалмошный доктор в один прекрасный день не перестал ему доверять и не лишил его тем самым надежного заработка, то он прилагал все усилия, чтобы оказывать всемерную поддержку любым желаниям своего клиента, даже таким, которые казались ему совершенно абсурдными. Так что у доктора не было ни малейшей причины опасаться этих двоих, другие же обитатели поселка так давно отвыкли от него, что им и в голову не приходило нагрянуть к нему домой под предлогом внезапно поднявшейся температуры, изжоги или какой-нибудь травмы, по крайней мере — без предварительного предупреждения, ведь все они без исключения были убеждены, что за время уединения он окончательно утратил всякую врачебную компетенцию. Это утверждение, хоть и являлось несомненным преувеличением, все же не было полностью лишено оснований: большую часть своих сил доктор направил на сохранение хрупких воспоминаний, полностью игнорируя все, что казалось ему излишним. И, тем не менее, он жил в постоянном страхе, поскольку — как он часто отмечал в дневнике — «от них всего можно ожидать». Поэтому, завидев на пороге госпожу Кранер или трактирщика, он некоторое время безмолвно наблюдал за ними, внимательно заглядывая им в глаза, чтобы по скорости движений опущенных к полу или блуждающих по сторонам взглядов, по тому, как проявлялись в них то зависть, то любопытство, то страх, определить, готовы ли они и впредь соблюдать уговор, на котором основаны их деловые отношения, и только по окончании такой проверки доктор знаком разрешал подойти поближе. Он старался свести к минимуму контакты с ними: не отвечал на приветствия, только бросал беглый взгляд на наполненную доверху сумку и затем с тем же недружелюбным видом следил за их неуклюжими движениями, хмуро и нетерпеливо выслушивал нескладно излагаемые просьбы, так что они (особенно госпожа Кранер) обычно начинали запинаться, быстро, не считая, брали заранее приготовленные деньги и торопливо покидали дом. Это более-менее объясняло и то, почему доктор не любил приближаться к двери. Здесь он определенно чувствовал себя плохо — начинала болеть голова или внезапно появлялась одышка. Если порой (главным образом, из-за недобросовестности госпожи Кранер или трактирщика) ему приходилось подниматься с кресла, чтобы принести что-нибудь с другого конца комнаты, то он (после долгой душевной борьбы) старался как можно быстрее выполнить задачу, но, вернувшись на свое место, чувствовал, что день уже безнадежно испорчен: его охватывало необъяснимо сильное беспокойство, стакан или карандаш начинали дрожать в руке, и он делал в дневнике записи, исполненные раздражения, которые затем, разумеется, яростно вычеркивал. Неудивительно, что эта прóклятая часть дома пребывала в полном хаосе: на прогнившем, растрескавшемся полу лежал толстый слой засохшей грязи, у стены возле самой двери проросли сорняки, справа валялся сплющенный предмет, в котором с трудом можно было опознать шляпу, а вокруг него были разбросаны остатки еды, полиэтиленовые пакеты, несколько пустых склянок из под лекарств, тетрадные листки и огрызки карандашей. Доктор — вопреки своей несколько, быть может, преувеличенной, пожалуй, даже болезненной любви к порядку — не предпринимал ничего, чтобы исправить эту невыносимую ситуацию. Он был убежден, что эта часть дома уже «принадлежит к внешнему миру» и относился к ней как к чужой, враждебной территории. В этом он находил убедительное объяснение той смеси страха, беспокойства и неуверенности, которая овладевала им — ведь он только с одной стороны был «защищен стеной», с другой же «можно было в любой момент ждать нападения». Выходом из комнаты служил темный, заросший сорняками коридор, по которому можно было попасть в туалет, где уже многие годы не работал сливной бачок, поэтому доктору приходилось пользоваться ведром, в которое госпожа Кранер три раза в неделю наливала воду. В одном конце коридора находились две двери, на которых висели большие заржавленные замки, в другом же располагался выход. Госпожа Кранер, у которой имелся собственный ключ от дома, уже здесь начинала чувствовать крепкую кислую вонь, которая пропитывала одежду и, по ее утверждению, даже кожу, так что в «дни господина доктора» ей не помогало и двойное мытье. Так госпожа Кранер объясняла госпоже Халич и госпоже Шмидт причину, по которой она старалась как можно скорее покинуть жилище доктора — просто невозможно терпеть этот запах дольше пары минут, ведь «это невыносимо, скажу я вам, совершенно невыносимо! Не понимаю, как вообще можно жить в такой мерзкой вони. А ведь он образованный человек, должен был бы и сам заметить…» Доктор не обращал ни малейшего внимания на невыносимый запах, равно как и все остальное, что не относилось непосредственно к его наблюдательному пункту. Он с большим тщанием и знанием дела оберегал порядок вокруг себя, следя за тем, чтобы продукты питания, столовые приборы, сигареты, спички, дневник и книги на столе, на подоконнике, возле кресла и на тронутом гниением деревянном полу располагались на должном расстоянии друг от друга. Он чувствовал тепло и определенное удовлетворение, когда порой в сумерках обводил взглядом свою уютно обустроенную комнату, осознавая, что все здесь находится под его строгим всесильным контролем. Он уже несколько месяцев был уверен, что в дальнейших экспериментах нет смысла, но вскоре осознал, что даже если бы и захотел, то не смог бы изменить ни одной мельчайшей детали. Невозможно было с уверенностью утверждать, что та или иная перестановка улучшит положение дел, поскольку у него имелись все основания опасаться, что тяга к переменам есть ни что иное как скрытый симптом угасания памяти. Ему оставалось лишь бдительно охранять свою память от свирепствующего вокруг разложения; начиная с того момента, когда — после того, как заговорили о ликвидации поселка, и он решил, что останется здесь до тех пор, пока это возможно, пока не придет «решение об отмене закрытия» — он отправился на мельницу вместе со старшей из дочек Хоргоша, чтобы посмотреть на шумную погрузку, на лихорадочную спешку пронзительно кричащих людей, на грузовик, который удалялся с такой скоростью, словно спасался бегством, и ему показалось, что смертный приговор, вынесенный мельнице, обрекал на гибель и весь поселок. С того дня он почувствовал себя слишком слабым, чтобы в одиночку противостоять неодолимому распаду. Что бы он ни предпринимал, он был не в силах бороться с силой, разрушающей дома, стены, деревья, землю, летающих в небе птиц и шныряющих в полях зверей, уничтожающей тела людей, их желания и надежды. Он знал, что не способен, как бы ни пытался, задержать это отвратительное наступление на человеческую природу, и тогда он понял: единственное, что он может сделать — своей памятью противостоять зловещему и коварному разложению, поскольку он надеялся: раз уж все, что здесь построили каменщики, сработали столяры, соткали женщины, все, что люди здесь создали в поте лица, обратится в бесформенную кашу, неизвестно зачем текущую по скрытым от глаз подземным ходам, то останется, по крайней мере, его память, которая будет существовать до тех пор, пока органы его тела не расторгнут «договор, на котором основаны их деловые отношения» и его кости и плоть не станут добычей смерти. Доктор решил, что будет тщательно следить за всем, что происходит вокруг, и непрерывно «документировать», стремясь не упустить ни одной мелочи, ибо он пришел к выводу: пренебречь внешне маловажными событиями означает признать, что люди обречены беспомощно стоять на шатком мосту между хаосом и относительным порядком. Любая незначительная деталь или событие, будь это табачные крошки, образовавшие круг на столе, прилет диких гусей или кажущиеся совершенно бессмысленными поступки людей — все подлежало неусыпному наблюдению и запечатлению. Только так можно было надеяться, что не станешь в один прекрасный день бессильным и бессловесным пленником распадающегося и вечно воссоздающего себя заново сатанинского порядка. Разумеется, просто добросовестного запоминания было недостаточно. Само по себе оно еще не давало надежды выполнить поставленную задачу. Необходимо было найти такие средства, обозначения, долговечные и понятные, с помощью которых непрерывно работающая память могла бы расширить силу своего воздействия и сохраниться во времени. Тогда, на мельнице, доктор подумал, что лучше всего будет «свести к минимуму те факторы, которые увеличивают число вещей, за которыми мне придется наблюдать». Тем же вечером он грубо выставил из своего дома недоумевающую дочку Хоргоша, сообщив ей, что впредь не нуждается в ее услугах, оборудовал тогда еще весьма несовершенный наблюдательный пункт у окна и принялся выстраивать свою систему, которую многие могли бы счесть безумной. За окном уже брезжил рассвет. Вдалеке, над Сикешем, со зловещей неторопливостью кружили четыре потрепанных вороны. Доктор поправил на плечах одеяло и, вслепую нащупав сигарету и спички, закурил. В течение Мелового периода, как показали исследования, существовали два класса пород, из которых образованы почвы нашей страны. Внутренняя масса обнаруживает следы более регулярного затопления. Территория, имеющая форму котловины, развивалась таким образом, что постоянно наполнялась водой, образуя нечто вроде бассейна. С другой стороны, на периферии этой котловины мы находим следы складывания, иначе говоря, формирующейся синклинальной системы… Сейчас открывается новая глава в истории массива внутренней Венгрии, новая стадия его развития, которая представляет собой процесс реакции, означающий разрыв между тесными взаимоотношениями внешних окаймляющих складок и внутреннего массива. Напряжение в земной коре ищет равновесия, которое наступит тогда, когда неподатливый внутренний массив, имевший до настоящего времени определенную форму, начнет разрушаться и тонуть, тем самым создавая один из самых красивых бассейнов Европы. По мере развития процесса затопления, этот бассейн станет частью нового моря. Доктор взглянул поверх книги и увидел, что снова поднимается ветер — резко, неожиданно, словно желая напасть на поселок врасплох; на востоке багрово-красные лучи солнца медленно озарили нижнюю часть горизонта, затем на небе появился диск, белеющий среди скопления хмурых туч. В той стороне, где находились дома Шмидтов и школьного директора, рядом с узкой тропинкой испуганно заколыхались маленькие кроны акаций; ветер свирепо погнал перед собой высохшую листву, черная кошка испуганно юркнула под забор, окружавший дом директора. Доктор отодвинул в сторону книгу, взял тетрадь, в которую он заносил свои записи, и зябко поежился от влажного воздуха, проникавшего сквозь щели в оконной раме. Он затушил сигарету о подлокотник, надел очки, пробежал глазами написанное ночью, после чего продолжил: «Приближается буря, вечером надо будет заткнуть тряпками окна. Футаки еще не выходил. Кошка забралась во двор к школьному директору, раньше я ее здесь не видел, какого черта ей понадобилась? Должно быть, она кого-то испугалась, раз протиснулась сквозь такой узкий лаз… Она почти распласталась на земле, все произошло за какую-нибудь секунду. Ночью не мог заснуть, болит голова». Доктор залпом выпил загодя приготовленный стакан палинки и сразу же снова наполнил его до краев. Затем он снял очки и зажмурил глаза. В темноте он увидел человеческую фигуру — долговязую и нескладную; несколько позже он заметил, что дорога, по которой тот идет, «извилистая дорога с многочисленными препятствиями» внезапно обрывается. Он не стал ждать, пока человек упадет в пропасть и в испуге открыл глаза. Внезапно ему почудилось, будто где-то зазвонил колокол — и сразу же смолк. Колокол? И к тому же совсем близко… По крайней мере, так ему на мгновение показалось. Совсем близко. Сквозь щель между занавесками он холодным взглядом окинул поселок. В окне у Шмидтов словно бы мелькнуло чье-то измятое лицо, а затем доктор узнал Футаки — тот высунулся наружу и с явной тревогой внимательно высматривал что-то над домами. Чего он хочет? Доктор вытянул из кипы бумаг на краю стола тетрадь, озаглавленную ФУТАКИ, и отыскал соответствующую страницу. «Футаки чего-то боится. На рассвете он в страхе выглянул из окна. Ф. боится смерти». Доктор единым духом осушил стакан с палинкой и быстро наполнил его снова, потом закурил и произнес вслух: «Все вы скоро подохнете. И ты, Футаки, тоже. Не стоит так беспокоиться». Прошло несколько минут, и на улице начался дождь. Вскоре он превратился в неистовый ливень и стремительно затопил узкие канавы, потоки воды хлынули во все стороны. Доктор некоторое время внимательно наблюдал за происходящим, потом быстро набросал в дневнике схему потоков, добросовестно обозначив даже самые маленькие лужи и указав направление течений, после чего проставил под схемой точное время. В комнате постепенно светлело, от голой лампочки, висевшей под потолком, исходил холодный свет. Доктор грузно поднялся, сбросил с плеч одеяло, потушил свет, после чего вернулся на прежнее место. Из картонной коробки, стоявшей слева от кресла, он вынул банку рыбных консервов и кусок сыра. Сыр в одном месте заплесневел. Доктор с некоторым сомнением осмотрел его, а потом швырнул в кучу мусора возле двери. Он открыл консервы и принялся есть, методично пережевывая каждый кусок. Затем снова выпил палинки. Он уже не мерз, однако по-прежнему кутался в одеяло. Доктор положил на колени книгу и вновь наполнил стакан. Интересно наблюдать за тем, какие будущие разрушения и изменения вызывала совместная работа ветра и приливных волн в тот период, когда море, занимавшее территорию Венгерской равнины, сократилось практически до размеров современного озера Балатон. Что это, история геологии или предсказание? — раздраженно подумал доктор. Он перевернул страницу. В то же самое время вся территория Венгерской равнины начала подниматься, так что воды мелких озер стали стекать в более удаленные области. Без учета эпейрогенетического подъема массива Тиссы мы не можем дать объяснение быстрому исчезновению Левантинских озер. В плейстоцене, после исчезновения различных стоячих водоемов, остались только небольшие озерца и болота, свидетельствующие о том, что некогда здесь существовало внутреннее море. Текст в местном издании доктора Бенды звучал совершенно неубедительно, обоснования явно были недостаточными, логическая аргументация выглядела натянутой, кое-где откровенно несерьезной — по крайней мере, он, человек, совершенно не разбирающийся в теме, не был уверен даже в правильном использовании терминов. Однако, по мере чтения, история Земли, которая до того казалась столь прочной и окончательной, ожила в неуклюжем, неуверенном стиле автора. Книга, написанная то в настоящем, то в прошедшем времени, смутила доктора, поскольку он не мог понять, читает ли текст, пророчествующий о Земле после исчезновения человечества, или перед ним геологическая история той планеты, на которой он вынужден жить. Его воображение было почти околдовано осознанием того, что, быть может, этот поселок и окружающая его жирная, плодородная почва миллионы лет назад были покрыты морем… что суша и море здесь постоянно сменяли друг друга, и внезапно — пока он усердно фиксировал, как коренастый, покачивающийся при ходьбе Шмидт в стеганом пальто, разбрызгивает грязь на дороге, ведущей из Сиркеша, а затем торопливо, будто опасаясь, что его кто-то заметит, проскальзывает в заднюю дверь собственного дома — его с головой захлестнули волны времени, и он с легким холодком ощутил крохотное пятнышко своего существования, увидел себя беспомощной, безоружной жертвой земной коры, хрупкая дуга его жизни от рождения до смерти оказалась в центре подспудной борьбы между вздымающимся морем и стремящимися вверх холмами, и он словно почувствовал чуть уловимую дрожь под креслом, поддерживающим его располневшее тело, дрожь, за которой, быть может, последует вторжение морских волн. Она походила на призыв к бегству, совершенно бесполезный, поскольку доктор не был в состоянии спастись от той сокрушительной силы, которая должна была обрушиться на него. Он уже видел себя вместе со сбившимися в единое стадо оленями, медведями, зайцами, косулями, крысами, жуками, ящерицами, собаками и людьми — объятой паникой армией, множеством жизней, утративших всякую цель и смысл перед лицом непостижимой гибели — и над ними, указывая единственную оставшуюся надежду, летят птицы, выбиваясь из сил и одна за другой падающие на землю. Какое-то время в голове доктора зрел расплывчатый план, он подумал, что, может быть, лучше отказаться от дальнейших опытов и обратить освободившиеся силы на «уничтожение желаний», постепенно отказаться от еды, выпивки и сигарет, избрать молчание вместо постоянной мучительной фиксации событий и через несколько месяцев или даже пару недель достичь идеального состояния: не оставляя за собой следов, без остатка раствориться в настойчиво зовущем его окончательном безмолвии. Но тут же все эти мысли показались доктору совершенно нелепыми, слабостью, порожденной страхом или чрезмерным чувством собственного достоинства. Все еще испытывая некоторую боязнь, он выпил палинки и снова наполнил стакан — будучи пустым, тот вызывал у него чувство некоторого беспокойства. Затем доктор закурил и вновь принялся за дневник. «Футаки осторожно выходит за дверь. Ждет. Потом стучится, что-то кричит. И торопится снова войти в дом. Шмидты не показываются. Школьный директор возвращается к себе с мусорным ведром. Госпожа Кранер караулит у ворот. Я устал, надо поспать. Какой сегодня день?» Он сдвинул очки на лоб, отложил карандаш и потер покрасневшую переносицу. За окном, под неистовым ливнем, были видны только расплывчатые пятна, порой становившиеся более четкими, а затем снова исчезавшие во тьме ветки дерева, и в промежутках между раскатами грома издалека вдруг донеслось полное отчаяния тявканье собак. «Словно их кто-то мучает». Доктор представил себе собак, подвешенных за ноги в стоящем на отшибе сарае, которых какой-нибудь юный живодер терзает пламенем спички. Он внимательно прислушался и продолжал писать: «Сейчас словно бы проясняется… нет, снова начало лить как из ведра». Несколько минут он не мог решить, вправду ли он слышит эти мучительные звуки, или же благодаря годам долгой, кропотливой работы его слух обрел способность различать в раскатах грома давний вой, неким образом сохранившийся во времени («Мучения не проходят бесследно» — надеялся он) и теперь, словно пыль, поднятый дождем. В следующий момент ему уже казалось, что он слышит другие звуки — визг, рев и срывающиеся рыдания, требовательный, резкий, исполненный боли плач, которые, словно деревья и дома, превратившиеся в смутные пятна, то становились отчетливее, то полностью тонули в монотонном шуме ливня. «Вселенский хаос, — записал он в дневнике. — Мой слух приходит в негодность». Доктор выглянул в окно, выпил еще палинки, но в этот раз забыл сразу же наполнить стакан. Его охватило приятное тепло, на лбу и толстой шее выступил пот, он почувствовал легкое головокружение и слабую боль или, скорее, стеснение в области сердца. Он не нашел в этом ничего удивительного: со вчерашнего вечера, когда какой-то крик внезапно вырвал его из короткого, беспокойного сна, он пил без перерыва (в бутыли, стоявшей справа от него «на чрезвычайный случай», палинки оставалось еще на один день) и вдобавок почти ничего не ел. Он поднялся, чтобы облегчиться, но, оглядев наваленную у двери мусорную кучу, передумал. «Позже. Еще будет время», — произнес он вслух, но, вместо того, чтобы снова сесть, сделал несколько шагов к стене рядом со столом, словно чтобы избавиться от «стеснения в груди». Из-под мышек по волосатому телу ручьями лил пот. Он почувствовал страшную слабость. Одеяло сбилось с плеч, но у доктора не было сил, чтобы поправить его. Он снова сел в кресло и, подумав, что это ему поможет, налил новый стакан палинки. И в самом деле: несколько минут спустя он почувствовал себя лучше — дыхание стало легким, перестал течь пот. Стучавшие по оконному стеклу капли дождя застилали вид, и он решил на некоторое время прекратить наблюдения. Доктор знал, что ничего неожиданного случиться не может, ведь он тот час же услышит «малейший шум, малейшую дрожь», даже едва уловимые звуки, исходящие откуда-нибудь изнутри — из сердца, мозга или желудка. Вскоре доктора сморил беспокойный сон. Пустой стакан, который он держал в руке, упал на пол, но не разбился; голова склонилась на грудь, изо рта вытекла струйка слюны. И все вокруг словно бы только и ждало этого момента — в комнате внезапно стемнело, словно кто-то заслонил собой окно; цвета стен, потолка, двери, занавесок, окна, пола стали гуще, растрепанная прядь волос на лбу у доктора и ногти на коротких толстых пальцах начали расти быстрее, стол и кресло заскрипели, и даже дом, словно тайком взбунтовавшись, глубже погрузился в землю. Сквозь пол у задней стены начали стремительно прорастать сорняки, разбросанные, измятые тетрадные листки, подергиваясь, пытались разгладиться; балки крыши затрещали, крысы, осмелев, забегали по коридору. Доктор резко проснулся, чувствуя во рту мерзкий вкус. О том, сколько прошло времени, он мог только догадываться: наручные часы — прослужившую много лет, нечувствительную к ударам, воде и морозу «Ракету» — он вчера вечером забыл завести, и теперь их маленькая стрелка едва миновала отметку «четырнадцать». Рубашка на спине промокла от пота, было холодно, и кружилась, болела голова. Определить, где именно гнездится боль, было нелегко — похоже, что в затылке. Доктор наполнил стакан и тут осознал, что неверно оценил ситуацию: палинки в бутыли хватало не на день, как он полагал, а всего на пару часов. «Придется отправиться в город, — нервно подумал он. — Я смогу пополнить запас у Мопса. Но автобус! Если бы не дождь, можно было бы пойти пешком». Доктор выглянул в окно и с досадой увидел, что дорога совершенно размыта ливнем. И все же, если старая дорога стала непригодной, можно было отправиться по шоссе. Тогда к завтрашнему утру он вполне мог добраться до места. Хорошо, сначала он пообедает, а потом примет окончательное решение. Доктор открыл еще одну банку консервов, взял ложку и принялся за еду. Покончив с обедом, он хотел было приняться за свои записи и составить заново схему потоков, которые за это время вздулись и стали значительно шире, а заодно определить, насколько нынешнее направление течений отличается от утреннего, но тут он услышал шум, раздавшийся из-за входной двери. Доктор отложил схему и с неудовольствием откинулся на спинку кресла. «Добрый день, господин доктор! — сказала госпожа Кранер, переступая порог. — А вот и я». Она знала, что теперь ей придется подождать, и в самом деле, доктор не упустил возможности медленно, беспощадно и скрупулезно изучить заново черты ее лица. Госпожа Кранер, оробев, с бестолковым видом терпела осмотр («Пусть себе разглядывает, если ему от этого лучше», — всегда говорила она дома мужу), потом, подчиняясь жесту доктора, подошла ближе. «Я потому только сейчас пришла, что, сами видите, какой нынче ливень, я еще в полдень мужу сказала, конца-края ему не видно, а после и снег пойдет». Доктор, не отвечая, хмуро глядел на нее. «Я поговорила с мужем, и вот что мы порешили: больше я не приходить к вам не могу, автобус до самой весны ездить не будет, так что мы подумали, а что если договориться с трактирщиком, у него ведь машина, на ней можно куда больше всего привезти, сразу на две-три недели, так мой муж сказал. А весной посмотрим, как там дальше». Доктор тяжело вздохнул. «Словом, это означает, что вы больше не будете мне помогать?» Госпожа Кранер, казалось, заранее была готова к его вопросу: «Да вовсе нет, господин доктор, как же не буду, вы ведь меня знаете, со мной никогда никаких хлопот не было, да только сами видите, господин доктор, какая сейчас погода, дожди да дожди, и автобус не ходит, мой муж говорит, вы поймете, чем я буду пешком в город таскаться, вам же самому лучше, если трактирщик на машине туда будет ездить, да и привезти он больше сможет…» «Все в порядке, госпожа Кранер. Можете идти». Женщина повернулась к двери. «Значит, я поговорю с трактирщиком…» «Говорите, с кем пожелаете», — резко оборвал ее доктор. Госпожа Кранер вышла из комнаты, но, сделав несколько шагов по коридору, быстро вернулась. «Ох, совсем позабыла. Ключ-то!» «Что с ним?» «Ну, куда его положить». «Куда хотите». Кранеры жили рядом с доктором, поэтому вскоре он уже видел, как женщина, увязая сапогами в грязи, бредет к своему дому. Доктор достал из кипы тетрадь, озаглавленную ГОСПОЖА КРАНЕР, и записал в ней: «К. отказалась. Не будет больше помогать. Придется обратиться к трактирщику. Прошлой осенью дождь не мешал ей ходить пешком в город. У нее что-то на уме. Выглядела смущенной, но непоколебимой. Явно к чему-то готовится. Но чего, черт возьми, она хочет?» Он перечитал все записи за последние месяцы, касавшиеся госпожи Кранер, но так и остался в недоумении. Возможно, его подозрения были безосновательны, и все дело заключалось лишь в том, что женщина целый день промечтала у себя дома, и теперь все в голове у нее перепуталось. Доктор был давно знаком с кухней госпожи Кранер, он отлично помнил эту прокопченную, тесную нору и знал, что в ее смрадной атмосфере, словно пар над кастрюлей, дымятся порой самые безосновательные и ребяческие планы, самые нелепые и смехотворные желания. Ясно, что могло произойти теперь: пар сорвал крышку. Вполне вероятно, что на следующее утро, как случалось уже не один раз, у госпожи Кранер наступит отрезвление, и она прибежит, сломя голову, чтобы исправить допущенную накануне оплошность. Дождь то затихал, то вновь начинал лить как из ведра; госпожа Кранер верно сказала — это и в самом деле был первый настоящий осенний ливень. Доктор подумал о прошлой осени и о тех, чтобы были до нее. Он знал: теперь дождь будет безжалостно лить, переставая лишь на несколько часов, самое большее — на день или на два, пока не ударят первые морозы; дороги станут непроходимыми, и поселок окажется отрезанным от остального мира, от города, от железной дороги; почва из-за постоянных дождей превратится в болото, звери скроются в лесу за Сикешем, в небольшой роще возле поля Хохмейш и в заброшенном парке замка Вейнкхейм, потому что болота убивают всякую жизнь, превращают растения в гниль, и останется здесь только размокшая земля, покрытая заполненными водой следами тележных колес. Эти лужи и канавы покроются осокой и тиной, и по вечерам, когда их озарит мертвый свет луны, они будут слепо смотреть в небо, словно маленькие, серебристые глаза на теле земли. За окном прошла госпожа Халич, она миновала дом доктора и постучалась в окно к Шмидтам. За несколько минут до того доктору показалось, что он слышит обрывки разговора, доносящегося от дома Халичей, и он подумал — видно, с Халичем что-то стряслось, и теперь его долговязая жена зовет на помощь госпожу Шмидт. «Халич, по всей вероятности, опять напился. Его жена что-то взволнованно объясняет госпоже Шмидт. Та то ли удивлена, то ли напугана. Мне трудно ее разглядеть. Школьный директор вышел из дома, погнался за кошкой. Теперь направляется к клубу, под мышкой у него кинопроектор. Другие уже идут туда по одному. Да, будет кино». Доктор снова выпил палинки и закурил. «Это еще что за суматоха?» — проворчал он себе под нос. Наступили сумерки, и он встал, чтобы включить свет. Внезапно он ощутил сильное головокружение; пошатываясь, добрел до выключателя, зажег свет, но не мог больше сделать ни шагу. Он споткнулся обо что-то, сильно ударился головой о стену и повалился на пол прямо под выключателем. Когда он пришел в себя и смог, наконец, подняться, то почувствовал, что из рассеченной кожи на лбу сочится кровь. Он не знал, сколько времени пролежал без сознания. Доктор вернулся на свое обычное место. «Похоже, я изрядно набрался», — подумал он и выпил еще палинки, поскольку курить ему сейчас не хотелось. Он бессмысленно глядел в пространство, с трудом приходя в себя. Затем натянул на плечи одеяло и посмотрел в кромешную темноту за окном. Сквозь отупение, вызванное палинкой, доктор чувствовал, как «разнообразные боли» его тела пытаются добраться до его сознания, однако он не желал признаваться себе в этом: «Я слегка ушибся, вот и все». Он мысленно вернулся к сегодняшнему разговору с госпожой Кранер и попробовал решить, что ему теперь делать. В такую погоду он не мог выйти из дому, хотя запас палинки требовал незамедлительного пополнения. Он не хотел сейчас думать о том, как подыскать замену госпоже Кранер — в том случае, если она не передумает — поскольку надо было найти кого-нибудь не только для приобретения запасов продовольствия, но и для выполнения мелкой, однако совершенно необходимой работы по дому, а это было отнюдь не простой задачей; в настоящий момент он пытался только выработать хоть сколько-нибудь приемлемый план, как среди всех этих неожиданных событий (завтра госпожа Кранер должна будет договориться с трактирщиком) тем или иным образом раздобыть выпивку, что позволило бы ему продержаться «до окончательного решения». Ясно, что следует поговорить с трактирщиком. Но как сообщить ему об этом? Через кого? Принимая во внимание сложившуюся ситуацию, доктору не хотелось и думать о том, чтобы самому пойти в трактир. Однако позже он решил, что лучше не посылать никого вместо себя, ведь трактирщик наверняка разбавляет спиртное, и потом станет защищаться — дескать «он и понятия не имел, что заказчиком был господин доктор». Итак, решено — он подождет немного, соберется с силами и уж тогда отправится в путь. Доктор потрогал лоб и, смочив платок водой из стоящего на столе кувшина, промыл рану. Голова по-прежнему болела, но он не решался рисковать, тратя время на поиски таблеток. Он попытался если не заснуть, то хотя бы немного подремать, но едва он закрывал глаза, как на него сразу же обрушивался поток жутких видений. Тогда он ногой вытолкнул из-под стола старинный дорожный чемодан, обтянутый натуральной кожей и вытащил из него несколько иностранных журналов. Эти журналы — точно так же, как и его книги — были куплены по случаю в румынском квартале города, в антикварном магазинчике, принадлежавшем швабу Шварценфельду. Этот Шварценфельд любил похвастать своими еврейскими предками и кроме того имел обыкновение раз в год, зимой, когда заканчивался туристический сезон, закрывать лавку и отправляться в деловую поездку по окрестным поселкам. Во время таких поездок Шварценфельд никогда не упускал случая заглянуть к доктору, в лице которого он был рад «встретить культурного человека». Доктор не обращал особого внимания на названия журналов, его больше интересовали картинки, рассматривая которые он мог — вот как сейчас, например, — убить время. Он с любопытством рассматривал фотографии, снятые, главным образом, во время азиатских войн, которые отнюдь не выглядели для него далекими и экзотическими; доктору казалось, что эти снимки были сделаны где-то поблизости, порой ему даже чудилось, что он узнает то или иное лицо, и тогда он долго и напряженно пытался его идентифицировать. Он раскладывал наиболее примечательные фотографии в определенном порядке и привычным жестом выбирал из них те, которые ему больше всего нравились. Больше всего — хотя иерархия его предпочтений время от времени менялась — доктора привлекал один снимок, сделанный с воздуха: огромная колонна оборванных людей вилась змеей по пустынной местности, позади нее виднелись охваченные пламенем и дымом руины разбомбленного города, а на переднем плане — темное, стремительно увеличивающееся, зловещее пятно. Особенно ценным этот снимок становился благодаря военному наблюдательному прибору, который — на первый взгляд, совершенно излишне — был расположен в левом нижнем углу. По мнению доктора, эта фотография заслуживала серьезного внимания: она весьма убедительно передавала самую суть «заслуживающей названия героической» истории идеально проведенного исследования, в котором наблюдатель и объект наблюдения находились на оптимальном расстоянии друг от друга, а точность наблюдения была столь явно подчеркнута, что доктор не раз представлял себе фотографа, ожидающего момента, когда он мог с полной уверенностью нажать на затвор фотоаппарата. И сейчас доктор почти невольно задержал взгляд на этом снимке; он знал его до мельчайших подробностей, но