По его тону было ясно, что булочник уже отнес моего отца к числу тех людей, которые толкаются, пробираясь мимо вас по эскалатору, или после обеда в ресторане достают калькулятор и разбивают ресторанный счет по числу обедавших.
Отец кивнул. Неприязнь в голосе булочника тронула его столь же мало, как и предшествовавшая ей попытка завязать дружбу. Он заплатил за торт, мы вышли на улицу и сели в машину.
— Ты вел себя грубо, — сказал я.
— Что ты говоришь?
— Я говорю: он хотел поболтать с тобой, а ты смотрел на него как на пустое место.
— Разве? — Отец прищурился, словно пытался разглядеть что-то находившееся на большом расстоянии.
— Ну да.
— А что он говорил? — без особого интереса спросил он.
— Ты сам слышал.
— Ну, какие-нибудь детали напомни.
— Он рассказывал, что его сын печет булки уже много лет и что когда-нибудь булочная достанется ему.
— А я что ответил? — Отец повернулся ко мне, и в глазах его вдруг зажегся интерес.
— Ничего. Ты просто стоял, как будто он ничего и не говорил.
Отец положил руку на руль и забарабанил по нему пальцами.
— Наверное, мне надо пойти извиниться перед ним? — спросил он.
— Может быть.
— Понял!
В его голосе послышалось сожаление, но не о том, что он вел себя грубо, а о том, что он снова сделал что-то не так.
— Мы ведь в эту булочную все время ездим, — сказал я. — Мама тут печенье к чаю покупает.
— Ага, хорошо. Я скажу ему, что, разговаривая, думал совсем о другом.
Я посмотрел в окно: уже совсем стемнело.
— А о чем ты думал?
Отец тоже поглядел на улицу, на зажигающиеся вывески и витрины магазинов.
— Понятия не имею, — ответил он.
— Ну, в общем, лучше бы тебе извиниться.
Он послушно кивнул и открыл дверцу машины. Я смотрел, как он подходит с тортом к стеклянной двери магазина. Мне хотелось пойти за ним и услышать, как он извинится. В этот момент дверь булочной приоткрылась. Тонкая рука вывесила табличку «ЗАКРЫТО». Отец, как раз собиравшийся постучать, замер с поднятой правой рукой. На ладони левой руки, поднятой на высоту плеча, он держал торт. Через мгновение он все-таки постучал. Дверь отворилась, и вышел булочник, уже без фартука. Он выслушал отца, стоя на крыльце. Отец кивал и несколько раз указал на торт. Через минуту дверь булочной снова захлопнулась, и отец вернулся в машину. Он завел двигатель, и мы тронулись.
— Что ты сказал? — спросил я.
— Я попросил прощения и сказал, что у меня из-за таких ситуаций сложилась в городе дурная репутация.
— И он тебя простил?
— Господи! Послушай, Натан, я же не совершил преступления. Я же не ограбил кассу!
Мы проехали несколько кварталов в молчании.
— Никогда не слышал, чтобы ты упоминал Господа Бога, — сказал я наконец.
— Ну, сегодня день необычный: у твоей матери день рождения. — Он с хитрым видом постучал по крышке торта так, как будто это был чемодан, набитый деньгами. — Это будет сюрприз так сюрприз!
— Ага! — поддержал я, пытаясь изобразить заинтересованность.
— А я ей еще один сюрприз приготовил, — продолжал он. — Догадаешься какой?
— Не-а.
— Настоящее индейское ожерелье. Сделано индейцами навахо из бирюзы и серебра. Она любит такие штучки.
— Неужели ты сам до этого додумался?! — воскликнул я в крайнем изумлении.
Отец поглядел на приборную панель.
— Ну… В общем, мне подсказала лаборантка на нашей кафедре. Они с мамой знакомы. Вместе ходят в книжный клуб или еще куда-то…
— Хорошая подсказка.
— Ага. Эта Минди Манкхаус меня просто спасла. — Он помолчал немного и добавил: — А вообще-то, я собирался подарить твоей маме новый плащ.
Оставшийся до дому путь мы проделали молча. Я смотрел, как за окнами проплывает наш городок. Кто-то выгуливал собаку, кто-то шел домой с работы, сунув под мышку газеты. Я думал о том, что всем гениям, должно быть, досаждают мелкие домашние заботы, всех их расстраивают и выбивают из колеи самые обыкновенные дела. Отцу наверняка проще рассчитать по звездам географическую широту с помощью тригонометрических формул, чем купить нормальный подарок на день рождения.
Во время аварии я получил удар по голове с правой стороны. Рана выглядела так, как будто была нанесена каким-то летающим предметом. Некоторые врачи полагали, что у меня поврежден мозг. В истории болезни были отмечены отсутствие речи и повышенная сонливость, и доктора выразили сомнение, что это всего лишь последствие шока после состояния комы. Мозг плавает в жидкости, и во время удара он как бы отскочил от задней стенки черепа. При этом была повреждена левая задняя доля. Результатами стали проблемы с речью и социальная замкнутость. Врачи ждали, что я сам начну меняться, что появятся признаки возвращения к прежней личности.
Я смотрел в окно и видел лето в самом разгаре: испещренные солнечными пятнами вязы, яркое пятно подстриженной лужайки, птицы, вьющиеся вокруг телеграфных столбов. Сквозь мое сознание шел непрерывный поток воспоминаний. Медный чайник на кухне, весь залитый солнечным светом. Мать, замешивающая тесто для хлеба. Поток холодного воздуха от раскрытых утром окон. Долговязая фигура отца, неуверенно спускающегося к завтраку по лестнице. Запах талька. Моя прежняя жизнь представала в виде бессвязного монтажа образов, звуков и запахов.
Пока я лежал в коме, мать дежурила в больнице, и, когда я очнулся, она оказалась первой, кто меня посетил. Я сидел в кровати, окруженный кучей подушек. Она вошла бледная, с искаженным лицом, с большими мешками под глазами. Я узнал ее сразу, но она была для меня скорее набором разрозненных объектов, чем живым человеком: тонкий нос, узкие руки, каштановые волосы, убранные под берет, на шее то самое, сделанное индейцами навахо ожерелье, которое отец подарил ей на тридцатипятилетие. Я не смог произнести ни одной фразы. Она положила сумочку на стул и нежно погладила меня по голове — по тому месту, где была рана. Над правой бровью мне наложили целых девять швов.
— Господи боже мой! — сказала она. — Бедный мальчик!
Голос у нее был почему-то бежевый, и он не исчезал после произнесения фразы, а висел в воздухе. Она прикоснулась к моему лицу щекой.
Позади нее стоял доктор.
— Он все еще не отошел от комы, — сказал он. — И мы пока не знаем результатов анализов.
Мама взяла меня за запястье, и я почувствовал, как бьется жилка на ее руке.
— Да-да, я понимаю. Натан, я здесь!
Она отбросила прядь волос у меня со лба, а я вдруг поднял руку и погладил ее ожерелье. Помню, как коснулся острого края серебряного кулона.
— Что с ним? — спросила мама.
— Он еще очень слаб, — ответил врач. — Надо подождать.
Потом доктор вышел из палаты, а мать придвинула стул поближе к моей кровати и села, положив ногу на ногу.
— Отец едет сюда вместе с Уитом. Ты ведь помнишь Уита Шупака, его коллегу? Они оба тут были, но потом им пришлось вернуться в колледж на несколько дней. Как ты себя чувствуешь?
Я не ответил, и она стала смотреть в сторону. Уголки ее рта поползли вниз, было видно, что она вот-вот расплачется.
— Боюсь и думать, что мы увидим дома, когда вернемся, — продолжала она говорить, — там все надо ремонтировать. Карниз с левой стороны совсем проржавел, а твой отец не знает даже, с какой стороны влезают на стремянку…
Немного успокоившись, она заговорила со мной как с соседом: принялась рассказывать, что грунтовые воды угрожают фундаменту дома, и что надо сделать осенью в саду, и как ей одиноко, совершенно не с кем поговорить в последнее время. Она сложила руки на коленях, опустила глаза и сказала:
— Главное, что ты остался жив… — Потом открыла сумочку, вытащила чистый носовой платок и промокнула глаза. — Ты так долго спал и теперь, наверное, умираешь от голода? Что бы ты хотел съесть, Натан? Назови что угодно, любую еду.
Я попытался подумать о еде, но мне мешали ее повисшие в воздухе слова — бежевые волны, которые заслоняли в моем сознании чувство голода.
В юности Натан был одинок. Такими словами мать иногда описывает мои подростковые годы до катастрофы, когда я еще учился в школе у отцов-иезуитов. Она любит особенные слова. У нас в доме никогда не бывало диванов, только кушетки. Отцовский рабочий кабинет — свалка книг и бумаг с торчащим посредине столом — никогда не назывался просто кабинетом. Отец носил брюки или слаксы, но ни в коем случае не штаны. Мама была один раз в Европе — ей подарили эту поездку на окончание школы. Эта единственная экскурсия восемнадцатилетней давности, видимо, и давала ей право отзываться о Европе как о континенте.
Да, я был одинок в школе. И все из-за идиотских положений, в которые попадал потому, что родители искали во мне скрытые таланты. Мне хотелось дружить с ребятами, а на меня смотрели как на малого, чьим именем в будущем назовут одно из университетских зданий. Талант никак не хотел обнаруживаться, но я продолжал его искать. В результате ребята стали меня сторониться. Они постоянно наблюдали, как мой отец возит меня в университетскую физическую лабораторию или провожает на семинар по скорочтению. От меня ожидали небывалых достижений и потому побаивались. Потом я показал весьма средние результаты за год, и у ребят зародилось подозрение, что здесь что-то не так. Только настоящий талант — выдающийся спортсмен, например, — может позволить себе всех игнорировать в школе. Но парню со средними способностями, а может быть, и вовсе малоодаренному, чьи оценки попадают в нижнюю точку гауссовой кривой нормального распределения, лучше бы почаще проявлять дружелюбие и коммуникабельность. Я же этого не делал.
