Всех их объединяло слово «тема», как ходящих в один класс объединяют буквы А, Б или В. Они были «в теме», даже если ничего в ней не смыслили.
Ходили слухи, что обычай использовать слово «тема» для обозначения приверженцев однополой любви зародился в Питере, на Петроградке, которая представлялась Ие меккой всего запретного, а потому манящего. На Петроградке жил Папочка.
«Нелюбовь, нелюбовь» – надрывалась модная Ева Польна. Эту песню особенно любили ставить в «Карнизе». На входе стояли охранницы и блюли фейс-контроль. Выпускницы спортивного вуза, они сурово взирали на вплывающих в зал девиц снизу вверх. Невысокие, накачанные и насупленные.
Шанс встретить в зале мужчину был равен шансу повстречать лохнесское чудовище или снежного человека, отправившись на их поиски с аппаратурой и многочисленной группой сочувствующих.
Нелюбовь была главным чувством, которое испытывали друг к другу посетительницы клуба, старательно изображая любовь. В медленном танце в центре зала кружили пары. Девочки-пареньки Активы крепко держали за талии, а кто посмелее, и за задницы женственных Пассивов. Последних еще называли Фам, на французский манер, а на русский – Клавами.
Если с пассивами все было понятно: клава она и в Африке фам, то среди активов еще выделялись бучи – совсем уж мужеподобные женщины с крепкими затылками, квадратными челюстями и заквадраченными носами на мужских ботинках. «Буч – это актив в квадрате», – определила для себя Ия.
Хороший мужчина всегда в цене, это знает каждая женщина, даже нетрадиционная. За активами велась настоящая охота, со страстями, слезами и кознями. Даже неповоротливые и задумчивые, как телята, бучи оказывались в эпицентре пристального женского внимания.
Девочки-пареньки понимали свою ценность и умело играли сердцами преданных поклонниц-фамов, обнажая тщательно скрываемую от самих себя бабскую сущность.
– Курочкина, Курочкина, как я ее люблю! – заходилась в слезах знакомая Ие маленькая, невзрачная социологиня-первокурсница Петрова, прижимая к пушистому полосатому шарфу добытый какими-то нечестными путями портрет своего кумира. На черно-белой фотографии дымил сигаретой коротко стриженый пацаненок в узком фраерском пиджачке.
– Надо тебе у Мухи спросить, может, познакомит, – утешала Петрову Ия.
Шанс пойти в «Карниз» и не встретить там Муху был равен шансу прийти в цирк и не увидеть под его куполом акробата. Заболел? Настоящему фанату все нипочем. Пять таблеток шипучего аспирина и – в бой.
Муха не была активом и пассивом тоже не была. Она была Мухой.
В подражание любимой Алле Борисовне она носила короткие черные развевающиеся балахоны. Не лишенные, впрочем, элегантности и даже некоторой таинственности.
– Что это ваше бац-бац, тынц-тынц, нелюбооооовь, – наставляла она пацанку за музыкальным пультом, одной рукой ероша короткий ежик диджейских волос, а другой крепко, по-боцмански, держась за спинку стула. В «Карнизе» ее всегда штормило. – Что это за музыка?
– Просят, – застенчиво лепетала пацанка и во все глаза глядела на Муху, как ученица консерватории на маэстро. – А что надо ставить?
– Алла Борисовна, вот человек! – Муха тяжело плюхалась на стул, долго рылась в карманах артистического балахона в поисках сигарет и выпускала колечко дыма в лицо пацанке. – Три счастливых дня было у меня, вот что я тебе скажу, девочка!
Клуб «Карниз» Муха считала своим вторым домом, всем он был хорош, кругом одни девочки и никаких тебе приставучих мужчин с их сальными взглядами и широко расставленными ногами: развалятся так, словно яйца им мешают, того и гляди на шпагат сядут. Но достоинства суть продолжение недостатков. Недостаток в «Карнизе» все же был, и немалый, – мужиков-то не было! Дойные коровы паслись в других местах и доили их другие femme fatale.
Муха страдала от отсутствия мужчин в «Карнизе» так же, как страдала бы от их присутствия. Она даже попыталась решить эту дилемму и притащила с собой двух «мальчиков». Охранницы их не пустили, но на такую милость Муха и не рассчитывала. Она усадила кавалеров на лестнице перед входом: «посидеть-то можно!» и, взмахнув на прощание крыльями балахона, устремилась в клуб.
«Мальчики» терпеливо ждали, ведь им было обещано «много лесбиянок», и покорно сносили случайные тычки сновавших мимо бабищ в джинсах и мужских рубашках навыпуск. Они все выискивали в выходящих проветриться парочках и стайках Джину Гершон и Дженнифер Тилли из культового американского фильма «Связь». Воображали себя братьями Вачовски и предвкушали открытие многих талантов «девочек-лесби». Для них в полиэтиленовом пакете лежало четыре банки джин-тоника по поллитра и шоколадка с арахисом. Но Джина и Дженнифер не выходили, проказницы.
Вместо них вываливались все новые и новые бабищи. Их спортивные костюмы лоснились и переливались в лучах заходящего солнца, как гладкие тюленьи шкуры. Такие купят шоколадку сами…
Джин-тоник выпила Муха, закусила шоколадкой, выплюнула арахис. Подождав обещанного три часа, мальчики ушли и унесли с собой нерастраченную мужскую мечту о красивых «розовых» девочках в кружевном нижнем белье.
В ларьке у метро приобрели журнальчик с развратной медсестрой на обложке, помусолили страницы, повздыхали. Две скуластые жительницы Казани, приехавшие в Петербург «попробовать местного кокаина», разыграли для них настоящий спектакль с активным вовлечением в действие зрителей, как будто знали, что от них ждут. Они даже были похожи на Джину и Дженнифер, особенно со спины. «Мальчики» чувствовали себя почти братьями Вачовски и не очень ругали Муху. Входные билеты на спектакль стоили две тысячи рублей с каждого.
Потерпев фиаско с кавалерами на крыльце, Муха решила отбросить предубеждения. В конце концов, с точки зрения равноправия полов брать деньги с мужчин и не брать их с женщин – это ущемление женских прав. Для начала Муха решила брать в долг, но быстро поняла прописную истину: берешь чужие и на время – отдаешь свои и навсегда. На помощь ей пришла короткая память, когда подлетали кредиторы-фам, и детская наивность, когда подваливали кредиторы-активы.
Муха смотрела на них ясным, кротким взглядом Осипа Мандельштама, словно хотела процитировать строки, посвященные «спекулянтке Розе»:
Если грустишь, что тебе задолжал я одиннадцать тысяч,
Помни, что двадцать одну мог я тебе задолжать.
Постепенно все привыкли к отчислениям в фонд Мухи и относились к ним почти как к членским «темным» взносам.
Ия познакомилась с Мухой в очереди. В обычных клубах, если вырос хвост в женскую уборную, можно мило улыбнуться, пожать плечиком и проскользнуть в мужскую. В клубе темном это не пройдет: обе уборные – женские.
– Что-то я тебя раньше не видела, девочка. Ты первый раз? – спросила толстуха в балахоне. Она поправляла взмокшие у лба кудри и изрядно пошатывалась. В «Карнизе» снова штормило.
– Первый раз в первый класс! – заржала стоящая позади высоченная фигуристая девица.
– Помолчи, Кобыла, это хорошая девочка, я вижу.
Когда Ия попыталась выйти из кабинки, та оказалась заперта снаружи. Подергала, толкнула – не поддается. Кашлянула. Очередь рассосалась и, похоже, даже Кобыла только что хихикнула и хлопнула дверью.
– Девочка, дай взаймы двести рублей и купи мне бокал пива, – вкрадчиво пропел голос снаружи.
– Откройте защелку!
– Двести рублей.
– Сто, – сказала Ия.
– Сто пятдесят, – согласился голос.
– Сто, – настаивала Ия. – У меня больше нет, еще домой ехать.
– А бокал пива? – обиделся голос.
– В другой раз, – пообещала Ия.
Раздался щелчок, дверь отворилась.
– Я тебя люблю, девочка! – обняла ее толстуха, ловко пряча сто рублей в карман балахона.
Снаружи послышались крики. Толстуха приоткрыла дверь и высунула голову.
– Что там? – спросила Ия. Она уже поняла, что в этом мирке, как и в любом другом, живут по своим законам, а толстуха законы знает, как никто другой. За науку неофиту не грех и заплатить.
– Дерутся. Кобыла бьет дочку Караченцова.
– Того самого?!
– Она так говорит. Врет, падла. Похожа очень… Пошли, тихонько. Не будем же до утра в толчке сидеть.
Муха решительно двинулась вперед, Ия – за ней, радуясь, что мощный корпус закрывает ее почти целиком, оставалось только пригнуться. Вокруг бильярдного стола бегала коренастая женщина, и впрямь похожая на известного актера. В женском варианте это сходство смотрелось странно. За ней гонялась Кобыла, стремясь ткнуть кием, как шпагой. «Дочка Караченцова» ловко увертывалась и приседала, как хорошо обученный солдат.
