— Ну да, понятно, — сказал Саша, кашлянув.
В Москве вообще-то был свой музей Пушкина, Саша знал это, знал, где музей находится, даже знал, что его еще называют ГМИИ, и не понимал, для чего таскаться в Питер, но не стал спорить. «Может, и стоит съездить. Говорят, в Питере народ попроще, — кидают, конечно, но не так».
— Они проведут экспертизу бумаги и чернил? — на всякий случай уточнил Саша.
— Да не в бумаге дело, — ответил кандидат, — экспертизу бумаги и чернил могут и в другом месте провести, это — техника… Жаль, что у вас не сохранился контейнер, без него трудно судить, сколько эта вещь пролежала в земле. Но главное не это… Необходим лингвостатистический анализ текста… Ритмика, семантика, синтаксические структуры…
— Угу, — сказал Саша.
Как ни странно, он в общем и целом понял, что хотел сказать кандидат. Олег всегда говорил, что по стилю докладной записки, служебки или бизнес-плана может, не глядя на подпись и даже отвлекшись от содержания, в две секунды определить, кто из сотрудников сей текст написал, и демонстрировал это Саше; случая не было, чтоб Олег ошибся, хотя все докладные в их фирме не от руки писались, а на компьютере так, например, главбух не в меру любил слово «приоритетность» и длинные абзацы без знаков препинания; старший юрист каждую фразу начинал с выражения «нам представляется», а начальник отдела сбыта, несмотря на два высших образования и умную программу «Word», упрямо печатал слово «который» с двумя «т». Надо думать, были и у Пушкина свои заморочки.
— А вот еще насчет бумаги… Мне один человек говорил про какой-то тридцать девятый номер, — сказал Саша.
— Номер? — кандидат поскреб в своей жиденькой шевелюре, точь-в-точь как прораб Валера. — Номер? Насколько я понимаю, все пушкинские автографы систематизированы, в том числе — по сортам бумаги. Сорт, которым он пользовался в какой-либо определенный период времени, обозначают номером. Но я вам еще раз говорю: бумага — не главное.
— Нуда, да, я понимаю.
— Считается, что подобных находок не бывает и быть уже не может, — сказал кандидат. — Хотя чем черт не шутит… Нашел же Шлиман Трою… Но он искал. А вот так, чтобы с неба свалилось… Нет, думаю, речь идет о фальсификации, причем самого низкого уровня.
— А что он нашел? — спросил Саша. — Тоже Пушкина?
— Кто?
— Шлимантрою.
Кандидат вздохнул, поглядел на Сашу, снова вздохнул. Они все скоро начинали вздыхать, едва поговоривши с Сашею: очевидно, что-то в Сашиных словах или облике наводило на них печаль.
— Погодите, не ездите в Питер, — сказал кандидат. — Я вспомнил: есть у меня здесь приятель — ну, не приятель, сокурсник бывший… Да, именно к нему вам и нужно. Я ему сейчас позвоню. Только он, разумеется, попросит у вас сам автограф, а не ксерокопию.
Кандидат стал набирать телефонный номер, потом заговорил с кем-то. Саша не слушал; он просто ждал и думал: «Хожу от одного к другому, как лошадь… А толку нет. Надо позвонить старушенции, узнать поточнее, когда закончится в библиотеке ремонт…» Он был утомлен, но у него и в мыслях не было оставить попытки продать рукопись: чем дальше, тем сильней ему казалось, что это вещь стоящая. Он глубоко задумался и не услышал в голосе кандидата, трепавшегося по телефону, ничего странного. У него вообще не было привычки подслушивать чужие разговоры. Он даже к окну отвернулся, чтобы не смущать кандидата. Так что он лишь тогда увидел лицо кандидата, когда тот положил трубку и сам позвал:
— Молодой человек… (Саша никому теперь — принципиально — не давал своих визиток, но называться чужим именем все же не хотел, да и кандидат ведь знал, чей Саша сосед, так что мог при желании его вычислить.) Такая неприятность…
— Что? — спросил Саша. — Уехал он?
— Умер.
— Мне очень жаль, — сказал Саша. Он этому от Кати научился — говорить «мне очень жаль», когда кто-то где-то помер. Это был, как объяснила Катя, хороший тон. — А что с ним стряслось? — Это Саша уже от себя придумал, Катя такому не учила, напротив, говорила, что любопытствовать неприлично, но Саша не во всем слушался Кати, она не была для него таким безоговорочным авторитетом, как Олег, да и Олега он иногда не слушался.
— Попал под машину, — ответил кандидат. — Вчера уж похоронили.
Саше было и вправду очень жаль — поди ищи теперь какого-нибудь другого эксперта! Он вполуха слушал, что бормочет кандидат: сокурсник-де его был человек малоприятный, но — серьезный мужик, с красным дипломом окончил, работал в Ленинке, в отделе рукописей… Саша чуть было не ляпнул, что уже побывал в этом отделе, но вовремя спохватился: болтать надо как можно меньше. Никакого другого приятеля или сокурсника у кандидата не нашлось, он только повторил свой совет съездить в Питер, и объяснил, что в Пушкинском доме собрано абсолютно все, что Пушкина касается, и тамошние сотрудники все знают.
— Но, — прибавил кандидат, глядя на Сашу все с той же непонятной печалью, — должен предупредить вас: ежели вы намереваетесь попытаться оценить и продать вашу находку нелегально или вывезти ее контрабандой…
— С чего вы это взяли? — возмутился Саша. Однако кандидат его возмущенья как будто и не слышал:
— …то туда вам и соваться не стоит. Ищите других путей.
— А в Ленинку? — спросил Саша, наглея от безысходности. — В этот самый отдел рукописей? Вот, к примеру, ваш товарищ, который помер, — он бы взялся за такое дело?
— Не исключено, — подумав, сказал кандидат. — Да, не исключено, что Каченовский бы взялся. Но я вам еще раз говорю, что ваш документ почти наверняка — фальшивка и ничего не стоит…
— Угу, угу, — промычал Саша. Каченовский был тот самый ботаник, которому он уже показывал рукопись. Маловероятно, что там у них десятки Каченовских, это вам не Пушкины. Он все-таки спросил имя-отчество покойника. Кандидат подтвердил. Круг замкнулся. Но, разумеется, в Москве была еще пропасть всяких филологов. «Буду искать».
Дни выдались очень занятые, не до Пушкина — аудиторский налет, таможня накосорезила, финский поставщик сорвал договор. А Олег в отпуске, и вообще все люди, кроме Сати, ушли в отпуск — скоро август, а это такой месяц, когда всякая разумная тварь старается оказаться подальше от Москвы. Саша тоже хотел бы в отпуск, но им с Олегом нельзя брать отпуск одновременно. Он в сентябре возьмет, это даже лучше, бархатный сезон, впрочем, на Крите он всегда бархатный. Теперь нужно было лететь в Хельсинки. В пятницу после обеда секретарша взяла Саше билет — на понедельник «Заодно и в Питер заеду». Вечером Саша не утерпел, помчался в Остафьево: крыша (в смысле кровля) его беспокоила. Слава богу, все оказалось нормально. Он дал прорабу всякие указания насчет дальнейшего.
— Не извольте беспокоиться, — как обычно, сказал ему прораб. Но голос прораба был рассеянный, словно он думал не про то. — Послушайте, Сан Сергеич… Я вам должен сказать…
— Ну? «Попросит аванс выдать пораньше, — понял Саша, — распустил я их, Олег бы с ним не так…»
— Вами тут интересуются.
— Интересуются… — повторил машинально Саша: он прикидывал в уме, сколько денег можно будет дать рабочим, чтоб не избаловались совсем. — Интересуются… А?! Валера, ты че? Кто интересуются?
— Не мое это дело, — опустив глаза, продолжал прораб, — но вы с нами по-человечески, и я не хочу… Не знаю, что за вами числится, но… Интересовались. Под разными предлогами. Я-то понял. И наружка за вами. Я ведь раньше служил в розыске — ну, раньше, при советской власти… И это… Сан Сергеич, это — не менты.
«ОБЭП! — ахнул Саша. — А Олег мне клялся, что все у нас чисто…» Шелковая Сашина рубашка тотчас премерзко взмокла и прилипла к лопаткам; он даже руку к животу приложил, так худо ему было: точно кто-то схватил все его внутренности, и сердце в том числе, и обернул в холодный грубый мешок, и закручивает туго-туго… Как через вату слушал он, что рассказывает быстрым полушепотом прораб — как приходили они по одному и по двое, прикидываясь то пожарными, то санэпидемстанцией, то просто прохожими, ищущими какой-то выдуманный адрес, как крутились возле участка, заговаривали с рабочими, — и казалось ему, что он — бугай здоровенный — сейчас упадет в обморок… «Уже неделю как пасут! И тогда, в машине, — это было, было…» А прораб сказал:
— Помяните мое слово, Сан Сергеич, это — комитет. Только я вам ничего не говорил.
«Комитет!» Саша застонал, заворочался на диване и даже укусил сам себя за руку от злобы и ужаса. По интонации прораба Саша понял, разумеется, о какой организации идет речь. А и впрямь — слово «комитет» звучало страшно куда страшней, чем нынешнее ее имя. (Саша в кино всегда восхищался, глядя, как ловко наша контрразведка берет за жабры всяких там врагов и предателей; но едва дело коснулось его самого, как атавистический ужас в нем проснулся.) И Олег тут был ни при чем, а при чем была — рукопись! «Стало быть, они все знают… Какая-то сволочь уже настучала, что я продать пытаюсь… Интеллигенция, бля! Ни себе ни людям, гады, стукачи, уроды!» Он дрожащей рукою плеснул в стакан виски, поднес ко рту, сморщился, пить не смог. Пытался думать. Но почему — комитет?! Контрабандой культурных ценностей совсем другой комитет занимается — таможенный… У них теперь есть свое дознание и следствие… Да, но таможенники могут взять человека в оборот лишь после того, как была попытка контрабанды. А хватать за одно лишь намеренье — так поступает известно кто… «Господи, какой же я идиот!»
