Решив попытать счастья в «Майапурской газете», Гари выписал из старых номеров ряд особенно безграмотных корреспонденций, а затем переписал их заново. На это у него ушло несколько дней. Убедившись, что работа, на которую он надеялся уговорить издателя взять его, получается неплохо, он написал ему письмо с просьбой о личной встрече. Письмо он переписал несколько раз, чтобы осталось только самое необходимое. Наверху редакционного столбца на средней полосе стояло имя издателя — Б. В. Лаксминарайан. Гари написал мистеру Лаксминарайану, что ищет работу. Сообщил свой возраст и данные об образовании. Добавил, что, дабы не утруждать мистера Лаксминарайана ответом, он сам позвонит дня через три и тогда, если нужно, договорится о встрече. После некоторых колебаний он решил приписать, что мистер Найт из Британско-индийской электрокомпании, вероятно, не откажется передать ему характеристику, полученную от директора Чиллингборо. Подписался он Гари Кумар, а конверт пометил «лично» — хоть какая-то гарантия, что его не вскроет и не уничтожит какой-нибудь сотрудник из страха самому лишиться места. Не зря он поработал в конторе у дядюшки. Он рассчитал, что мистер Лаксминарайан едва ли знаком с Найтом, а если и знаком, то не настолько близко, чтобы позвонить ему, а если все-таки позвонит, то едва ли у Найта хватит нахальства рассказать индийцу что-нибудь сверх того, что состоялось несколько бесед, но не было вакансии. И еще он понадеялся, что Найт, если они будут говорить как один возможный наниматель с другим, сочтет недостойным джентльмена дурно отозваться о молодом человеке, который когда-то играл в крикет в матче между их двумя школами.
Во втором своем предположении Гари оказался прав. Лаксминарайан был знаком с Найтом, но не настолько близко, чтобы позвонить ему, разве только потребовалось бы проверить какой-нибудь слух насчет деятельности Британско-индийской электрокомпании. В связи с письмом Кумара он, во всяком случае, не стал бы ему звонить. Лаксминарайан не любил мистера Найта, считал, что человек он двуличный, обаяние пускает в ход как метод, а его либеральные склонности уже давно уступили место смертельному страху, как бы не нажить неприятностей, высказавшись слишком определенно. «Найт, — сказал он Гари много позже, — теперь не более как пешка». Он был вынужден так нелестно высказываться о Найте, чтобы не думать столь же нелестно о самом себе.
Письмо Гари Кумара заинтересовало его, но, отвечая ему: «Позвоните безусловно, хотя вакансий сейчас нет», он еще не собирался брать его на работу. Мало того, от Мадху Лала, владельца газеты, жившего в Калькутте, он недавно получил распоряжение сократить накладные расходы и добиться более разумного процента чистой прибыли на вложенный капитал. Сам он считал, что тираж газеты повысится, если станет ясно, что она ратует за дело индийских националистов. Он знал, что сейчас члены местного подкомитета Конгресса ругательски ругают газету, а англичане над ней потешаются. Однако полагал, что еще больше англичан станут ее покупать, если как следует расшевелить их. Теперешние читатели — индийцы со стыдливыми западными замашками и снобы-англичане — никуда не денутся, это публика неприхотливая. Но он был убежден, что за год увеличит тираж газеты еще на пять или даже на десять тысяч экземпляров, если Мадху Лал разрешит ему превратить ее в трибуну для квалифицированных и разнообразных выступлений на местные и общенациональные темы — не индусских, не мусульманских, не британских, а индийских в лучшем смысле этого слова.
Лаксминарайан действительно верил в свою газету. Это позволяло ему верить в себя, а откровенно критиковать ее недостатки было приятнее, чем критиковать свои собственные. Он наловчился возмещать предосудительный образ действий похвальным образом мыслей, что, может быть, не так уж плохо. Достигнув среднего возраста, он так втянулся в непрерывный компромисс, что уже не мог разжечь в себе — с практической целью — бунтарскую искру молодости. С точки зрения Гари, это, безусловно, было не так уж плохо. Стоило Лаксминарайану поговорить с ним несколько минут, как его укрощенный демон проснулся и попытался — безуспешно — подчинить себе его здравое суждение. Демону Кумар не понравился: не понравилась его манера, его голос и как он сидел — нога на ногу, с гордо поднятой головой, положив одну черную руку на стол — этакий эмбрион черного сахиба, — и как разговаривал с апломбом сахиба, с чувством превосходства, ловко затушеванным ради сиюминутной выгоды. Демон притих только потому, что Лаксминарайан уже выработал в себе иммунитет против его ропота, и потому, что в Кумаре он усмотрел потенциальное благо — благо с точки зрения того типа газеты, какого требовал от него Мадху Лал. И когда Кумар подал ему пачку листков как письменное доказательство своих редакторских талантов — заметки и отрывки, в которых он узнал материалы из старых номеров, переведенные на простой, ясный, правильный английский язык, который в периоды всеобщей запарки не давался даже перегруженным редакторам, — он понял, что даст Кумару работу и, скорее всего, уволит кого-нибудь из молодых сотрудников, из тех, кого он любил, хоть и был недоволен их работой, из тех, что не были наделены талантом, но писали с душой и в будущем грозили стать для него обузой.
* * *
Лаксминарайан. Теперь он живет в бунгало, ранее принадлежавшем одной евразийской семье, которая уехала из Майапура в 1947 году, в бунгало на Керзон-роуд. Он уже глубокий старик. Он пишет историю основ индийского национализма, которая, вероятно, никогда не будет дописана, а тем более издана, пишет ее во искупление долголетних личных компромиссов. Он признает, что тактика Мадху Лала оправдала себя, поскольку «Майапурская газета» существует до сих пор. Если б дать волю ему, Лаксминарайану, ее могли бы угробить в 1942 году, когда «Майапурского индуса» прикрыли не то в третий, не то в четвертый раз. Но сейчас его забавляет национально-индусский уклон «Газеты» и как она делает вид, что всегда поддерживала те идеи, что нынче обеспечивают ей популярность. Новый ее владелец — индус, беженец из Пакистана. Новый издатель — родственник владельца. Что касается политики центральной власти, то больше всего места она уделяет речам и делам мистера Морарджи Десаи. На будущий год она собирается выходить параллельно на хинди, а затем и вовсе отказаться от английского издания. Это больше, чем что-либо другое, огорчает мистера Лаксминарайана — ведь его всю жизнь связывала с английским языком некая любовь-ненависть, как он выражается. Английский;—это тот язык, на котором он впервые формулировал свои революционные мысли; язык, на котором так удобно было держаться золотой середины, притом что выглядело это как здравомыслие, а не как трусость.
«Что я теперь? (спросил бы он вас, если б вы вздумали навестить его в его доме, в окружении внучат, чьи звонкие голоса словно доносятся одновременно из всех комнат и из залитого солнцем, порядком запущенного сада). А вот я вам сейчас скажу. Я — старик, переживший один из величайших переворотов современной истории, первый и, думаю, самый бурный из целого ряда переворотов, этих восстаний против владычества белого человека, которые нынче стали до того обычны, что даже наскучили. И пережил, и остался целехонек, хотя столько раз менял кожу. Теперь удалился от дел, получаю пенсию. Пожизненный почетный член Майапурского Клуба, где проводят свой досуг хорошие индусы. Молодые журналисты, когда услышат, что это я провел „Газету“ по ураганным годам перед независимостью, приходят ко мне и просят: „Пожалуйста, сэр, расскажите, как оно было при англичанах?“ Так и ваша молодежь иногда спрашивает: „Как же оно было при Гитлере и Муссолини?“ Прежние колониальные англичане, понимаете ли, уже стали мифом. Наши молодые люди видят новых англичан и удивляются: „Столько было шуму, а из-за чего? Эти люди совсем не похожи на злодеев, и интересы у нас с ними вроде бы общие. Прошлое их не интересует, да и нас тоже, разве что мы вот спрашиваем, из-за чего было столько шума. И мы далеко не уверены в том, что нынешнее правительство лучше, и даже в том, что оно нас действительно представляет. Больше похоже, что оно представляет неустойчивый союз между прежней реакцией и прежними революционерами, а что интересного могут сказать нам такие люди?“
Я взял Кумара на работу, а через некоторое время уволил одного парня, Видьясагара, его арестовали в 1942 году вместе с еще несколькими сотрудниками „Майапурского индуса“, а потом посадили в тюрьму. Во время Бибигхара меня просили что-нибудь предпринять в связи с той некрасивой историей, в которой оказался замешан юный Кумар. А я, признаюсь, отказался. За бедного Видьясагара меня никто не просил хлопотать, ему закатили пятнадцать палочных ударов за какое-то нарушение тюремных правил. Ни тому, ни другому я бы все равно не мог помочь. Но очень уж мне было обидно, что, когда оба оказались под арестом, хоть и по разным причинам, только у Кумара нашлись заступники, они мне уши прожужжали: „Неужели вы не можете вызволить Гари из тюрьмы? Ведь он у вас работал. Неужели вы не можете ничего для него сделать? Неужели не можете доказать, что он и близко не подходил к Бибигхару?..“ Кто это был? Да вот хотя бы леди Чаттерджи. И этот Найт из Британско-индийской, у того, видно, совесть была неспокойна. Даже заместитель комиссара мистер Поулсон присылал за мной и выспрашивал насчет политических связей Гари Кумара. Я сказал: „Мистер Поулсон, он такой же, как я. Никаких политических связей у него нет. Прихвостень англичан, только и всего“. Очень я тогда рассердился. Пальцем бы не пошевелил, чтоб помочь ему. Если англичане сами не видят, что он ни в чем не виноват, я-то кто такой, думаю, чтобы за него вступаться? Он сам англичанин, еще почище их».
