— Знаю, как не знать, — в страхе заныл тот, на всё соглашаясь, лишь бы избежать новых оплеух и избавиться от опасных посетителей.
Они оставили его в покое, а деньги, ему предназначавшиеся, отложили в особый мешок — на прокорм ворам, попавшим в рабство.
Шесть дней и ночей ходили по Иерусалиму люди Бар-Аввы, скупали и запугивали народ, запрещая под страхом смерти появляться в пятницу на Лобном месте. Делать это было совсем не трудно — воров знали в лицо, боялись, не хотели неприятностей, а многие бедняки даже охотно соглашались за разные деньги остаться дома. Да и что мог сделать простой люд против разбойничьих шаек, вдруг наводнивших кварталы и пригороды Иерусалима?
Стычек не было, если не считать перепалку с точильщиками ножей — те, как всегда, были хорошо вооружены и настроены воинственно, но и тут деньги решили дело миром.
Зато долго бились воры с неким Левием Алфеевым, вожаком нищих. Он упрямо хотел вести своих калек на Лобное место, будучи уверен, что их там избавят от хворей. Он даже отказался от пяти дидрахм серебром. Его поддерживали другие слепцы и попрошайки. С нищими сладить было непросто: побоев эти битые-ломаные не боялись, терять им было нечего, отнять у них ничего нельзя, сама смерть их не пугала, а многих даже радовала. А вот надежда на исцеление была велика. Ведь сам Левий был так вылечен: обезноженный, встал под взглядом Иешуа и ушел служить нищим. Тумаки Молчуна и уговоры Криспа только раззадорили Левия. Тогда воры пообещали затоптать и забить его калек, если те вздумают приползти, куда не велено.
Деверь Аарон спешно рассылал письма по Иудее и окрестностям, приглашая воров на большую пасхальную сходку по просьбе Бар-Аввы. Ему была также поручена охрана входов на Лобное место. В день суда надо гнать случайных зевак, убогих, мытарей, попрошаек, а пускать только своих, проверенных. Конечно, всюду будет много римской солдатни, но солдаты в иудейской речи не смыслят, им на всё наплевать, лишь бы обошлось без давки и драк среди черни. А этого уж точно не произойдет там, где порядок будут наводить воры. Уже, говорят, прибыли первые гости из Тира и Сидона. Ждут разбойников из Тивериады. Вифания посылает главного содержателя городских борделей с толпой шумных шлюх, чтоб громче кричать и визжать, когда будет надо. Из Идумеи спешат наемные убийцы. Из Египта — гробокопатели и грабители могил. От Сирии будут дельцы и менялы. Обещали быть и другие…
В то же время шурин Салмон с шайкой молодых воров ходил по борделям, шалманам, базарам, харчевням, извещая шлюх, сутенеров, пропойц, мошенников, аферистов и весь темный люд о приказе Бар-Аввы идти в пятницу на Голгофу. Потом обещаны вино и веселье. Все были возбуждены и рады, только одна какая-то Мариам из Магдалы попыталась было перечить и лопотать что-то о чудесах и боге, но её подняли на смех, надавали оплеух и пригрозили бросить в пустыне умирать в мешке.
Прежде чем разойтись, Крисп и Молчун присели возле пруда. Крисп устало пробормотал:
— Ловко придумал дядя Бар-Авва! Он самый главный, самый умный!
— А как же… — поддакнул Молчун, думая про себя: «Может, это и не он вовсе такой умный, а Каиафа или кто другой» — но вслух ничего не сказал: незачем кому-то, даже теткиному сыну, знать, что он, Молчун, был пойман, посажен в узкий карман, где не повернуться, и ждал худшего, но его вдруг тайно и спешно выпустили на волю, сунув записку от брата. Всегда подозрительно, если кто-то выходит просто так, а другие остаются в казематах. А чей это был замысел — брата, Каиафы или кого другого — Молчуну доподлинно неизвестно. Да и какая разница? Лишь бы брат был цел и невредим, и мог бы править воровским миром до смерти! Тогда и у Молчуна будет всё, что надо для жизни.
Крисп еще что-то говорил, собираясь уйти, но Молчун не откликался. Он вообще считал речь излишней: к чему слова, когда есть дела? Дела — видны, их можно потрогать, пощупать, понять. А слова — что? Воздух, пустота. «Если хочешь превратить болото в рай, не трать слов и сил на жаб и лягушек — сами передохнут!» — учил брат. И так Молчун будет жить. И Крисп. И Салмон, шурин. И Аарон, деверь и умник. И вся остальная родня, потому что воровские законы самые справедливые. А вот хотят другие жить по этим законам или нет — это всё равно. Их не спрашивают. Будет так, как будет, а не так, как они того захотят.
Они научили Его читать и понимать Веды, исцелять молитвами, изгонять из тела человека злого духа и возвращать ему человеческий образ.
Тибетское евангелие, 5:4
Глава 1
Вечерами отроги Южного Кавказа впадают в столбняк, уползают под шкуру небесного буйвола. Разом стихают леса. Плотный туман сочится из гулких расщелин, обволакивает древние валуны, по-хозяйски, не спеша, роется в ветвях. Сизые тени развешены по черным кустам. Засыпают озера. Цепенеют жуки. Замирают звери и птицы. Закрываются лепестки цветов. На ледниках гудят бураны. И несет морозной пылью, когда бог Воби начинает откусывать сугробы от своего снежного каравая.
Пленный бес просыпался на закате и слушал одни и те же скрипы деревьев, шорохи трав и трескотню льдинок. Без хозяина-шамана идти из пещеры он не мог и не смел, ибо давным-давно уловлен сетью и посажен на крюк в скальном шкафу коротать дни и ночи под надзором шамана.
Когда шаман засыпал, из его тела выходил двойник и садился стеречь беса, давить крыс и отгонять злых духов. А в плошке само по себе вспыхивало пламя и горело ночи напролет стойко, не поддаваясь сквознякам и ветрам, которые бес исподтишка испускал от досады. Под утро уходил двойник. За ним исчезало пламя. Оно самое опасное: сторожит всех, хотя никто никогда плошку не заправлял и не вставлял в неё фитилей.
Сейчас двойник насуплен и угрюм. Его голубые пустые глазницы обращены внутрь. И пламя скачет, зеленея, как больной изумруд. Бес исподволь завел один из уклончивых разговоров:
— Я на привязи, пусти идти! Наружу! Наружу-жу! Что тебе? Надо нюхать ночь!
Двойник не отвечал, что-то рассматривая перед собой. Бес подобрался вплотную к столу, заныл:
— Плохо! Душнота! Дышота!
Двойник шевельнулся:
— Ты дышишь другим воздухом! Пошел в шкаф! — приказал он, а шаман во сне перевернулся с живота на спину и проговорил что-то на странном наречии.
Двойник навострился на спящее тело (оно вздыхало, стонало, скрипело). Потом погнал беса на место.
И бес пошел, отшатываясь от полки, где дремлет запертый в ножны кинжал, насуплен гранитный шар и дрожит розовый лепесток в хрустальном яйце. Всё это было очень опасным. Ужасным был бубен в сундуке. Бубен огромен, обтянут оленьей кожей, стар и сердит. Он исходит злостью и гремит почем зря. У бубна есть костяная сестра-колотушка, при удобном случае охотно бьющая куда попало. Сделана из волчьей кости, любит кусать и толкать. Но самым страшным был идол Айнину, который пялился агатовыми глазами из скальной ниши и мог насылать искры и корчи. Его боялся сам хозяин и держал под особой тряпкой, из-под которой идол иногда тревожно гудел и стонал по ночам, отчего в пещере не бывало покоя.
Бес привык к суровости двойника. Побоями и руганью заканчивались бесконечные уговоры бежать куда-нибудь подальше:
— Брось хилое тело! Летим-свистим отсюда! Хорошо-шо вместе! — слезливым нытьем подбивал бес сторожа.
Но двойник искренне дивился на бесью тупость:
— Неужели тебе не понять, что хозяин и я — одно целое? — а когда бес принимался запугивать его местью других демонов, двойник выгибался в голубой овал от смеха и гнева: — Вы, бесы, не помогаете друг другу! Вы — враги друг друга! Вам неизвестна помощь! Молчать и спать!
Не зная, что придумать, бес предлагал своему ночному стражу глупые обмены: за свободу — трех старцев, которых он держит где-то в горах, или кусок золотого руна, якобы спрятанного в Кодорском ущелье, или говорящий камень — плод случки идолов Гаци и Гаиме. А то и просто канючил, умоляя дать покой и пощаду. Но двойник был неприступен, всегда настороже и закрывал собой щели и дыры, куда мог просочиться бес. Делать нечего, надо лезть в шкаф.
В шкафу он обиженно свернулся. Да, двойник прав: на помощь сородичей надежды мало — среди их шатии не принято помогать друг другу. Наоборот — добей того, кто слаб и глуп! Обмани простака! Сведи с ума дурака! Обдури умника! Заморочь простушку, прибей умнушку! Да мало ли чем можно позабавиться, если бы не крюк, плеть и клеть!
Изредка шаман выводил его к озеру — кормиться. Сам сидел на камне, а беса на невидимой веревке пускал пастись, где хочет. Бес расправлял крылья, жадно и часто зевал, скулил, ежась от голода. Он питался не только земной скверной, но и последними дыханиями умирающих. В них бьгл для него самый смак. Он искал в эфире лакомые запахи смерти. Находил место, где должен изойти чей-нибудь последний вздох, и рвался туда, но невидимая вервь надежно держала его. И он, голодный, покорно ждал, пока шаман не потащит его обратно в шкаф. Несносный крюк, проклятая цепь! И почему его мохнатое величество, царь Бегела, не спасает его от шкафа? Или правду говорят собратья — кого царь любит, того и мучит?
