Ознакомительная версия.
Зимняя спячка животных, прекращение жизнедеятельности простейших форм, удивительная живучесть клопов, затаившихся под обоями, транс йогов, каталепсия, мистическое единение с космосом, бессмертие клеточной жизни — всему этому учится художник, чтобы пробудить мир в благоприятный момент. Художник принадлежит к особой породе человека; он — одухотворенный микроб, передающийся от одной породы к другой. Бедствия не могут уничтожить его, потому что он не является частью физической, родовой схемы. Его появление приходится на катастрофы и крах; он — существо циклическое, живущее эпициклами. Приобретенный опыт он никогда не использует для личных нужд; он служит высшей цели, для которой и призван. Как бы его не отвлекали, его не сбить с пути. Если он читает книгу, а вы оторвали его от чтения на двадцать пять лет, потом он способен продолжить с отложенной страницы, как будто за эти двадцать пять лет ничего не происходило. А ведь то, что произошло за эти двадцать пять лет, и есть «жизнь» для большинства людей. Для него же это только помеха в движении вперед. Непреложность его труда, в котором он выражает себя, является отражением автоматизма жизни, в которой он вынужден залечь в спячку, ожидая сигнал, возвещающий момент рождения. Это большая тема, и это всегда было мне ясно, даже если я отрекался от этого. Неудовлетворенность, ведущая от одного слова к другому, от одного произведения к следующему — это обыкновенный протест против тщетности отсрочек. И чем больше пробуждается художнический микроб, тем меньше остается желания что-либо делать. А когда проснулся окончательно — нет ни малейшей необходимости выходить из транса. Действие, выражающееся в создании произведений искусства, — это уступка автоматическому принципу смерти. Утопившись в Мексиканском заливе, я обрел возможность принять участие в активной жизни, которая дозволяет истинному «я» пребывать в спячке, пока не придет время рождения. Я понимал это очень отчетливо, хотя действовал слепо и беспорядочно. Я поплыл в потоке человеческой деятельности, пока не добрался до источника активности, куда вторгся, назвавшись менеджером персонала телеграфной компании, и позволил людскому приливу и отливу омывать меня, подобно пенливым бурунам. И эта активная жизнь, провозвестник финального акта безрассудства, вела меня от сомнения к сомнению, и я становился все более слеп к своему подлинному «я», которое, словно континент, удушенный признаками великой и пышной цивилизации, погрузилось в морские воды. Колоссальная личность затонула, а то, что видели люди мечущимся над поверхностью, — было перископом души, выискивающим цель. Чтобы когда-нибудь вновь подняться и обуздать волны, я должен был уничтожать все, что попадает в поле зрения. Монстр, то и дело высовывающийся из воды с не оставляющей сомнений целью, безустанный скиталец и налетчик, когда придет время, поднимется в последний раз и предстанет тогда ковчегом, соберет на себе каждой твари по паре, а потом, когда воды, наконец, отступят, остановится на вершине величественного горного пика, широко отворит двери и выпустит в мир то, что было спасено от катастрофы.
Если я вздрагиваю при мысли об активной жизни, если у меня случаются кошмарные сновидения, то, может быть, это происходит потому, что я вспоминаю всех людей, которых погубил во время дневной спячки.{131} Я делал все, что мне подсказывала моя натура. А натура неустанно нашептывает в ухо: «хочешь выжить — убей!» Будучи человеком, убиваешь не как зверь, но автоматически, причем убийство замаскировано, а его разновидности бесконечны, так что вы убиваете, даже не подумав об этом, убиваете без всякой необходимости. Самые уважаемые люди и есть величайшие убийцы. Они верят, что служат ближним, и в этой вере они вполне искренни, тем не менее они величайшие губители и временами, как бы очнувшись, они осознают свои преступления и совершают чудаковатые, безумные добрые поступки, чтобы искупить вину. Человеческая доброта еще противнее зла, присущего человеку, ибо доброта не осознана и не является подтверждением сознательного выбора. Когда стоишь у края бездны, легче всего в последний момент сдать позицию, обернуться и раскрыть объятия всем, кто остался позади. Как прекратить эту слепую гонку? Как остановить этот автоматический процесс, в котором всякий норовит столкнуть другого в бездну?
Заняв место за столом, над которым повесил табличку, гласившую «Входящие, не оставляйте упованья!»,{132} заняв место и отвечая: «Да, нет, да, нет», я понял с отчаянием, переходящим в безумие, что стал марионеткой, в чьи руки общество вложило револьвер Гатлинга.{133} И в конечном счете было все равно, какие поступки я совершаю, хорошие или дурные. Я был будто знак равенства, через который переносили алгебраическую массу человечества. Я был довольно важным, активным знаком равенства, как генерал в военное время, но какая разница, кем я должен был стать, если не дано было превратиться ни в плюс, ни в минус. И никому не было дано, насколько я понял. Вся наша жизнь была построена на этом принципе равенства. Целые величины стали символами, перетасованными в интересах смерти. Жалость, отчаяние, страсть, надежда, мужество — это преломления уравнений, рассматриваемых под разными углами. Бесконечное надувательство бесполезно останавливать, повернувшись к нему спиной или, напротив, глядя открыто, чтобы после описать увиденное. В комнате с зеркальными стенами невозможно повернуться к себе спиной.
Я не собираюсь делать это. Я поступлю иначе!
Прекрасно. А можешь ли ты ничего не делать? Можешь ли ты прекратить даже думать и ничего при этом не делать? Можешь ли дать полный стоп и, не думая, излучать истину, к которой пришел? Эта мысль засела у меня в голове и постепенно разгоралась. И, может быть, именно эта идея-фикс просвечивала, когда я проявлял напористость, источал энергию, сопереживал, шел навстречу, отзывался на чужое горе, был искренним и добрым и автоматически произносил: «Отчего же, не стоит об этом … уверяю вас, это пустяки… не стоит благодарности» и так далее и тому подобное. Я палил из револьвера не одну сотню раз в день и, возможно, поэтому не чувствовал больше детонации. Может быть, мне казалось, что я открываю ловушки на голубей и выпускаю молочно-белых птиц в небеса. Вы когда-нибудь видели в кино синтетического монстра, Франкенштейна, осуществленного во плоти и крови? И вы способны вообразить, что такого можно обучить и нажимать на спусковой крючок, и наблюдать за полетом голубей? Франкенштейн — это не выдумка, это — самое настоящее создание, рожденное личным опытом чувствительного человеческого существа. Монстр всегда кажется более реальным, если в нем не соблюдено правильное соотношение плоти и крови. Экранный монстр — это ничто по сравнению с монстром нашего воображения; даже существующие патологические монстры, проторившие дорожку в полицейский участок, — лишь слабая демонстрация монструозной реальности, в которой живет патолог. Быть одновременно монстром и патологом — вот что остается определенному типу людей, которые называют себя художниками и которые твердо уверены в том, что сон таит в себе куда большую опасность, нежели бессонница. Для того, чтобы не впасть в спячку и не стать жертвой бессонницы под названием «жизнь», они прибегают к наркотикам или плетут бесконечное кружево слов. Это — не является автоматическим процессом, говорят они, поскольку всегда остается иллюзия, будто в любой момент можно остановиться. Однако они не могут остановиться; они преуспели лишь в создании иллюзий, а это, вероятно, слабенькое средство. В нем нет ни деятельности, ни бездеятельности, оно не имеет ничего общего с полным пробуждением.
Я хочу полностью пробудиться, причем не говорить и не писать об этом, для того, чтобы принять жизнь целиком и абсолютно.
Я упоминал древних людей из отдаленных частей земли, с которыми частенько общался. По какой причине я полагал, что эти «дикари» способны понять меня лучше мужчин и женщин, окружавших меня? Может, я вбил это в голову, потому что сошел с ума? Ни в коем случае. Эти «дикари» — не что иное, как выродившиеся следы ранних человеческих рас, а те люди, я уверен, понимали действительность как нельзя лучше. Бессмертие этой породы людей у нас перед глазами постоянно в лице этих представителей прошлого, которые в поблекшем великолепии медлят с уходом. Бессмертна ли порода людская — меня беспокоит не слишком, но жизненность этой породы кое-что значит для меня, и в особенности, какой она должна быть: активной или подспудной, словно в спячке? В то время как жизненность новой породы дает крен, жизненность древних рас заявляет о себе пробуждающемуся разуму все настойчивее. Жизненность древних рас сохраняется даже в смерти, а жизненность современной породы, которая вот-вот вымрет, кажется уже не существующей.
Ознакомительная версия.
