– Честно говоря, боюсь я к ним идти, вдруг они закроются или куда-нибудь переедут, как я их потом найду, – жалобно говорила она, глядя на Эртеля исподлобья. – Или просто не захотят отдавать деньги назад. Они ведь как бы не мои. Спросят: откуда взяла?
– Ничего не надо бояться. Мы поедем вместе и решим все вопросы, – терпеливо уговаривал Эртель. – Именно в банке, на личном вкладе, деньги станут юридически вашими, до них уже никто не доберется. Хотите, прямо завтра вас отвезу?
– Нет-нет, я пока не решила, – Елизавета Николаевна, вспыхнув, загородила локтем карандашные столбики чисел с итогами дивиденда. – Я еще подумаю, может, вообще не стоит так хлопотать…
Похоже, она стеснялась накопленной суммы, будто какой-то постепенно образовавшейся опухоли, и боялась поездки в банк, словно визита к врачу. Эртель не решился настаивать и разоблачать Елизавету Николаевну в ее небедности, надеясь, что разумное решение созреет само. Тем временем Басилевс, истошно квакая, изрыгнул прямо на ковер едкую желудочную лужу и на полусогнутых, виляя низким задом, смылся за диван. Остаток вечера убирали за котом, обсуждали новую поездку к ветеринару; Басилевс, подрагивая вислоухой бесформенной башкой, похожей на увядший георгин, кемарил в кресле, и было видно, что он уже круглится от стариковского плотного жира и, может быть, уже недолго осталось до того момента, когда влюбленный чучельник натянет его потускневшую шкуру на гипсовый каркас.
А затем, безо всякого предупреждения, произошло следующее.
Тусклым зимним утром автотранспорт тащился по Москве шаркающим шагом. Обледенелый асфальт, в мерцающей поземке и смутно белевшей дорожной разметке, напоминал бесконечные рентгеновские снимки. Дорожные пробки светились как «Титаник»; пешеходы, спешившие по «зебре» на свой фасеточный зеленый огонек, были точно бесплотные тени, удлиняемые фарами скопившихся машин. Никто не обращал внимания на старуху в нелепой коричневой шляпе, вылезшую мелкими приставными шажками из сырого метро и тоже устремившуюся к переходу, прижимая к себе, точно бог весть какое сокровище, драную хозяйственную сумку. Осторожно оставив тротуар, бабка засеменила крошечными ножками по накатанному льду, несущему ее наискось, и кто-то из встречного потока пешеходов ее толкнул.
После многие свидетели происшествия не могли отделаться от ощущения, что все случившееся было устроено нарочно. Многим казалось, будто они за несколько секунд до первого визга тормозов почувствовали некую связь между мутным дорожным полотном, рекламным щитом с изображением гигантского мобильника, крытым дощатым переходом, за которым темнели черствые кирпичные корки каких-то разрушаемых зданий, оранжевым рабочим в стакашке подъемника, чинившим вертикальную вывеску банка, фруктовым ларьком у метро. Наиболее чуткие рассказывали, что их точно обвело громадной механической игрушкой, вроде тех, где от толчка переливаются лентой пивные пробки, высвобождаются шарики, падает груз. Все было рассчитано по секундам и миллиметрам, не хватало только старухи, которая и вылезла на обледенелую сцену, подрагивая безобразной шляпой, на которую словно был надет увядший и засохший траурный венок.
Итак, старуху толкнули, и от толчка хозяйственная сумка, висевшая у нее на локте, плашмя полетела на лед. Оскользаясь, бабка нагнулась за своим имуществом, и в это время зеленый пешеходный свет сменился на красный. Автомобили, ждавшие у «зебры», медленно тронулись, медленно объехали, обдавая фарами и сердитыми гудками, копошащуюся фигурку, у которой из-за игры лучей словно выросли на кругленькой спине стеклянистые крылья. Сумка, как на грех, юлила на скользком. Тем временем первая порция авто схлынула, и по свободному полотну, на зеленый свет, под уклон, рванул, оскалясь бампером, громадный джип.
Тут бы старухе бросить свою кошелку и спасаться. У нее было вполне достаточно времени, чтобы мелкими шажками достичь тротуара. Но полоумная бабка продолжала возиться на проезжей части, будто мыла полы. Водитель джипа такого не ожидал. После никто не мог взять в толк, какую ценность представляла собой пустобрюхая кошелка сапожного дерматина, фигурировавшая на следствии вместе с ее содержимым, а именно: потертым кошельком с двумястами тридцатью рублями денег, ветхим, как промокашка, батистовым платочком, паспортом на имя Ракитиной Елизаветы Николаевны, 1969 года рождения, раздавленным, будто карамель с малиновой начинкой, тюбиком губной помады, рекламными проспектами Универсум-банка, чью вывеску как раз чинил рабочий в оранжевой каске, карточкой метро на десять поездок, двумя грубыми квартирными ключами на проволочном кольце. Некоторые, в том числе Эртель и ушедший в многосерийные запои господин К., могли бы подсказать, какая примерно сумма исчезла из кошелки, прошедшей до составления протокола через многие руки; им еще предстояло ужаснуться тому, во что сложились их щедрые конверты – потому что никаких припрятанных денег в квартире маленькой вдовы никто не нашел.
Наконец старухе удалось ухватить свою кошелку за хвостик железной «молнии». Она распрямилась, держась за спину, но было уже поздно. На нее летел зажженный электричеством пронзительный снег, и сквозь эту яркую пургу, сквозь бьющие, как пожарные брандспойты, смывающие ее с асфальта холодные огни она еще успела увидать неясное пятно – лицо водителя, похожее на полную луну. Тем временем водитель (был круглолиц и рябоват) матерился в голос на старуху, на лысую резину; вдруг он увидел, как с бабки свалилась навзничь громадная бурая шляпа и одновременно у нее за спиной затрепетали прозрачные крылья. Юная женщина делала летательные движения у него перед бампером, вздымая в воздух дерматиновую тушку, и смеялась. С матерным рычанием водитель вывернул руль, чувствуя, что хозяйский Grand Cheroky с этой минуты и навсегда и полностью принадлежит ему. Впереди, на людном асфальте, он видел пустоту, похожую на помрачение рассудка; тяжеленный джип, протащившись боком, только вскользь задев золотоволосого ангела, ринулся туда и буквально в прыжке врезался в основание рекламной конструкции, надсадно заскрежетавшей.
Очень медленно рекламный щит, с которого снялись, постанывая, десяток голубей, начал крениться и прорубил углом жестяную крышу фруктового киоска. С воплем закутанная продавщица полезла через лоток, яркие фрукты хлынули из ящиков, заплясали, будто лотерейные шары, и один счастливый апельсин покатился в точности так, чтобы попасться под ноги вислогубому малому, толкавшему хромую тележку с башней баночных напитков в ближайший магазин. Малый запутался в апельсине и в своих коротких, как бы заячьих ногах, башня заерзала и, разламываясь на тугие соты, съехала на дорожное полотно. Под колесами раздались хлопки, сладкая пена волной пошла под уклон, и автомобили, волоча раздавленные банки и лохмотья полиэтилена, закружились в вальсе по своей и встречной полосе. Жестяные «копейки» и породистые иномарки передавали друг другу крепкие удары, скачками открывались багажники, лились разбитые стекла, пассажиры метались в салонах, будто летучие мыши. Через несколько секунд груда перемятого железа влепилась прямо в простую морду ремонтного грузовика, который уже пытался сдать назад и одновременно опустить подъемник с маленьким рабочим, неистово дергавшим царапучие тросы. Но что-то заело в металлических сочленениях: вместе с грузовиком и подъемником дернулась вывеска, заискрила, вспыхнула всеми фирменными рыжими огнями Универсум-банка и, будто высоченная новогодняя елка, рухнула с чудовищным звоном на крытый переход. Хлипкая дощатая конструкция, не рассчитанная на такой удар, зашаталась и стала с треском складываться по направлению к воротам строительной площадки; падающая волной, полная бегущих ног, она напоминала судорожную гусеницу, придавленную меркнущей, полуосыпавшейся банковской вывеской. Выскочившие из перехода люди стали причиной того, что осторожный грузовик с платформой, пытавшийся въехать в раскрытые ему навстречу железные ворота, резко тормознул.
От внезапного толчка доставляемый на площадку груз, напоминавший издали гигантское наглядное пособие по физике, гулко содрогнулся, и начался последний акт механической трагедии.
Чугунный стенобитный шар, должно быть предназначенный для разрушения кирпичных останков – еще обросших изнутри человеческой жизнью, поэтажными полосами подгнивших лохмотьев, подобными кругам органики в кастрюле из-под супа, – неуклюже смял свою опалубку и боком, как толстая женщина, слез на асфальт. Был он изъеден ржавыми кавернами и словно обожжен космическими температурами; по мере того как он разгонялся все под тот же проклятый уклон, он становился полосат, и мокрая полоса посередине, полоса намотанной его вращением дрожащей влаги, холодно поблескивала. Ласково воркуя и подскакивая, чугунное тело неслось на перламутрово-зеленый BMW, избежавший главного вальса, но все же получивший, к досаде владельца, две кривые царапины на идеальном капоте. Столкновение произошло в лоб, скривившийся автомобиль словно подавился кислым чугуном, на лобовом стекле вздулась как бы переспелая дыня, покрытая светлыми трещинами, – и на этом все кончилось.
