Глубокая осень. Хэллоуин, а в траве виднеются молодые одуванчики. Многие жалуются на бессонницу. На улице с утра +18˚. Даже интересно, чем и когда все это закончится. Дело идет к финалу, но насколько он близок при такой изменчивой перспективе, установить с помощью старой логики и чутья не получается.
Видел афишу «Красные маки» — живой звук. Слушал «Гробницу Лигейи» — тоже живой звук. В исполнении Винсента Прайса.
Раньше чем обычно охватывает предотъездное оцепенение. Не могу представить себя ни с бутылкой, ни с сигаретой. Только сдержанное недовольство, да жалость о том, что уже не возвратишь и не исправишь.
2. XI
Совсем забыл, что сейчас осень. Листок залетел в форточку и со стуком сел на подоконник, словно бабочка… Немолодая Патти Право поет Avec Le Temps — все, как осенью, но быстро забывается, что это время года наступило своим чередом, по-настоящему, а не в виде набора бутафорских предметов, освещения и красок.
5. XI
Солнечно, но прохладно. Клены полностью оголились. (Et quand Octobre soufflé, emondeur des Vieux Arbres…) Классически одинокий листок дрожал на ветке. Темно-вишневое кресло по-прежнему плавало вверх ногами в своих «стигийских» водах.
Под ноги залетел клочок газеты. Придавил ботинками, расправил: «… сюжет картины (батик) «Семейный совет» — Клара Мироновна разрешает сыну Грише жить на два дома». И здесь эти концептуалисты.
1. XII
Главное — теперь у меня есть фото Шеваловского.
Вышел прогуляться в сумерках — темнеет, но гадость не сливается с темнотой, не становится менее заметной. Засратость и убожество окружающей среды вместе с ее обитателями заглушают всякую попытку отрешиться и не замечать всего этого.
2. XII
Заснул очень рано. Тишина ненужного, заброшенного места — ее границы как будто отодвинулись еще дальше. Вероятно, так и должно быть на кладбище живых. Имитация голосов и движений, а вокруг — сверху до низу, вдоль и поперек — мертвая, загробная, послепохоронная тишина.
6. XII
В такие хмурые дни можно увидеть дневные призраки исчезнувших собак.
15. XII
… и коренной (хотя и запоздалый) пересмотр отношений с «ближайшими соседями», которых следует воспринимать исключительно как добровольный и продажный «живой щит», к услугам нашего злейшего врага.
20. XII
Театралка: Побывала в Москве, на Караченцове.
Граучо Маркс: Но Караченцов на тебе не побывал.
23. XII
THE COCK HE CREW, AWAY THEN FLEW.
* * *
Вторая акация, больше не заслоняемая никем, стояла в одиночестве, понуро, словно отрекшийся товарищ, скрюченный и одеревеневший от мысли об искуплении своего проступка. А на месте моей акации было ПУСТОЕ МЕСТО. И луна над пустым местом светила, как глазок, за которым — площадка и лестница в холодную бездну, настолько далекую, что сама догадка о ее расстоянии леденит тебе сердце, словно оно тропический фрукт на морозе.
Январь, 2009
Полуговяжий город. Позади Новый год с Рождеством. Попал сюда — будто запрыгнул в яму. Тишина и безветрие, как в незасыпанной могиле. Небо видно днем и ночью. Совсем рядом, на поверхности гуляет ветерок. Но она, поверхность, временно отдалилась, стала одним из слоев атмосферы. Днем видны солнце в облаках, верхушки уцелевших деревьев. Ночью — те же голые ветви очерчивает холодный лунный свет. Ветер раскачивает тополя, загоняя в пустую яму обертки и целлофан. Здесь, в общем-то, неглубоко, только глуховато и не дует. И совсем неподвижно торчат из земляных стен заусенцы обрубленных корней.
Теоретически мое появление в родном краю должно сопровождаться недельным загулом с благодарными читателями и слушателями. Вместо этого они еще глубже вжимаются в складки своих пронафталиненных шалей и днища расконсервированных банок. Каждый день, каждый час словно бой часов: «Какого чорта ты сюда возвращаешься, старый идиот»? На звон будильника не принято отвечать приветствием.
Ходил покупать обратный билет. Побродил по вокзалу. Старое исчезло без следа, а новое, как проклятие, читаемое задом наперед, — не запоминается. День со свинцовым отливом. Воздух враждебный, словно кислота в полупрозрачной бутыли. Череп с костями не нарисован, однако тебе известно, что внутри, пускай и сильно разбавленная, без цвета и запаха, но — отрава. Полосканье для самоубийц. Аборигены четко живут в выкопанной домовине…
Дочитываю «Мрачный антракт» Питера Чейни. Ирэна — в Ленинграде. Ди Блязио — в Одессе. На улицах — жуть. Беззвучие и безлюдье при наличии двуногих силуэтов кучками и по одному. Ни единого отдаленно знакомого лично мне человека. Прошел мимо старший Ящер, да еще голос Карузо — неистовый, гневный — доносился с последнего этажа, словно там уже не крыша с антеннами и чердаком, а одни только черные перекладины упираются в низкое, закоптелое небо. Охотничьи угодья для тех, кто уже выгрыз внутренности этой земле.
Под самой крышей был-таки слышен голос Вадюши — долетая вниз, сыпалось толченое стекло, по перилам скребли лоскуты наждака (если, конечно, они не включили магнитозапись, чтобы ввести меня в заблуждение: дескать, там, наверху, до сих пор кто-то есть, до сих пор обитает Вадик Карузо — старожил вымершего подъезда).
Сырость, слякоть, потоки талой воды. Обмывают улицу-покойницу. Посреди ночи успел составить «скелетик» нового стихотворения. В общем, все успевается, только тошно. Вышел ненадолго подышать — мамлеевская мерзость запустения. Сколько бесполезных спутников запущено! — сокрушался когда-то, беспокойно ерзая по скамейке, отравленный водярой Пшеничников. Сколько скороспелых стариков зарыто. В том числе и этот бас-гитарист из первого подъезда, напичканный и опутанный вымыслами и галлюцинациями, от лестничных перил до водосточных труб. И водка — спирт горячий, зеленый, злой…
Мамлеевская мерзость запустения, одно отличие от прошлых лет — весь мусор заграничного образца. «Рэтс, роучес…» — это из песенки «Давайте почистим гетто»! Пока еще не Нью-Йорк Сити, но и у нас в каждом дворе успел поселиться какой-нибудь «замечательный сосед» — негр, пидор, хасид. Гости из будущего. Знакомые большинству нынешних полупокойников в основном по анекдотам и душераздирающим репортажам из-за рубежа. А еще по талмудам многословного Фолкнера, которого сколько ни переводи — вовек не переведешь. Ирэна до сих пор в Ленинграде — будто в открытом космосе.
За окном темнеет — смывной бачок наполняется водой. И как пиявки в протоке скользят аборигены в черных шапочках, бережно огибая сгустки расовой ненависти и корректно не разбрасывая кучки евростроймусора, — худорлявые ниггеры продажной «республики», гордые тем, что подлее их «нема».
Слушал Пёпл, «Made in Europe» — как приглашение не от мира сего на пьянку. Дослушал. Обещал: «Приду!» Если успею.
Казалось бы, с приездом в город такого орла должна была завязаться недельная пьянка-гулянка, с пропитием тщедушных заначек, с прогулами и врубанием на полную Бори Рубашкина… Нечто из разряда «сбоку на бок и с ног долой», но — телефон молчал, в дверь не звонили, и уже в понедельник утром (поезд прибыл в субботу) Скопцов почувствовал себя в чужом котловане, куда он необдуманно запрыгнул, чтобы проверить, каким выглядит оттуда обычное небо. Не подозревая, как трудно ему будет выбраться обратно, поскольку на дне могилы он, Скопцов, обнаружил точную копию своего квартала и прилегающих к нему на поверхности улиц. За отсутствием нескольких серьезных деталей — но их могли убрать ввиду реконструкции. Электрички высаживали каких-то пассажиров в урочные часы с минутами, об их приближении заранее оповещал женский голос на местном диалекте. В здании вокзала продавали билеты в любые направления. Даже туда, откуда он приехал.
Чудовищная грязь вокруг — под ногами и по бокам. Накожные выделения усталых тротуаров и стен. А по слякоти шныряют и скользят «нащадки». Ветхие обломки прежних карнизов и балконов, крошась, разваливаются сами по себе — пролонгируя самоубийство, затягивая исчезновение. Кто-то играет в погоду, как в игровую приставку. Вчера вечером выпал косметический снежок, а под ним — теплая сырость. И немыслимое для зимы количество пыли…
Трагизм, отечная, подспудная меланхолия столь обильно присутствует в воздухе на приспущенных, потерявших упругость тротуарах, в развороченных окнах нижних этажей, нарывающих гноем чужого бизнеса, что об этом ничего не надо сочинять или уточнять — все и так понятно. Без слов.
Вчера много гулял по близлежащим кварталам, закусывая не первого сорта мандаринами — разыгрывал местного пьяницу. А что еще тут делать вчера? Пыль проникает с улицы, словно какой-то порошок-мутант, наделенный разумом не в форме мозга — плод взаимодействия зараженных снежинок с кровавыми опилками ритуально истребляемых деревьев.
