Гала просыпается в клинике. Она плохо спала. Первое, что она видит, это изумительный завтрак и свежую розу. Ярко светит солнце. Ничего не случилось, ночные страхи исчезли. И, тем не менее, это место продолжает ее угнетать.
Она провела достаточно времени в больницах за свою короткую жизнь.
Джанни не на что жаловаться. Она выполнила свое задание. Теперь она хочет выйти отсюда. Кроме того, ей нужны таблетки. Она снова кричит, сначала «привет», затем несколько раз «Понторакс!» Внезапно решимость оставляет ее. Она подходит босиком к двери. Хочет открыть ее, но не решается. Стоит, как парализованная.
Последние месяцы она часто так стояла, когда хотела поговорить со Снапоразом: у телефона, уставившись на аппарат, но не в силах поднять трубку и набрать его номер. Она знала, что он любит ее, но смертельно боялась узнать обратное. Так и сейчас: она уверена, что дверь не заперта, но не может себя заставить это проверить.
Только безумец хочет знать правду, если она может подтвердить его самые худшие опасения. Иллюзии предлагают гораздо больше возможностей.
Она слышит вдалеке, как сумасшедшие дергают металлические защелки своих камер-изоляторов. Их разочарование разносится по зданию. Оглушительно. Дребезжание засовов напоминает грохот моря. Шум нарастает, как волна.
Гала отскакивает назад, подальше от двери. Лучше ничего не знать и продолжать надеяться.
— Мне нужны мои таблетки! — кричит она. — Принесите мои таблетки!
Но уже слишком поздно. Волна обрушивается на нее сзади. Она чувствует чье-то присутствие. Ее голова дергается влево. Там она видит кроваво-красную подкладку плаща, захлестывающего ее.
— Да! — кричит она счастливо. — Да!
Словно в этом ее спасение.
Меня приглашают на подиум в последнюю очередь, словно добавляют крем в рогалик. В зале, где проходит вручение «Оскаров», показывают попурри из моих фильмов. Я вижу лишь их тени с обратной стороны экрана. Марчелло произносит хвалебную речь и называет имена тех мужчин, кому тоже выпала эта редкая честь: Чаплин, Кинг Видор,[278] Хичкок,[279] — все те, кем я безмерно восхищаюсь. Я чувствую, словно они стоят сейчас рядом со мной. Более того, дают мне руку и вытаскивают меня на сцену. Когда я выхожу на подиум, люди подымаются со своих мест и устраивают овации, которым не видно ни конца, ни края.
— Да садитесь же! — кричу я в зал, когда мне все это надоедает. — Чувствуйте себя, как дома! Мне единственному должно быть сейчас неловко.
— Это тебе, Снапораз, — говорит Софи Лорен, в руках у которой мой «Оскар».
Больше ее бюста меня всегда поражали ее мускулистые руки, которые и сегодня тоже обнажены.
— В знак признания одному из лучших рассказчиков белого экрана. Поздравляю! Можно тебя поцеловать?
— Ну конечно! — восклицаю я с таким энтузиазмом, что зал хохочет.
Затем я поворачиваюсь к публике. Я приготовил речь, но не хочу ее говорить.
Я проклинаю себя, потому что чувствую, как меня захлестывают эмоции. Для моей страны и моего поколения Америка и кино были синонимами. И теперь я стою здесь… Мое молчание провоцирует зал на вторые оглушительные овации. Я обрываю их и делаю то, что и все в таких случаях: начинаю благодарить.
— К сожалению, я не могу поблагодарить всех… — говорю я. Глазами ищу Джельсомину.
— Но одно имя, великой актрисы и моей жены…
Джельсомина сияет, как я и ожидал, и плачет. Камеры находят ее. Она появляется крупным планом на огромном экране позади меня. Закусив губы. Крупные слезы катятся по щекам. Режиссер держит ее в кадре, так что весь мир видит меня — маленького мужчину у подбородка плачущей великанши. Две реки текут из ее глаз и грозят утащить меня вместе с собой.
— Спасибо, моя любимая Джельсомина, — единственное, что я в состоянии сказать, — и, ради бога, перестань плакать!
После этого я забираю у Софи свой «Оскар» и ухожу прочь.
Тем временем в Риме наступает следующий день. Засовы Сикстинской капеллы отодвигаются. Сангалло и его юный друг могут войти. Виконт сияет в предвкушении своего редкого сюрприза. Сегодня воскресенье. Музей закрыт для обычных посетителей. У японских реставраторов выходной. Половина проекта завершена.
Леса делят шедевр Микеланджело на две части. С одной стороны фреска яркая и теплая, с другой — темная и покрыта копотью. Старик-виконт поднимается в грузовом лифте, а молодой человек взбирается короткими, гибкими прыжками прямо по лесам. Вахтер, оставшийся внизу, разворачивает свежий номер «Оджи».[280] Когда мужчины оказываются наверху, им требуется некоторое время, не для того, чтобы отдышаться, а осознать, где они находятся.
Высоко у необъятного потолка, на вершине лесов выложен пол из досок. Доски пружинят в такт шагам, усиливая ощущение парения.
Фрески, которые они раньше созерцали лишь издалека, теперь прекрасно видны. Обнаженные фигуры и пророки гигантских размеров. Между ними — сивиллы. Сангалло прищуривается, чтобы рассмотреть Кумскую сивиллу.[281]
— Она предсказала будущее мира в девяти книгах. Переодевшись в старуху, поехала с ними в Рим и предложила царю Тарквинию[282] за триста золотых. Тому цена показалась слишком высокой, хоть речь шла о судьбе человечества, и он отослал ее прочь. Однако через несколько недель она всякий раз возвращалась, принося на одну книгу меньше, но предлагая оставшиеся всегда за ту же цену. И только когда на Рим обрушился мор и появились странные предзнаменования: новорожденный закричал «Победа!», и в небе появились «воздушные корабли»[283] — Тарквиний решился на покупку. Он купил оставшиеся три книги, где было предсказано, как Рим станет великим, за триста золотых. Все написанное — и смерть Цезаря на ступеньках Курии, и рождение Христа — все исполнилось в точности до дня. Представь себе, — вздыхает Сангалло, — каких высот могло бы достичь человечество, если бы сивилла не сожгла остальные шесть книг…
— Почему он не приказал ей записать заново все, что она сожгла?
— А ты что думаешь? Естественно, приказал, но сивилла отказалась. «Теперь ты понял; сказала она, — в воистину важных вещах самая маленькая часть столь же дорога, как и все целое».
Потолок оказался вовсе не такой гладкий и ровный, как кажется снизу, штукатурка нанесена так грубо, что двое мужчин, ростом значительно выше японцев, постоянно вынуждены нагибаться, чтобы не удариться о наросты. Они идут осторожно к середине помоста, пытаясь разглядеть фигуры над собой, что не удается. Они находятся так близко от росписи, что перспектива полностью искажена. Максим узнает лицо, но только потому, что в этом месте цвет кожи отличается от голубизны неба и пурпурной мантии Бога. Затем он обнаруживает глаз. И рот, искаженный, растянутый, как в анаморфозе.[284]
Максим с Сангалло идут к центру зала, где Адам парит напротив Бога в момент своего творения. Недалеко оттуда стоят несколько высоких тележек, лежа на которых работают реставраторы. Максим и Сангалло забираются на них. Теперь они видят фрески так же, как и сам Микеланджело в момент их создания, — на расстоянии вытянутой руки. Максим торжественно лежит. Долго с благоговением изучает мазки кисти на слое мела. Вдруг обнаруживает волосинку. Кончик ее торчит из-под слоя краски. Размышляет, не вытащить ли ему ее оттуда и не сохранить как реликвию.
Максим с трепетом представляет себе переживания старика-виконта, всю жизнь ждавшего этого необычайного момента, и старается лежать тихо-тихо, чтобы тому не мешать. А сам наслаждается розовыми полосками на фиолетовом фоне, но когда решает посмотреть в сторону, то видит, что Сангалло уже давно закончил осматривать и идет к лифту.
— Ну что ты там лежишь? — говорит он нетерпеливо. — Там же нечего смотреть.
— Как же, а рука мастера? — запинается Максим.
— Иногда чудо настолько велико, что его следует созерцать только издали.
— А как же мощь его мазка? А точность штриха?..
Сангалло влезает в лифт. Нажимает на кнопку и медленно опускается.
— Если бы Микеланджело хотел, чтобы мы уткнулись в его шедевр носом, то нарисовал бы все на полу.
Теперь Максим один. Сомневается — последовать сразу же за Сангалло или побыть еще. Так близко ему больше никогда не удастся подойти. Пока он колеблется, его взгляд распознает палец Бога. Размером с человека, но точно палец. Вот первая фаланга, складочка кожи вокруг сустава, ноготь… Палец согнут и расслаблен. Максим следует за ним в том направлении, куда тот указывает. — На палец Адама. Тот сильнее и выпрямлен, словно хочет коснуться. С такого близкого расстояния трудно понять, кто чье творение. Человек рожден из Бога или Бог появляется, потому что нужен Человеку? Всемогущее творит ничтожное или наоборот? Два пальца не касаются друг друга, как раньше ошибочно полагал Максим. Они изо всех сил стараются дотянуться, но безрезультатно. Между ними — кусок неба. Они давят на него своими двумя огромными пальцами, но тщетно. Максим измеряет расстояние. Это ничто. Их разделяет всего лишь воздух, как невидимое магнитное поле между двумя одинаковыми полюсами.
