— Товарищ Ленин, — мягко, но с нажимом поддержал Феликса Эдмундовича представитель Балтфлота. — Братишки ждут.
— Это вы так готовились? — с горечью произнес Ленин. — Это так вы встречаете душу партии? К чертям собачьим! Я к Керенскому уйду!
Но морячки уже подсаживали его на странную железную машину, стоявшую в центре площади. Ленин никогда не видел таких машин. Вероятно, это был танк — он читал, что англичане применяли их на фронте.
— К чорту, к чорту! — отбивался он. — Я не готовился! Я не ел три дня!
— Просим, просим! — визжали хорошенькие курсистки, обступившие машину. На площади, помимо матросов и солдат, толпилось полно случайных людей, обрадовавшихся очередному митингу: в Питере теперь митинговали каждый день и по любому поводу.
— Это кто — Ленин? — спрашивала молодая женщина декадентского вида у пожилого бритого господина с лицом вальяжного адвоката. — Какой миленький...
— Да пустите вы, чорт! — злился Ленин. — Вот пристали, дураки...
Но толпа уже встречала его громовым ревом. В лицо ему ударил прожектор. Ленин оглядел толпу и провел рукой по лбу. Он решил положиться на свою удачу. В конце концов, говорить с простым народом из всех большевиков умел он один.
— Ильич! Ильич наш! — басом ревел огромный матрос, знавший о Ленине только то, что он за простой народ. — Режь, Ильич! Жарь! По-нашему, по-простому!
— Товарищи! — картаво крикнул Ленин, и площадь замерла. — Товарищи! Все мы любим пиво!
После трехсекундного молчания площадь ответила ему такой овацией, какой не слыхивал и Керенский в свои лучшие дни. Ленин переждал вопль народного восторга и энергически махнул пухлой ручкой.
— А после пива хорошо и беленькой! — рявкнул он. — Холодненькой, товарищи! Я подчеркиваю, анисовой! В за-по-тев-шей рюмочке! После чего немедленно огурец!
— Точно! Жарь! Язви их в самую душу! — орали солдаты. Тем, что сзади, ничего не было слышно, и они поддерживали Ленина кто во что горазд: «Долой Керенского!», «Обобществление баб!», «Попили нашей кровушки!»
— А икра? — как бы самого себя спросил Ленин. — Икра в хрустальной розетке! Ростбиф, умеренно прожаренный! Тут же вторую, и сейчас же требуйте уху. Требуйте ка-те-го-рически!
— Уху! Уху! — вопила площадь. Те, что сзади, опять не дослышали и решили, что Ленин призывает показать Керенскому ху-ху, и начали от энтузиазма постреливать в воздух. Ильич почувствовал себя в своей стихии. Он купался в народной любви.
— Ну-с, а после первого блюда лично я люблю поросенка с гречневой кашей! С хрустящей корочкой, товарищи! Режешь, а жир течет, течет...
— Режь жирных! — стонал от наслаждения огромный матрос. Его трубный бас покрывал все прочие звуки.
— Что он несет? — спросил Дзержинский, склонясь к уху Кржижановского.
— Чорт его знает. Народу нравится, — пожал плечами Глеб Максимилианович.
— А после пятой, — самозабвенно продолжал Ленин, — неплохо и бабецкого за попецкого! Так сказать, Машку за ляжку! Я не знаю, как вы, товарищи, но я предпочитаю мясистость. Мясистость! В свое время, товарищи, у меня была одна такая, что я, товарищи, просто еле уносил ноги! Особенно, бывало, когда она сверху...
— Крой угнетателей! — заверещал молодой солдатик.
— Еще! Еще, Ильич! — гулко требовали балтийцы.
Ленин принялся рассказывать такое, что курсистки испуганно захихикали и избегали смотреть друг на друга. Остановить его было уже нельзя. Инесса комкала платок. Лицо Крупской было непроницаемо.
— Грудь! — кричал Ленин. — Первое дело грудь! Я знаю, что сейчас идет дурная мода на худобу. С презрением отвергаем, товарищи! И еще я люблю...
Он перечислил, что именно он любит, и восторженная толпа подхватила его на руки. Кувыркаясь над толпой, Ленин пытался еще что-то говорить, но рев солдатской массы заглушал его картавый говорок. Женщины с визгом устремились следом.
— Куда они его тащат? — спросил Богданов.
— Понятия не имею, — сухо ответил Дзержинский. — Вероятно, ужинать. Пойдемте и мы попьем чайку, товарищи.
— Ильич, вы делаете успехи, — сказал Дзержинский. Лицо его было довольно кислое. — Вы — прирожденный трибун...
— Да, зажигаю помаленьку, — скромно, но гордо ответил Ленин.
Популярность его росла как снежный ком; ни один митинг, ни одна вечеринка в Петрограде уж без него не обходились. Он был нарасхват; он сорвал голос, охрип, но чувствовал себя счастливым. Среди революционных ораторов ему не было равных: в самом деле, разве мог с ним сравниться, к примеру, Анатоль Луначарский со своей зеленой гвоздичкой и бестолковыми стишками или даже милый Глебушка Кржижановский, всякую речь сводивший на объяснение того, что такое электрический ток? Лишь один достойный соперник был у него — Шурочка Коллонтай; но тут следовало сделать скидку на то, что, выступая перед солдатами и матросами, Владимир Ильич не раздевался, во всяком случае, до такой степени, а извиваться вкруг шеста ему не позволяла комплекция. Ходили еще, правда, средь народа слухи о том, что есть такой Троцкий — дюжий детина с огненным взором, одной левою рукой гнущий подковы и умеющий произносить речи стоя на голове; но Владимир Ильич лишь досадливо пожимал плечами, когда толпа умоляла его продемонстрировать подобные трюки: он не желал соревноваться с химерой.
Поглощенный успехом, он даже не замечал, что Железный завидует и ревнует, и был настроен по отношению к нему вполне дружелюбно: ему с каждым хотелось поделиться своим счастьем. Он приветливо улыбнулся Дзержинскому и пододвинул к нему плетеную корзиночку с булками, предложив угощаться.
— Благодарю, — сказал Дзержинский, но булки не взял.
Они встретились в чайной гостиной Матильды Кшесинской, чей особняк был приспособлен под штаб-квартиру большевицкой партии. Феликса Эдмундовича бесконечно раздражало то обстоятельство, что этой прекрасной и удобной штаб-квартирой они были всецело обязаны Ленину: когда сам Дзержинский явился к своей бывшей агентэссе (Матильда уже года три как не работала на него, отговариваясь занятостью) и потребовал предоставить особняк для совещаний и заседаний, балерина в ответ разразилась тирадой злобных польских ругательств: однако стоило появиться рыжему болвану и, умильно улыбаясь, похлопать ее по плечу и назвать Малечкой и милочкой, как та вмиг растаяла и согласилась, чтобы «Володя и его друзья» немножко пожили в ее доме, взяв, впрочем, с Ленина обещание проследить за тем, чтоб «друзья» не плевали на пол и не тыкали окурки в цветочные горшки; и теперь рыжий вел себя здесь как хозяин,
— Да вы не стесняйтесь, Эдмундович, кушайте!
«Ежели плебсу пришлись по душе гастрономические изыскания и пошлые анекдотцы этого болвана — грех не использовать это», — подумал Дзержинский. Он отщипнул от булки маленький кусочек и, кроша его в пальцах, медленно проговорил:
— Что ж, продолжайте в том же духе. Мы должны взбудоражить общественность, как можно скорее свалить Временное правительство и взять власть в свои руки. Я намерен осуществить переворот и захватить Зимний нынче летом.
— Так-таки переворот? — спросил Ленин. Он все-таки предпочел бы взойти на трон мирно, да и жена, попавшая под влияние Каменева с Зиновьевым, ему все уши дома прожужжала своими «парламентскими методами ведения борьбы». — Вы полагаете, батенька, что Керенский не согласится взять нас в свое правительство?
— Только переворот, — твердо ответил Феликс Эдмундович. У него были свои планы относительно того, как поступить с негодяем Керенским.
— Ну хорошо, а что потом?
— Вы же знаете нашу Программу. Диктатура пролетариата, всеобщее счастие...
— И как вы себе представляете всеобщее счастие? — поинтересовался Ленин.
— Счастие народа в дисциплине, порядке и беспрекословном подчинении, — твердо ответил Дзержинский, — а счастие правителя в том, чтобы этим чаяниям народа соответствовать... Вы согласны со мной?
Владимир Ильич, которому всеобщее счастие рисовалось в виде огромной, круглосуточно действующей биржи, сверкающих кинозалов, рулетки, фейерверка и бесплатных пряников, почел за лучшее молча киснуть. «Прохвост никогда не проговорится, зачем ему нужна революция, — думал он, — напрасно стараюсь... Ну да ничего, как только мы возьмем Зимний — я заполучу волшебное кольцо, объявлю себя императором и буду делать все, что захочу! Вот этакие булки — ежедневно, и с маслом! М-да... Хорошо, я буду царствовать, а потом? Наследника-то у меня нет. Развестись с Надей — можно, да на ком жениться? Инесса уж тоже не молоденькая. Наложницу взять, конечно, придется... Наследник, наследник... — Он с легкой грустью подумал о племяннике. — Бедный парнишка — ни побегать, ни поиграть...» А ведь именно этому мальчугану он был обязан тем, что знал теперь местонахождение волшебного кольца...
«Алешке теперь тринадцать лет... А здоровье его, говорят, все так же скверно. И гнида Распутин ни черта не помогал, а только голову дурил Алисе... Как взойду на престол — первым указом велю их из-под ареста выпустить... А куда их девать дальше? Видеть этих дураков при дворе я не желаю. Алиса опять пойдет интриговать... Нет, я их отошлю. Но, конечно, не в Сибирь — чай, родная кровь! — а куда-нибудь в Европу или лучше в Австралию. Да пусть едут куда хотят. А Алешку я бы при себе оставил. Хотя он, конечно, не захочет разлуки с отцом и матерью... Ну да как-нибудь устроимся. Не обижу. Вот только самому бы в тюрьму не угодить!»
