– Что же делать? – спросил я.
– Я ведь люблю, как могу, всех. Всех! Но что же делать? – сказала ты.
– Жизнь еще менее состоятельна, чем показалась после, – как бы пошутил я.
Дождь пошел, ничего не напоминая. Двор внезапно осветился, как литавра. Птицы подавились. Я стал акацией и зашумел, бряцая маленькими щитами. Ты оглянулась, обиженная на такую метаморфозу. Но души моей не хватало уже на целый куст. Я сосредоточился и упал тебе в ладонь сухим стручком. Ты задумчиво размяла его, не ощущая растительного оргазма, и задумчиво откинула.
Земля была готова. Я начал разносить свое семя по миру.
18
…Сердцебиение прикидывается смыслом, начала не увязываются с концами. Ответ, как всегда, на последней странице задачника, хочется заглянуть, но старческая, скаредная жизнелюбивость пересиливает любопытство. Век тянется за отделыванием трактатов, в которых все по-прежнему не сходится.
Тут бы догадаться, ан нет! Вместо стремления к смерти возникает желание поднапрячься и родиться еще раз.
Ты помнишь? Я помню. Страшно было. «Последний день Помпеи» висел над моей кроваткой – простодушная тяга родителей к красоте. Там, под магниевым разрывом неба, моя мама, и отец, и братья. А я, почему-то неправедно спасшийся зрением и душой, и этой удачи не отмолить. Зачем меня поставили свидетелем, зачем гибель голых чадолюбивых теть заплели с поллюционными снами?
Когда я уже сознавал, что люблю, меня научили ложиться пятками к ядерному грибу и накрывать голову простыней. Я мечтал только о том, чтобы у тебя были такие же добрые и догадливые учителя.
До нас были городки. Помнишь? Братство незамысловатых, прицельных кидарей – загорелых, громкоголосых, прямоугольных. Потом они воевали, потом, уже отдохнув, начинали строить нас. Ты понимаешь, как их на такое недальновидное дело потянуло?
Из мостовых выкорчевывали орудие пролетариата и покрывали их длинным фиолетовым асфальтом. Конские копыта цокали по нему не так весело. А потом и лошади исчезли из города вместе со своими веселыми понукальщиками, которые в мгновение ока обернулись мрачными гардеробщиками и вежливо-свирепыми швейцарами.
Общение с живым миром облагораживает, но не насовсем. После летней расхристанности приятно бывало застегнуть тугой ворот школьной гимнастерки и ответить легким наклоном головы учителю, имя которого, казалось, выветрилось навсегда.
Помню, что любовь именно в этот момент осеннего переодевания начинала ныть, как ушибленная нога, и взгляд уплывал куда-то по сутулой спине тумана. Ты в этом что-нибудь понимаешь?
На смену лошадям приехали пучеглазые «Победы» с отвисшими генеральскими щеками. С ними было не поговорить, и жизнь стала скучней. А любовь ведь еще только начиналась. Например, домашний вариант волейбола – игра в «картошку».
Яркая весна. Лысая земля отрастила уже зеленый ежик. Ольха роняет сережки, и те извиваются мохнатыми гусеницами. И ты извиваешься на земле, пытаясь увернуться от мяча. Парни охотятся за тобой, ты хохочешь. А я ненавижу бессмысленно звонкое солнце, которое смотрит на все это с лакейской непроницаемостью.
И вдруг – зима. Мамы – в потертых лисах. Гнутые хоккейные клюшки. Темп, отрывистые крики, финты. Каждый за себя, однако пасуют. Темнеет быстро.
Да, а почему так много спорта? Вензеля нашего фигурного катания вписались уже в рисунок праздничного чужого мира. Вечерами мы стали сидеть у телевизора, каждый у своего, и это немного отдалило нас друг от друга.
При этом мы выдавливались из жизни причудливо, как паста из рваного тюбика, что оставляло мало надежды на полноту совместных воплощений.
Все дается все труднее. Как думаешь, возросшая требовательность или настигшая бездарность?
Поскольку уже заплачено, карусельщик врубил на полную. Пошло накопление опыта, потом обмен опытом, потом обман опытом. Я все увереннее бежал по земле, почти не взлетая. Начались разного рода оформления, поиски смысла, поиски себя. Стал пополняться словарный запас: der Tisch, the table, la Table. За ним провожу все больше времени, забывая, что из дерева. Курю все чаще, забывая, что трава. Вижу фонетические сны. Усердно познаю непознанное. То есть все больше потерь.
За окном цветет ампир, прореженный плодоносным модерном. Культура – ностальгия по утерянному инстинкту, тебе не кажется? Но не возвращается к нему каждый своим путем.
Мною овладела идея домовладения, у тебя уже есть дача с девочкой на велосипеде и удушающим запахом зелени по утрам. Но даже если бы судьба нарисовала нам один адрес и сам Мессир поставил диск с Шубертом, это вряд ли примирило бы меня со столь счастливым концом. Теперь я сижу на дне долины возле ликующих роз. Уши мои полны змей. Нищая вода из-за сухих камней поглядывает воровато. Небо дрожит над кронами, ожидая сумеречного часа, чтобы осенить. Сижу и выдавливаю из себя по капле раба…
19
Братья по недоразумению! Дорогие калеки! Задумчивость – рыбацкое свойство, мысль в мысли, которую хочется поймать на голый крючок. Конечно, рыбка несъедобна. Но это праздное соображение.
Младенец заглатывает соску, как титьку неба, в котором все дары и ароматы бессмертия. Теплая туча воркует над ним. Дети мои, как сказал Джамбул. Милые мои смертники. Небеса всегда подставляли вместо себя кормилицу.
Мозг отцвел, потом облетел в осень. В голых кронах плутают одышливые бабочки, разгребая от пепла вечную синеву. Босая любовь мнет виноград, счастлива нашим безумием. Она помолодела еще на год, еще на два, еще на три. Старость вяжет морщины ее улыбки. Влажный лягушонок человека подрагивает в пупке. Бедра перекидывают солнечный мяч. Болтают коленки, переговариваются пальцы ног, груди вежливо кивают, подмышки готовят для вечера тень и духоту.
Плоскостопие мечты освобождает ее от долгого похода. Поэтому она и обзаводится крыльями. Еще по одной?
20
Любовь требует не столько догадливого, сколько легковерного сердца. В сущности, женщина лжет просто потому, что ей не знакома правда о себе. Что знает о себе текущая вода? И чего она хочет?
21
О гигиене парижских кладбищ. О ежике английских газонов. О детях в Алабаме отдельно. Помолимся, толпы!
Бабушка, стыдно стоять с протянутой рукой, когда вымирают крокодилы. От гиппопотамов вообще, кажется, только слово осталось, вроде ругательства. У льдов Арктики от мыслей раскалываются лбы.
Не могу заснуть от полярного дня. А от полярной ночи – проснуться. Негру в нью-йоркской подземке надо послать пачку нишиша. Кубинке заплатить алименты на младшенького. Налог за оливы. Кому?
Сахара алчет планету. Озонная дыра свистит в черепе. Киришские женщины пять лет не раздеваются перед мужьями в силу аллергии. Обмелевший Севан. Гибнущий Арал. Скинемся на всех, кто пострадал от альфа-лучей. Или мы не народ?
22
В следующий жизни я буду зеленщиком. Продавать зелень. Буду печь картофельные пирожки и продавать их. Шить детские шубки из китайского кролика и тоже продавать. По цене ниже, чем государственная. Государство, я думаю, еще останется. Меня будут бить торговцы и морально поддерживать народ.
Книжные переплеты – достойное занятие непритязательного ума. И этим ремеслом овладею. Я буду много есть, буду толстым, и все решат, что я добрый. Так оно и будет. И если мимо меня пройдет серьезно задумавшийся о жизни человек с дрелью, я подарю ему морковку и улыбнусь.
Я полюблю накачивать шины незадачливым велосипедистам за просто так. Стану незаменимым перебирателем гречки у родных. Отважусь попросить руку принцессы и получу отказ. Все окрестные пьяницы будут моими лучшими друзьями, хотя в следующей жизни я не буду пить. И надворные крысы. Я научусь с ними шептаться.
Я стану неформальным мэром города и никогда про это не узнаю. Меня будут носить все, кто может, на руках, а кто не может, будут катать на своих колясках. В сорок лет я побегу за бабочкой и упаду, и сломаю ногу, и меня все будут жалеть. Моя мама переживет меня, а жена будет смотреть в рот, как дантист. О детях я уже не говорю.
А друзья! Я забыл о друзьях. У каждого я буду проводить один день в году, и этот день будет помечен в календаре. Потому что я буду незаменимый исповедник детей и превосходный рассказчик.
Мы непременно встретимся в будущей жизни. Я буду покачиваться на арбузных корках, типа стареющий скейтист. Ты подплывешь, типа нервная байдарка. И, конечно, спросишь по-английски, оглядываясь неопределенно:
– Как вам это нравится?
А я, конечно, отвечу по-французски, широко улыбаясь:
– Для вас все бесплатно.
И мы опять с тобой не найдем общего языка.
23
Последнюю тряпочку, на которую ты будешь молиться, я тебе простирну. Я тебе и простирну. Ты совсем меня не заметишь. Ты посмотришь на посеревший горизонт и подумаешь, что переборщила со щелоком. Очень огорчишься на себя. Даже ударишь кулачком в корыто.
Сухонькой щепкой прибьет тебя к разбитой с утра постели. Я буду смотреть из всех углов молодыми глазами, но ты не узнаешь. О чем бы помолчать? Ты засыпаешь.
