Так было и на четвертый Гелькин день – первый от нового интересного отсчета. Изначальные два часа, после того как они добрались до Дома в Трехпрудном, Федор Александрович цедил культурно, малыми глотками, выспрашивая Гельку о путях, приведших на Тверскую, и тут же излагая собственные соображения на этот счет. Соображения были важные, поскольку отрицали факт продажности в искусстве вообще, так же как и использование собственного тела в качестве монетарного эквивалента, и не держали последнее за негативное явление, если и то и другое изваяно было надлежащим образом.
– Это должно принадлежать всем, – пояснил он мысль, обозрев Гельку со всех сторон и обнаружив в ней годную стать, – как и скульптура.
Потом он потребовал чаю. Когда Гелька вернулась с кухни с чайником, Керенский мирно спал, опустив голову на стол. И тогда она решила, что отработку тверского тарифа произведет другим способом. Докантовав невменяемого Федю до постели, сама занялась капитальной уборкой до крайности запущенного двухэтажного жилья. К восьми утра все уже сверкало и было расставлено по местам. Кухня – отодрана до изначальности, включая посуду и бугристые сковородки. Ванная – сияла новым кафелем, открывшимся под слоем желтоватого налета. Пыль – все восемнадцать слоев – была уничтожена в результате тройной повсеместной оттирки. Многочисленно же разнесенная по квартире хаотичная стеклотара собрана в едином месте, определенном Гелькой в чулане. Единственно, куда не позволила себе зайти, чтобы прибраться, – хламовая комната на втором этаже по типу мастерской, заваленная сотней картинок и картин, рассованных по стеллажам от пола и до самого потолка. А потом она опустилась на диван и стала ждать, пока проснется хозяин, чтобы получить разрешение уйти.
Проснулся Федор Александрович лишь ко второй половине дня. Проснулся и подивился тому, что обнаружил вокруг себя не привычно засранное жилье, куда притащил вчера девчонку с Тверской блядской точки, а вполне приличную квартиру, аккуратно прибранную и чисто отмытую, в которой сам же до этого и проживал. Он повторно исследовал взглядом вчерашнюю проститутку, и внезапно до него дошло то самое, чему не удалось достучаться в него прошедшим вечером, – лицом девчонка кого-то напоминала ему. Кого-то – чем-то. Возможно, из знакомых. Или картину, может, чью. Или чего еще. Но точно: физиономию ее он видал когда-то. Или откуда-то знал. И тогда он предложил, сразу и без затей:
– Слушай, Гель, а не хочешь пожить у меня? Будешь дом вести, кухня там, прочее. Домохозяйничать, в общем. Выбирай себе комнату, какая больше нравится, и живи. Кормить тебя буду, жилье, само собой, дармовое. А работать – работай, как и до того трудилась. В смысле, на Тверской. Как тебе?
Гелька обдумывать такое дело не стала. К вечеру она перебралась от внучки Рахили в Трехпрудный переулок с единственным чемоданом, в этот красивый старый дом в самом московском центре, полагая, что предложенная преференция, быть может, и есть тот самый фарт, какой выпадает единожды. Так вот затейливо и образно Федор Александрович разложил ей ситуацию. Кроме того, добавил, что на постель пусть не рассчитывает, то бишь на физическую с ним близость, а то выгонит враз. Это грозное предупреждение и решило дело окончательно.
В день переезда на точку Гелька не вышла, дала себе выходной на обжитье и дополнительное изучение квартирных достопримечательностей – теперь это стало ее хозяйством: все, кроме хламной комнаты на втором этаже, куда Керенский строго-настрого запретил нос совать, чтоб не попутала ничего из картинок. На том и поладили.
Через пару дней Керенский оформил регистрацию для временного проживания по своему адресу гражданки Украины, жительницы города Житомира Ангелины Федоровны Хабибуллиной.
– Так ты татарочка, что ли, лапуль? – поинтересовался он, увидев нерусскую фамилию. – То-то я гляжу черенькая такая, скуластая.
– Это по мужу, – ответила она, – по покойному. Умер он, после облучения на Чернобыле.
– Вдова получаешься? – посочувствовал Федька.
– Вдова, – согласилась Гелька, – многодетная вдова с Житомира.
А через месяц Сара Петровна получила перевод на приличную сумму, сразу же ушедшую на покрытие витаминных и школьных нужд для Ринатика и Петрушки. В письме, полученном вдогонку к деньгам, она прочитала, что бизнес, куда пристроена теперь дочка с помощью соседкиной внучки, идет бойко и по этой причине денежная регулярность в семье Чепик отныне будет постоянной. Лишь бы дети не болели…
Так совпало, что в доме прабабушки и отца Митька Мирский прожил ровно до дня, когда у народа вышел с деньгами полный конфуз, облом, а проще говоря, случилась наиглубочайшая потеря рублевых отложений. Сам Митька не пострадал – бабки, что нажил, засажены были или в дела, или отлеживались в виде нала в аккуратных долларовых пачках. Немного пострадал отец – тот больше имел в рублях, нежели в валюте, и потому сразу после 17 августа 1998 года Вилен Борисович, к своему удивлению, обнаружил абсолютное несоответствие рублевого счета и возможностей, предоставляемых услугами и самой товарной массой. Другими словами, если не брать в расчет остаток денег, исчисляемый новым уродливым коэффициентом, долларового запаса на руках у Мирского-старшего оставалось не более чем на полгода безработной жизни. Если, конечно, такое имело бы место.
– Ничего, отец, прорвемся, – успокоил Митька Вилена. – Не бери в голову. Поможем материально, если чего, – и обнадеживающе улыбнулся.
Что при этом имел в виду его самостоятельный сын, Вилен не очень понимал. И вообще, не слишком в курсе был Митькиной жизни последних лет: времени все не было поинтересоваться, да и повода особого не имелось. Сын был в порядке, ездил на новеньком «БМВ» пятой серии, носил дорогую кожу и прочие бутиковые дела, о каких Вилька и думать никогда не помышлял, к бабушке относился с чувствительной нежностью, в смысле, к Розе Марковне, к своей прабабке, и жил в свои почти двадцать пять, как ни странно, в родительском доме.
А что – удобно, как ни посмотри. Отца постоянно нет – вечно в экспедициях пропадает или на бесконечных съемках здесь, бабуля – та души не чает, да и покормит так, что вкусней не надо. А если телка случится какая, то сделает вид, что рада беспредельно, после чего, если жрать оба не попросят, исчезнет тишайшим образом, словно и не было ее поблизости.
По делам сам стоял крепко – бригадирство принял раньше срока, заслужив ратными делами, без какого-либо вмешательства Стефана. Пацанов стянул вокруг крепких, как сам, дисциплинку держал каменно, поощрял своих, так что недовольных не оставалось. А разногласия, если случались, научился утрясать без применения силы – одной головой и холодными глазами. И получалось, нормально получалось, и это видел Стефан, тайно гордясь воспитанником.
То обстоятельство, что Митька до сих пор не оставил родного гнезда, Стефана более чем устраивало. Во-первых, под рукой был, а это всегда удобно по делам, ну а во-вторых, привык он к Митьке просто, прирос за эти годы чем-то внутренним, слиплись, можно сказать, сам уж и не зная каким местом. Позже понял – домом, в котором жили оба, местом проживания приросли друг к дружке, наставник и воспитанник, Трехпрудным этим переулком, который и заменил Стефану, начиная с размена шестого десятка, не существовавшую никогда улицу и двор детских воспоминаний. Поэтому, когда глядел из окна на Митьку совсем тогда еще пацанского возраста, усердно качавшего молодую силу на дворовом турнике, видел в чем-то и себя – каким мог бы стать, да не стал: не уродился, пропустил, от рождения не задалось.
Разлад с отцом, по существу первый за жизнь, но при этом нешуточный, скорее даже крайне серьезный, произошел недели через две после августовского дефолта. И могло бы, в принципе, вовсе его не быть, если б не случилась неприятная по последствиям оказия.
В тот день, прихватив за компанию пару устрашающего вида хлопцев, Митька производил ревизию неохваченных мест извлечения прибыли. Местом таким оказались неожиданно обнаружившиеся коммерсанты, занимавшиеся киноделом: бюджет туда, бюджет сюда, кино одно, другое, третье, финансы от Госкино, от спонсоров там всяких: фильмы – дело недешевое, если знать про это основательно, въехать в бизнес капитально. А где культур-мультур, там и бабки, у самого отец, слава богу, в этом деле плавает, так что в курсе аметки-то Митька был – сын информированного отца.
Одним словом, наводка к тому дню была, пацан один секретутку из соседней с киношниками двери потрахивал систематически, так та и поделилась, между делом, какими кинщики те бабками ворочают.
В общем, пришли на адрес, на Гоголевском это было бульваре, в самом начале где-то. Митька адрес-то и запомнил поэтому, из-за отца. Вошли. Человек там шесть за столами трудятся, культуру двигают. Дальше стена стеклянная, за ней еще трое, видно, что главные. Так и было: два начальника и бухгалтерша, пожилая тетка. Зашли резко, пропустив мимо ушей: «Вы к кому, молодые люди? Начальство занято…» Митька строго тех троих оглядел, прикинул и сурово дал знать, кивнув бухгалтерше:
