— Нет, — сказал директор Петру. — Я не могу вас использовать на руководящей работе.
Петр все понял. Ясно, враги его уже дали новому человеку информацию. Он сам всегда получал такую информацию, когда был руководителем. И конечно, теперь он не стал грубить или намекать. Он просто спросил, какой у директора имеется на него конкретный компромат.
Директор, видно, был новый человек на руководящей работе. Он даже не знал, что такое компромат. И пришлось объяснить, что это значит компрометирующий материал.
— Нет, — сказал директор. — Нету у меня на вас конкретного компромата. Просто я не считаю возможным.
— А-а, — сказал Петр и, не заходя домой, чтоб не позориться перед Раей, поехал прямо в райком, к товарищу Емченко.
Они встретились дружески. А когда секретарь райкома узнал про директорову грубость, он и вовсе полюбил Петра.
— Сейчас мы ему роги обломаем… — сумрачно пообещал он. — Удельный князь, понимаешь. Хочет сам у себя управлять…
Петр ждал такого знакомого, такого привычного, почти милого «Емчанкова хая» с этой присказкой: «Завтра ты у меня, в бога мать, партбилет положишь!..» Но, видно, что-то в районе изменилось или товарищ Емченко, Иван Федорыч, еще не успел сблизиться с новым директором… Но говорил он спокойно, даже уважительно, будто с начальством:
— Приветствую вас, Алексей Алексеич… Как там решили насчет косогора?.. Добре… А нефтесбыт?.. Правильно…
И только под самый конец он сказал:
— Да, кстати, Алексей Алексеич, тут приехал один наш старый работник, товарищ Усыченко… Очень крепкий товарищ…
Директор стал возражать, что, мол, наслышан… Да и какой он, извините, агроном, этот Усыченко…
— Организатор, — сказал товарищ Емченко раздельно. — Орга-ни-затор! Не надо, товарищ Никифоров, идти на поводу…
— У кого?
— У настроений отдельных товарищей…
— Так ведь все говорят. И потом, нет сейчас вакансий, — сказал товарищ Никифоров.
— Там, во втором отделении, управляющий временный, — шепотом подсказал секретарю Петр.
— Хитришь перед партией, Никифоров! — вдруг осерчал товарищ Емченко. — Вакансий, понимаешь, нет… Не советую, Никифоров.
И, услышав свою внезапно раздетую фамилию — без «товарищ», без имени-отчества, — директор вдруг испугался. Не умом испугался, а, как говорится, поротой задницей (видно, уже случалось ему в жизни называться просто Никифоровым). И он сразу смялся:
— Мы подумаем, Иван Федорович. Что-нибудь подберем.
— Зачем же что-нибудь, Алексей Алексеевич? У вас же во втором отделении временный человек сидит. Давайте-ка поставим постоянного…
Это секретарь сказал уже добродушно. Он же совсем не злой человек, товарищ Емченко…
37
Петра сделали управляющим вторым отделением, непосредственным Раиным начальником. Он прямо и честно спросил директора: может, такая семейственность нетактична? Может, супругу лучше перевести в какое-нибудь другое место, чтобы она не была при нем? Но на это директор очень грубо сказал, что «еще неизвестно, кто при ком», и пусть себе идет и работает, раз уж так вышло.
Теперь Рая никак не могла упрекнуть мужа в том, что он ничего не делает. Она вставала в шесть, чтобы в семь быть на винограднике, а он поднимался в пять, потому что до всего еще должен был побыть на наряде. Он допоздна ездил на своей таратайке из бригады в бригаду, и во все вникал, и с народом беседовал как положено. Но почему-то продукции все равно не давал.
Последняя девчонка из Раиной бригады больше смыслила в винограде, в виноградных делах, чем он. Ведь сколько лет тут живет — и ни бум-бум.
Уж Рая крутилась, уж Рая старалась, чтоб замазать разные его промашки, как-то выгородить перед людьми. Она даже предлагала, чтоб он приходил вечерами на косогор после работы, когда девочки уйдут. И она бы ему все объяснила и показала. Но вечерами он был занят на директорских совещаниях и по общественным делам. Так что никак оно не получалось.
Рая раз сказала, два сказала. А потом махнула на это дело рукой. Теперь уж опасений насчет семейственности не было. Все видели, что Рая с Петром ругается на каждом шагу, хуже, чем с Гомызько. А однажды он распорядился поставить троих подбирать осыпь. А она страшно разозлилась и как резанет: «Это глупость. И неграмотность. Зачем же лезть, когда не понимаешь!»
Но он, замечательной выдержки человек, в ответ голоса не повысил, только нахмурился:
— Товарищ Лычкина, держитесь в рамках… И во-вторых, ты не знаешь, какое на этот счет указание директора.
Бабы только ахали: какой золотой мужик Райкин муж. Мой бы за такие слова прибил бы при всем народе.
Петр и сам по ночам жаловался: «Мягчаю я перед тобой. И через это авторитет теряю. Ты мне хоть дома все говори, не прилюдно».
И Рая винилась, что в самом деле нехорошо получается, нетактично. Она, честное слово, старается как-нибудь промолчать. Но иногда просто сил нет! Это действительно ужасная беда, что он после учебы попал не куда-нибудь, а именно в ее дело, в виноградное, в котором ей никак невозможно стерпеть брехни и балаболства.
— Ты не езди, Петя, в мою бригаду. Ты ж знаешь, я сама все сделаю как лучше. Я ж болею вся…
— Да я б не ездил. Но ведь как это получится с моральной точки? Вроде я даю жене льготу! Пускаю на самотек…
38
Но все-таки Петр еще ничего, держался молодцом… Подкосила его внезапно разразившаяся катастрофа: рухнул товарищ Емченко. Нет-нет, его не сняли за какой-нибудь упущенный кок-сагыз (да теперь почему-то и не было кок-сагыза). С ним случилась совсем уж глупая история.
На районной конференции все вроде было нормально. Товарищ Емченко сидел на своем обычном месте, в президиуме, между приезжим представителем — вторым секретарем обкома — и тетей Маней — депутатом и дважды Героем. И он говорил, как всегда: «Разрешите ваши аплодисменты считать за единодушное одобрение». И все вроде бы разрешали. А в конце подсчитали голоса, и вышло, что товарищ Емченко вообще не избран в райком. А следовательно, и секретарем быть не может.
Это был гром среди ясного неба. И даже второй секретарь обкома развел руками: он думал, что товарищ Емченко останется, и не привез с собой никакой кандидатуры.
Петр страшно переживал эту историю. Такие гиганты пали на его памяти. Но Емченко? Это выше понимания! Что ж это будет с советской властью, со страной и с ним, Петром?
Петр пошел поговорить по душам к парторгу совхоза — агроному Леше. (Хорош, конечно, парторг, которого все в глаза называли Лешей, даже Райкины девчонки из седьмой бригады!) Но настоящего разговору не получилось.
Петр откровенно, как коммунист коммунисту, указал молодому товарищу на неправильность создавшейся в совхозе — а возможно, и не в одном только совхозе! — политической обстановки. Он, Петр, сейчас часто бывает в низовых звеньях, бригадах, запросто говорит с трудящимися. И он видит, что делается. Такое, понимаешь, несут, такую, понимаешь, критику наводят. Плохие вопросы задают. Сегодня ругают директора, завтра — райком, а послезавтра что?
— Ну ладно, напугал совсем… Ты-то сам в чем сомневаешься?
— Я-то, конечно, никогда не сомневаюсь…
— А почему же они будут сомневаться? Что они, дурнее тебя? И хай задают вопросы. Я считаю, плохих вопросов не бывает, бывают плохие ответы…
— Вы, товарищ, неопытный, не битый еще, — сердечно ответил ему Петр. — Вы еще горько вспомните это свое либеральство, когда все обратно переменится.
А парторг Леша в ответ на это, извините, послал Петра матюком, что совсем уж не пристало советскому парторгу, тем более с высшим образованием. Иди ты, говорит, к такой и такой матери…
39
…Конечно, не из одних горестей состоит жизнь. Вот выдалось вдруг у Петра с Раей золотое воскресенье. Виноград на косогоре еще не приспел, и утро было свободное. Когда Рая проснулась, что-то около восьми, Петр сидел на сундуке в одном исподнем и выпиливал лобзиком из фанеры зайца с барабаном.
Раю поразило никогда прежде не виданное выражение счастья на его осунувшемся, небритом лице. Петр посапывал от наслаждения, ласкал рукой гладенькую дощечку и приговаривал: «А мы зайку так-так, а мы зайку так».
«Господи, — подумала она, — как жизнь чудно устроена! Может, у Пети художницкий талант, а он, бедный, вот тут с нами мается, ни себе, ни людям…»
— Петь, Петенька, — позвала она его особенным голосом. И он бросил свой лобзик и пошел к ней. Как дитя на материнский зов.
А часов в двенадцать она потащила его на косогор: надо было посмотреть, как там караулит Степановна. Рая допустила эту рыхлую, болезненную тетку в сторожа исключительно из жалости. Потому что той не хватало немножко стажа для пенсии.
Но Рая не особенно надеялась, что такая балованная женщина, вдова замдиректора винзавода, будет бегать в жару по винограднику. А ежели не бегать, то мальчишки все к черту разворуют.
