Ему хотелось узнать, как мы собираемся украсть «Мадонну дель Лаго». Сначала он думал, что я намеревался всего лишь подсунуть Анжелике копию и обманом обойти ее требование, но вскоре я поручил ему соорудить полноразмерное инвалидное кресло с мотором, работающим от элементов, спрятанных в металлических трубках каркаса.
– Почему нельзя просто поместить батарею под сиденье, как в кресле Конни?
– Потому что это кресло для кражи картин, вот почему, – сказал я и откинулся на подушку, слишком слабый, чтобы говорить.
Тремя днями позже кресло на колесах было готово.
– Хорошо, – сказал я ему. – Теперь сделайте ящик, в точности похожий на ящик для батареи, и поместите его в обычное место. Только снабдите его дверцей, которая открывалась бы от одного прикосновения и которой не было бы видно – она должна выглядеть как торцовая стенка ящика. Кнопка должна быть потайной, а дверце надлежит открываться с быстротой выкидного ножа. И чтобы была возможность тут же ее закрыть. Внутри… раздвижные поручни, установленные на шарикоподшипниках и подпружиненные так, чтобы выдвигаться при открывании дверцы. Между поручнями надо поместить лоток, в который и уместится картина.
– Понял, – сказал он. – Но как насчет сигнализации? И смотрителей?
– Смотрителей? – переспросил я. – Сигнализации? Боже мой…
Готовое изделие предстало передо мной через сорок восемь часов. Ящик для батареи выглядел в точности как ящик для батареи, но когда он поднял колпачок с одного из подлокотников и нажал на кнопку под ним (это напомнило мне, что в истребителе гашетка точно так же расположена прямо на ручке управления), дверца поднялась и неожиданно возникла картина, уютно устроившаяся в обитом войлоком лотке. Он снова нажал на кнопку, и весь процесс повторился в обратном порядке.
– На открывание или закрывание уходит полсекунды, – сказал он. – Я применил гидравлические цилиндры и обеззвучил кнопку, пружины и защелку. Вы, может, не заметили, но их совершенно не слышно.
– Я заметил, – сказал я.
После чего снова повалился на подушки, опять почувствовав себя дурно, подкошенный очередным приступом боли и тошноты. Смеджебаккен начинал утрачивать уверенность во мне. Он был настолько встревожен, что на следующее утро явился, дабы сказать об этом прямо.
– Как могу я поверить, что вы справитесь с этим делом, а не завалите его? – спросил он. – Вы же инвалид. План требует смелости, силы и выносливости. А вы целый месяц только стонете да вздыхаете.
– Я был отравлен! – крикнул я.
– Чем отравлены?! – завопил в ответ Смеджебаккен. – Бутылкой лучшего в мире шампанского?!
– Да.
– С каких это пор шампанское заставляет вас целый месяц болеть? Что вы за человек? Я хочу сказать, насколько же это вы крепки, если организм ваш воспринимает шампанское как яд?
– Я так же крепок, как и всякий другой. Просто я испытываю отвращение ко всему, что фальшиво, уродливо или лживо. И заметьте, ложь и фальшь – это разные вещи. Порой я могу совершать необычайные поступки, но в присутствии зла становлюсь слабым.
– Почему?
– Потому что однажды оно меня сокрушило. Оно совершенно меня одолело, и я был так же беспомощен в его хватке, как человек, парализованный во сне.
– Но вы, однако же, живы, – сказал Смеджебаккен, не с целью мне противоречить, но чтобы вытянуть из меня подробности этой истории, изложить которую я не мог, поскольку замешан в ней был не только я один.
– По чистой случайности.
– Ладно, – сказал Смеджебаккен, – вы уже не так уж плохи, и я очень надеюсь, что вам станет лучше. Когда вы окончательно поправитесь?
– Скоро, – ответил я, – очень скоро.
Той ночью мне приснилось, что я лежу в летнем лесу, где деревья придают дополнительную жизнь и глубину воздуху, который иначе был бы всего лишь эфиром. Звучало прекрасное пение птиц, не знающих, что они возвещают и для чего, так же как не знают об этом волны, накатывающиеся на берег и разбивающиеся в солнечных брызгах. Море раскинулось неподалеку, у подножия холма, синее и пустое. А цветы, казалось, озарялись светом изнутри. Я пребывал в покое и безмятежности, но не испытывал счастья, ибо знал, что это место было последним моим пристанищем, что после него не будет никакого другого.
Когда на следующее утро я проснулся, остатки яда покинули мой организм и болезнь испарилась. После месяца спячки я был полон сил, энергии и уверенности.
– Пойдемте в музей, – сказал я Смеджебаккену, который ел или, точнее, собирался съесть кошерную индюшачью гузку. (После случая в «Сонной Лощине» я к ним очень даже благосклонен.)
– На разведку?
– Нет. На дело.
– Не смешите меня, – сказал он. – Нам с месяц придется практиковаться. Я ни разу не видел этой картины и не знаю вашего плана.
– Я и так практиковался целый месяц, – сказал я напыщенно. – И управлюсь со всем вот таким вот манером. – С последними словами я поднял руку и щелкнул пальцами.
– Вы целый месяц, будучи совершенно обессиленным, провалялись в постели, пока я превращал дом в фабрику и делал инвалидные кресла с секретом.
– Вы что, не понимаете? – спросил я.
– Не понимаю чего?
– Откуда я черпаю свои силы.
– Нет, не понимаю. Откуда вы черпаете свои силы?
– Из своего бессилия.
– Черпаете силы из бессилия?
– Именно.
– Что ж, это здорово. Что до меня, то я черпаю свои силы из своих сил.
– Тогда перед вами лежит ровная дорога. Вы, вероятно, совершенно счастливы.
– Настолько, насколько уместно здесь слово «счастье».
– А вот моя дорога проходит через глубокие овраги, – поведал я ему, – и высокие холмы. Я могу взобраться на вершину холма, потому что побывал на дне оврага. Между прочим, не располагаете ли вы кусачками, делающими зазубренные надрезы?
Он посмотрел на меня в недоумении.
– Да, но случайно. У меня просто духу не хватило их выбросить.
– Вот и хорошо. Они нам понадобятся. План я разъясню вам в подземке. Наденьте как можно более мешковатое пальто.
– Это можно. У меня осталось такое после того периода, когда я был помешан на сдобе. Но зачем?
– Для кота. Нам придется поймать кота.
– Поймать кота… – пробормотал он.
Чувствовалось, что он не вполне готов ловить котов. Да, в тот момент он, вне всякого сомнения, был уверен, что нам обоим предстоит состариться в тюрьме, но и идти на попятную не собирался.
– Достаньте копию.
Смеджебаккен принес кресло, нажал на кнопку и вынул картину из лотка.
– Посмотрите на нее с изнанки, – сказал я.
К изнанке холста были параллельно приклеены лаком несколько золотых проводков, и каждый из них присоединялся к двум медным проволочкам по бокам, длина которых составляла около фута.
– Я сделал это сегодня утром, до того, как вы встали, – сказал я. – Но кончики этих проводков надо еще надкусить вашими кусачками.
– Выглядит профессионально.
– Вот так у них устроена сигнализация для самых ценных картин. Я знаю это, потому что Констанция состоит в попечительском совете музея. Когда мы ходили с ней на собрания, я спросил, как у них обстоит дело с сигнализацией, и они мне показали.
– Понимаю, – сказал Смеджебаккен с явно возрастающим доверием ко мне, – но вот насчет кота – это что, серьезно?
Огромный серый кот, которого мы сгребли на задворках какой-то пиццерии в «Астории», отправился под пальто Смеджебаккена на углу Мэдисон и Восемьдесят шестой. На протяжении нескольких кварталов, остававшихся до музея, и пока я не втолкнул инвалидное кресло в залы итальянского Возрождения, кот этот бился, как сумчатый дьявол, но Смеджебаккен держался так стоически, что почти и не морщился. Время от времени между лацканами его пальто пробивалась когтистая лапа, он кашлял и впихивал ее обратно, после чего мы продолжали свой путь. Никто ничего не заметил, поскольку людям свойственно отводить глаза от тех, кто передвигается в инвалидном кресле, о чем Смеджебаккен был прекрасно осведомлен. Ему выпала нелегкая доля, ибо котяра терзал его грудь своими огромными когтями.
Мы подошли к «Мадонне» и выждали, пока зал не опустел. Смеджебаккен распахнул свое пальто, кот вылетел оттуда и помчался очертя голову со скоростью шестьдесят миль в час. Мы направили его в смежный зал, где размещался охранник: на каждые три зала приходилось по одному сонному старику в униформе, на глазах которых никогда ничего не происходило.
– Держи кота! – завопил я что было духу.
Когда кот пронесся мимо, охранник инстинктивно пустился вдогонку. Смеджебаккен поднялся с кресла, держа в правой руке кусачки, а я приподнял висевшую на стене картину. Ящик я открыл еще раньше. Когда я снял картину, Смеджебаккен перекусил провод, и все звонки в мире начали свой трезвон.
Он вынул из лотка копию и упал, привалившись к стене. На место копии я положил оригинал, закрыл дверцу и повалил кресло. В эти последние несколько секунд я успел еще распахнуть пальто Смеджебаккена, выставив напоказ окровавленную манишку.
