Я сказал «действительно так глубока», ибо первое же возникшее у меня подозрение было о том, что все это комедия с целью поймать меня по следующей схеме:
а) ненависть к мужу;
б) ненависть к слепым вообще;
в) проникновение в мою душу!
Опыт мой подсказывал, что надобно опасаться столь хитрой ловушки и исследовать подлинность ее враждебного чувства – иного способа не было. Самым убедительным аргументом казалось мне то, что муж лишился зрения, уже будучи взрослым, тогда как Луиза была слепая от рожденья; я уже объяснял, что таким слепым присуще отвращение к новичкам.
История их была такова: они познакомились в библиотеке для слепых, полюбили друг друга, стали жить вместе: потом пошли ссоры на почве его ревности, завершавшиеся оскорблениями и побоями.
По словам Луизы, ревность была необоснованная: она, мол, любила Гастона, он был славный, способный парень. Но ревность доводила его до безумия, и однажды он решил ей отомстить, привязав ее к кровати и приведя в комнату женщину, чтобы в присутствии Луизы позабавиться с ней. Во время этой пытки Луиза поклялась отомстить в свою очередь, и через несколько дней, когда они с Гастоном выходили вместе из квартиры (жили они на пятом этаже, а в доходных домах Парижа, как известно, в лифте только поднимаются), она на лестнице толкнула его. Гастон покатился кубарем до первого этажа и вследствие падения остался парализованным. Единственное, что у него не было повреждено, – это его необычайно острый слух.
Теперь он был совершенно некоммуникабелен, не мог ни говорить, ни писать, поэтому никто не узнал правды, все поверили Луизе, ее версии о падении, столь правдоподобном для слепого. Терзаемый невозможностью сообщить правду и муками, которые ему причиняла Луиза, мстя любовными сценами, Гастон был словно наглухо заточен в некий панцирь, под которым его поедали живьем плотоядные муравьи каждый раз, когда Луиза вопила в постели со своими любовниками.
Убедившись в ее ненависти, я пожелал узнать побольше о Гастоне, ибо однажды ночью, анализируя события прошедшего дня, я подумал вдруг: а что, если этот человек, до того как ослеп, был одним из тех, кто на протяжении тысяч лет, в полной безвестности, отважно, решительно и неуклонно пытаются проникнуть в запретный мир? Разве не могло случиться, что он был ослеплен Сектой – первая мера наказания, – а затем, после того как она влюбила его в себя, отдан во власть слепой, ее жестокой, повседневной мести?
На миг я вообразил себя самого, заточенного заживо в подобный панцирь, при полной ясности ума, с желаниями даже еще более жгучими и тончайшим слухом, – и вот, я слышу, как женщина, когда-то сводившая меня с ума, стонет и вопит то с одним, то с другим любовником. Нет, только те существа способны изобрести такую пытку.
Я поднялся в тревоге. В ту ночь я уже не мог уснуть, долгие часы кружил по комнате, курил, размышлял. Надо было как-то проверить и эту возможность. Но подобное исследование было бы самым опасным из всех, какие я предпринимал в отношении Секты. Речь шла о том, чтобы узнать, в какой мере этот мученик был прообразом моего собственного будущего!
Когда рассвело, голова у меня была как в тумане. Я принял душ, чтобы мысли хоть немного прояснились. Уже спокойней я себе сказал: если тот бедняга был наказан Сектой, почему же слепая сообщила мне об этом – ведь именно у меня это могло возбудить подозрения определенного рода? Почему она говорила, что наказывает мужа? Подобный факт она может и должна скрывать, если хочет завлечь меня в ловушку. Я же никогда не сумел бы об этом узнать без ее помощи – только от нее я узнал, что слепой муж слышит и страдает. Более того, если цель Секты заманить меня в западню, подстроенную слепой, зачем было показывать мне слепого в этой ситуации, столь необычной и, во всяком случае, подозрительной для меня? И еще, подумал я, Домингес тоже спал с этой женщиной в той же обстановке, и это уже как-то не вязалось с данными моего исследования. Я успокоился, но решил удвоить осторожность.
В тот же день я осуществил то, что давно уже задумал, но к чему до сих пор не прибегал: стал подслушивать у их дверей. Если ее отвращение искренне, то, возможно, когда они наедине, она его оскорбляет.
Я поднялся в лифте на шестой этаж, оттуда тихонечко спустился на пятый, по нескольку минут останавливаясь на каждой ступеньке. Наконец дошел до их квартиры и припал ухом к двери. Я услышал голоса, Луиза говорила с каким-то мужчиной. Это меня удивило, потому что она должна была ждать меня, правда на час позже. Неужели она способна быть с другим мужчиной почти перед самым моим приходом? Надо было подождать.
Я бесшумно прошел по коридору и затаился в углу: если кто-нибудь придет или будет проходить мимо, я спущусь вниз, и никто ничего не заподозрит. К счастью, в это время никто не появлялся, и я сумел дождаться условленного часа, однако тот мужчина из ее квартиры не выходил. Тогда я подумал, что со слепой в ожидании моего прихода разговаривал какой-то друг или знакомый. Как бы там ни было, условленный час настал. Я подошел к двери и постучал. Мне открыли, я вошел в квартиру.
И едва не лишился чувств!
В квартире никого не было. Разумеется, кроме слепой и паралитика в его кресле.
Я мгновенно разгадал их мрачную комедию: слепой, он же якобы парализованный и немой, подставлен Сектой в роли мужа этой стервы, чтобы я попался в капкан, поверив в ее мнимую ненависть, в то, что обнаружил здесь трещину – и во всем ей признался.
Опрометью выбежал я из их дома – ум мой был ясен и точен как никогда, я помнил, что предусмотрительно никому не давал своего адреса, даже Домингесу, и знал, что, был ли тот незрячий шут парализован или нет, слепота помешает ему погнаться за мной по лестнице.
Как стрела, я пересек бульвар, все так же бегом промчался по Люксембургскому саду из конца в конец, поймал такси и, не теряя времени, поехал к себе, чтобы взять чемодан и бежать из Парижа. Но пока я в самых общих чертах обдумывал предстоящую поездку, мне вдруг пришло в голову, что, хотя я никому не открыл, где живу, Секта, весьма возможно (да что я говорю – бесспорно!), выслеживала меня все это время и предусмотрела любое внезапное мое бегство. На кой дьявол мне чемодан! Паспорт и деньги я всегда носил с собой. Больше того, хоть я точно не знал, что может со мной произойти, долгий опыт исследования подсказал мне ход, который я тогда счел гениальным: взять паспорт с визой двух или трех стран. Сами подумайте, после эпизода на улице Гей-Люссак Секта, вероятно, сразу же поставит стража у аргентинского консульства, чтобы меня не упустить. Еще раз, при всем смятении, меня подбодрило ощущение собственной силы, основанной на предусмотрительности и способности логически мыслить.
Доехав до Больших Бульваров, я велел шоферу везти меня в любое трансагентство. Купил там билет на ближайший самолет. Подумал и о наблюдении за аэродромом, однако мне все же казалось, что Секта собьется со следа, будет ждать меня сперва у консульства.
Так я вылетел в Рим.
Сколько глупостей мы совершаем, полагая, что рассуждения наши безупречны! Ну да, мы рассуждаем верно, рассуждаем превосходно, исходя из предпосылок А, В и С. Беда та, что мы упустили из виду предпосылку D. Да еще Е и F. И весь латинский алфавит плюс русский. Но хитроумные следователи от психоанализа бывают очень довольны, сделав наиточнейшие выводы из своих скелетоподобных схем.
Сколько горьких дум передумал я на пути в Рим! Я пытался упорядочить свои мысли, свои теории, пережитые события. Ведь предугадать будущее возможно лишь тогда, когда нам удается обнаружить законы прошлого!
А сколько промахов было в прошлом! Сколько оплошностей! Сколько наивнейших поступков, и это у меня-то! Лишь в тот момент я понял двусмысленную роль Домингеса, вспомнив историю с Виктором Браунером. Теперь, много лет спустя, я убеждаюсь в верности своей гипотезы: это Домингес толкнул его на путь к психиатрической больнице и к самоубийству.
Итак, во время того полета я вспомнил странную историю Виктора Браунера и вспомнил также, что при встрече с Домингесом спросил у него обо всех: о Бретоне, о Пере, о Эстебане Франсесе, о Матте, о Марселе Ферри. Только не о Викторе Браунере. Знаменательное «забвение».
Для тех, кто не знает, расскажу историю Браунера. У этого художника навязчивой идеей была слепота, и на многих картинах он изображал людей с выколотым или вытекшим глазом. Даже написал автопортрет, на котором у него один глаз отсутствует. Так вот, незадолго перед войной, на пирушке, устроенной в мастерской одного художника-сюрреалиста, Домингес спьяну запустил в кого-то стаканом – тот уклонился, и осколок вонзился в глаз Виктору Браунеру.
Судите сами, можно ли говорить о случайностях, если понятие случайности в мире людей лишено смысла. Напротив, люди, словно сомнамбулы, стремятся к неким целям, которые они порой смутно предчувствуют и к которым их, как мотылька к огню, влечет какая-то странная сила. Так Браунер шел к стакану Домингеса и к слепоте; так явился я к Домингесу в 1953 году, не зная, что опять делаю шаг по велению своей судьбы. Из всех, кого я мог бы повидать в то лето 1953 года, я почему-то остановился на человеке, в некотором смысле находившемся на службе у Секты. Остальное более чем очевидно: картина, привлекшая мое внимание, и мой испуг, и слепая натурщица (натурщица для этого единственного случая), и комедия ее сожительства с Домингесом, и глупейшая моя роль наблюдателя с антресолей, и моя связь со слепой, фарс с паралитиком и так далее. Предупреждение простакам:
