Они сидели вдвоем на опустевшем пляже. Одетые, собрав все, чтобы возвращаться домой. Вечерело.
Девушки загорали сегодня на море вчетвером. Ляля нашла их на пляже. И провела весь день вместе с ними, сожалея, что киногруппа уехала в Судак, что вернется только через три дня. «Ой, боже, целых три дня ожидания, я умру от тоски!» — выкрикивала Зоряна. И все хохотали, шутили, и было очень весело. Когда уже решили идти домой и собрались, Ляля вдруг попросила Лесю остаться посекретничать. «Она вас догонит, девочки, идите! Вы не обижайтесь, но тут есть одно дело», — Ляля говорила будто шутя, но вид у нее был хмурый. И когда остальные ушли, долго сидела, не решаясь начать разговор.
— Ну, — сказала еще раз Леся, — говори, что хотела, а то я пойду.
— Леся, оставь Роберто! — сказала Ляля.
— Что-о? — спросила Леся. — Ты что?
Она хотела продолжать, но слова не приходили, а Ляля тем временем быстро говорила:
— Лесечка, золото мое, не обижайся, я тебя прошу, не обижайся, ты такая милая, такая молодая и красивая, ты мне сразу понравилась, я мгновенно захотела быть такой, как ты. Быть тобой, чтобы Роберто смотрел на меня и все было впереди. Ой, не смотри на меня так и ничего не отвечай, я тебя умоляю, выслушай до конца, что я скажу, а уж тогда решишь и осудишь.
Я же совсем ему не сестра, никакая не родственница. Это я выдумала, потому что он и так страшно рассердился, когда я приехала, и не хотел меня видеть, а я сказала, что буду на положении сестры. И он терпел. Он добрый. Я его люблю, понимаешь, люблю. И все.
Он мой. Уже больше года, как мы вместе. Я была и осталась его первой. И он всегда был такой добрый. И нам было так хорошо! Я знаю, что это все кончится, но сейчас еще рано. Я ему помогала, даже когда он школу заканчивал и когда в университет поступал. Я ему и дальше помогу, если он снова станет поступать. Пусть еще хоть немного побудет моим. Я не могу без него. Я его люблю. Я знаю, он все равно вернется ко мне в Киеве. Знаю. Пусть даже и не смотрит на меня сейчас.
Я тебя умоляю. Оставь его. Это — пляжное знакомство. Ты поедешь во Львов. Он в Киев. Все пройдет. Ты найдешь себе лучше, своего. А этого не трогай.
Я все вытерплю, только бы быть с ним. Хоть немного еще, сколько смогу его удержать. Умоляю тебя, не смотри на меня так. Мне не везет в жизни. Ты еще этого совсем не знаешь, и не представляешь, как может быть трудно с мужчинами, и вообще мне не везло никогда и нигде. Роберто — единственное мое счастье, единственный мой светлый луч. И прошу тебя — оставь его. Как хочешь, что хочешь сделай...
Леся сидела молча, уже не реагируя на Лялины слова. Ею овладело невероятное спокойствие, абсолютное равнодушие к тому, что она слышала. Для нее уже ничто не имело значения. Обида тяжело придавила ее, закрыла все. Глубокая обида. Как он мог?
— Я так и думала, — промолвила она вслух. — Я сразу догадалась, едва тебя увидела. Мне в конце концов абсолютно безразличны ваши дела. Просто вся эта комедия... какая-то... отвратительная. Вот и все.
Она смотрела на Лялю, уже не очень проникая в суть ее слов, смотрела и видела, как у той морщинки паучками собрались возле глаз. Еще маленькие, тоненькие, но уже достаточно заметные. Видела курносый нос, на котором кожа стала уже дряблой и выглядела не вполне здоровой. С каким-то злым удовлетворением видела следы, проложенные годами на лице этой еще совсем молодой женщины. Красивой, ну, миловидной, но все-таки значительно старше ее.
А потом она подумала, каких сил стоило Ляле держаться с такой подчеркнутой непринужденностью в их компании, увидела цену несколько фальшивого Лялиного веселья, способного иногда раздражать, как все чрезмерное... И удивилась тому, что всего час назад они так мило четверо болтали на пляже.
— Хорошо. Хватит. Я все поняла. Обсуждать дальше что бы то ни было необходимости нет. Разбирайтесь с Роберто как хотите... — Леся поднялась. — Я должна идти. Всего хорошего.
Она встала, поправила юбочку, и Ляля видела ее стройную фигуру, длинные русые волосы, падавшие на оголенные плечи, свежее лицо, на котором лежала тень обиды, и чувствовала, как она устала. Поняла, что проиграла.
— Только, — Леся смотрела спокойно, — только, я надеюсь, видеться мы больше не будем. Не стоит. Желаю всего наилучшего.
Леся медленно пошла по пляжу, и Ляля провожала ее взглядом, не двигаясь с места. Вот лестница, ведущая с пляжа на набережную, вот подъем наверх. Она опустила голову, смотрела в землю и думала. Слезы стекали по ее щекам, дальше к подбородку и капали на остывающую гальку.
Уже несколько дней ничего не писал, потому что было некогда, да, собственно, и события были какие-то не то что незначительные, а трудные для сжатого описания, потому решил занести их немного позже. Так мне казалось тогда, да и условий не было для писания — съемки с утра до вечера. Наконец закончились. И мы снова в Алуште.
Судак мне сначала не очень понравился. Там строительство и потому много грязи. Но уже на другой день я понял его преимущества. Гораздо меньше толстых курортников и их жен, вообще такого ленивого типа отдыхающих.
Здесь все-таки дальше от центра, природа суровее и меньше всяких удобств. И потому меньше людей. Остатки естественного морского берега, а не «суперцивилизация» и многолюдье, как в Алуште. Но там есть свое, конечно. Словом, в Судаке было неплохо. Только мы намучились, потому что нас «расстреливали» целых полтора дня, почти без перерыва, а потом полдня отдыха, и снимали эпизод до расстрела, как нас допрашивают.
Все уже привыкли к свету «юпитеров», к камере, и съемки шли, как выразился Каминский, нормально. Он даже подошел ко мне и сказал: «Ничего! Слушай, а ты можешь сниматься. Хорошо держишься перед аппаратом», — и что-то еще, и хотя я виду не подал, и все это, конечно, глупости, но мне было приятно. Роберто немного ругали за сонный вид и замедленные движения. Я даже удивился. А потом, понятно, подумал: «А что я знаю о нем? Почему я могу быть уверенным хоть в чем-то, если встречаюсь с посторонним человеком, чужим, просто другим, наконец». Только сейчас я понял его настроение, потому что минувшей ночью он наконец выговорился передо мной, раскрылся.
Я тогда растерялся и просто не знал, что ему ответить. Но он был настолько искренним и так ему был необходим мой совет, просто мнение со стороны, что, честно говоря, стало приятно, когда он поделился именно со мной. Но что ему можно было посоветовать?
Каждому нужно когда-то становиться взрослым. Ставить точки, когда их надо ставить, и смотреть правде и самому себе в глаза, когда приходит время. А он хочет как-то избежать ответственности за себя, уйти от проблем, спрятав голову под крыло, как страус. Он спрашивает у меня совета, а это еще стремление и выговориться, и частично переложить свой груз на другого, жажда сочувствия и некоей общей вины, союзника перед лицом своего душевного хаоса.
Как мне все это понятно! Сколько в свое время я мечтал о ком-то, с кем можно быть до конца откровенным, как мне нужен был человек при моих проблемах с Ганей... И никого не было.
Я молчу. И еще, наверное, буду молчать долго. Потому что часто приходилось упрекать себя за откровенность...
Наверное, он просто еще мал, этот Роберто. В чем-то уже совсем взрослый, а в чем-то и маленький.
Я вот думаю, что до определенного возраста, особенно если не было жизненных встрясок, человек просто неспособен почувствовать многое.
И сейчас Роберто, видимо, совсем непонятны мои проблемы, мои колебания и сомнения. Да и та же история с женитьбой. Как он может ее понять? Только теоретически, потому что для него подобные вещи где-то в будущем, через сто лет, а впереди — бесконечная жизнь. Я и сам думал подобным образом, а сейчас вижу жизнь значительно короче, чем казалось раньше, а проблем не уменьшается.
Есть одни и те же проблемы, встающие перед людьми разного возраста, вот как перед Роберто и мной. А это — парадокс жизни. Возраст и опыт помогают мало. Люди совершают почти те же ошибки, хотя между ними десять лет разницы. Действует какой-то странный закон, которому в равной степени подчиняются все.
Вот я листаю сейчас свой дневник десятилетней давности.
«Что такое любовь?
Я не знаю, когда постигну не только логически, а по-настоящему глубоко этот взрыв человеческих чувств. Все будто банально и просто, как день, как свет, как солнце, и все страшно запутано».
Ну-ну...
«Любовь представляет из себя какую-то особенную субстанцию. Ей подчиняется каждый индивид, в котором хоть немного жива его биологическая суть, и вместе с тем нельзя ставить знак равенства — любовь разная, как бывают разными люди».
Тоже верно... Знаю ли я теперь о предмете больше?
«Можно любить эгоистически. Сильно, безумно даже, до боли, но эгоистически, для себя... Существует и чувство, которое стоит значительно больше. Это — любовь жертвенная, любовь, при которой делаешь прежде всего то, что было бы приятным или полезным для объекта твоего чувства, а не для тебя самого. Свое личное — на потом, оно остается часто неудовлетворенным. Вот это и есть действительно человеческое, недоступное животному, чувство...
