Отошел назад:
— Ну, вот и всё. Посадили. Теперь подольем еще воды, а когда будем наводить порядок во дворе, положим вокруг него несколько кругов шланга для капельного орошения. А пока навещай его каждый день с лейкой. Пусть учится ждать и радоваться твоему приходу. А ты, когда будешь поливать, осматривай его хорошенько, проверяй листья и кору. Так ты будешь знать, как оно развивается и нет ли у него проблем, а оно будет знать, что ты не просто посадил его и ушел, а продолжаешь о нем заботиться.
Мы уселись возле моего нового дерева. Я на земле, Мешулам на перевернутом ведре. Он закурил и сказал:
— Хорошо, Иреле, что ты не куришь. Я хочу, чтобы у моей Тиреле был сильный и здоровый парень. И еще один совет я хочу тебе дать, потому что не знаю, буду ли я здесь, когда это дерево даст плоды. Ты был прав. Этот саженец я приготовил еще до того, как ты пришел ко мне со своим новым домом, и я взял росток для него от своего инжира, который Тиреле любит больше всех остальных. У него плоды белые с желтизной. А сейчас я скажу тебе, как ей их подавать: очень холодными и разрезанными не поперек, а вдоль, чтобы они выглядели так, как должны выглядеть плоды инжира, — похоже, как у женщин внизу. Ты понимаешь, о чем я говорю, да? Таким способом ты говоришь ей, что это то, что ты хочешь и любишь в ней, но вежливо, без грубостей. А возле тарелки с инжиром поставь ей маленькую мисочку с капелькой арака на донышке.
Она очень обрадуется, — пообещал он мне. — Вот увидишь. Она будет тронута. Она засмеется. Женщина любит, когда ее мужчина чувствует, что она любит, даже когда она ему этого ясно не сказала. Так ты не говори ей, что это я научил тебя этому патенту, пусть думает, что ты сам всё про нее понимаешь.
Немного подумал и изменил свое мнение:
— Нет, знаешь, если Тиреле спросит тебя, скажи ей правду. Да, Тиреле, это твой отец открыл мне секрет. Он хотел, чтобы я тебе понравился, он хотел, чтобы мы были вместе, и он решил нам немного помочь. Тогда она засмеется: ну, вот, теперь я буду думать, что все приятности, которые ты мне делаешь, это подсказки моего отца. А ты скажешь: нет, Тиреле, не все, только этот инжир. И тогда она спросит: ты уверен? И больше он тебе ничего не рассказал из того, что я люблю? И ты скажешь ей: нет, Тиреле, большую часть того, что девочки любят, их отцы не знают, и давай больше не будем говорить о нем, потому что сейчас это только я и ты, так какое нам дело до этого старого зануды? Это то, что ты ей скажешь. Сейчас, Тиреле, скажешь ты, мы с тобой — как Адам и Ева. Нет здесь больше людей, только я и ты, и это рай, который мы сами себе сделали, и уж отсюда нас не выгонит никто.
3
Проводив Мешулама, я вернулся в свой дом и лег на пол. Как хорошо. При всей моей неутолимой любви к моему подрядчику-женщине, сейчас мне приятно, что я здесь один. Строительство уже почти закончено: балки, поддерживающие крышу, починены или заменены, черепица уложена, подвесной потолок отделяет меня от крыши, балаты Штейнфельда ровными рядами лежат под моим телом. Окна и двери установлены, мрамор, и раковины, и краны — все на своем месте, стены оштукатурены и покрашены. Нужно только кое-что добелить и докрасить да установить светильники.
Я лежал на полу пустого дома, глядя вверх, и меня охватило странное чувство, будто я взлетаю. Обычно я не сплю после обеда, но на этот раз заснул и наконец увидел еще один сон о своей матери. После того первого сна, в котором она сказала мне по телефону «Яирик?.. Яирик?..» — она не приходила ко мне больше. Но на этот раз я сподобился.
В моем сне я снова вышел во двор. Там работали десятки рабочих, и повсюду расхаживали и разговаривали друг с другом люди, огромное множество людей — частью знакомые, в большинстве совершенно чужие. Запах праздничной суеты стоял в воздухе. Несколько тракторов трудились вовсю, что-то копали, тащили и поднимали, а один из них, самый большой, с нашим трактористом за рулем, нес огромный каменный куб, свисавший с ковша на широких ремнях. Куб был такой тяжелый, что трактор опасно раскачивался. Я удивился: «Где же Тирца? И Мешулам? И где их китайские рабочие? Вернулись в Китай?»
Я подошел поближе и увидел, что перед домом, со стороны улицы, стоит группа людей, и среди них ты — совсем живая, красивая и веселая, в одном из тех платьев, которые я люблю с детства, сегодня таких уже не увидишь — широкие, светлые, легкие, цветастые хлопчатобумажные летние платья, с узкой талией, короткими рукавчиками и круглым вырезом, который выглядит щедрее, чем в действительности, и идет также женщинам с небольшой грудью.
Конечно, я знал, что ты умерла, знал это во сне так же, как наяву, и даже испытывал то изумление, которое положено испытывать, когда снится такой сон. Но ни знание, ни изумление не помешали мне почувствовать себя совершенно счастливым. Я сказал тебе: «Как замечательно, что ты пришла».
Ты обняла меня и поцеловала, но не сказала ни слова в ответ, а я — почему, черт возьми, я не заговорил о чем-нибудь? — повторил: «Как замечательно, что ты пришла, мама» и: «Как хорошо ты выглядишь». И тут сон растворился, как будто его и не было, это было одно из тех сновидений, которые забываются уже в ходе самого сна, еще до того, как спящий успевает сказать приснившейся всё, что хотел сказать, и прежде, чем успеет услышать ответы.
Я не почувствовал, как проснулся, но вдруг ощутил, что уже не сплю, и понял, что та радость, которая охватила меня во сне, осталась со мной даже после пробуждения. Сумеречный свет и прохлада сказали мне, что уже вечер, что мой послеполуденный сон слишком затянулся. Я позвал несколько раз: «Тирца…Тирца…» — чтобы поскорее рассказать ей свой сон и, может быть, даже похвалиться им, но Тирцы не было, и рабочих тоже не было, и тем не менее я был не один, я это ясно чувствовал.
Я зажег свет и увидел голубя. Он неподвижно сидел на полу. Я застыл. Мои волосы встали дыбом. Голубь, самый обыкновенный на вид. Серовато-голубой. Красноватые ножки. Похож на тысячу других голубей. Круглые глаза. Черные полосы талита на крыльях и хвосте.
Крик вырвался из моего горла. Голубь испугался тоже, взлетел, хлопая крыльями, ударился о новый потолок и упал. Снова взлетел, снова наткнулся на потолок и начал носиться в пустом пространстве комнаты, пока не сел в дальнем углу. Я стоял посреди комнаты. Мы смотрели друг на друга. Наступила тишина.
— Откуда ты? — спросил я наконец.
Голуби не знают названий направлений и мест.
— К тебе, — сказал он.
— Ты мне не нужен, — сказал я, — возвращайся к себе домой.
— Я летел весь день, — сказал голубь. — Дай покой ногам моим, приюти меня на одну ночь.
— Не в этом доме. Не у меня. Не тебя.
— Я спрячусь в уголке, — предложил он. — Не буду мешать. Ты меня не увидишь и не услышишь. Кто лучше тебя знает — голуби могут спрятаться, исчезнуть в любой соломенной корзине, в деревянном ящике, даже в кармане.
— Сейчас же! — крикнул я. — Убирайся сейчас же!
— Солнце уже зашло, — взмолился он.
Но я был неумолим. Я чувствовал, что он у меня в руках.
— Я закупорил все дырки в крыше. Я закрыл и заделал все щели. Здесь нет больше места для голубей.
— Ты закрыл, и заделал, и закупорил, а я вот он. Голубь.
Я вскочил. Он снова начал метаться в пустой комнате, а я нагнулся, схватил одну из досок, оставленных лилипутами, и прыгнул вперед с такой ловкостью, что даже сам удивился. Я ударил его, когда он был еще в воздухе, как в нашей детской игре в «цурки». Удар сшиб его наземь, он немного подергался и затих. Правое крыло сломалось и лежало под странным углом. В разорванном мясе белела сломанная полая кость. Раскрытый клюв тяжело дышал. Глаза затуманились от страха и боли.
— Я плоть и душа, — возвестил он торжественно, как радио в праздник.
— Заткнись! — сказал я.
— Я порыв тела и ноша любви. Я дух и силы.
Я схватил его, вышел наружу, одним движением свернул ему голову, оторвал и изо всех сил швырнул в темноту. Вырвал мягкие перья с живота и груди и выщипал пух на спине и затылке. Обезглавленное, ощипанное, обнаженное тельце выглядело маленьким и жалким. Крылья казались неестественно большими, как будто принадлежали какому-то другому существу. Если бы не боль, всё еще проступавшая в этом изуродованном теле, оно могло бы показаться смешным.
Я снял с пояса свой складной швейцарский нож — в следующий раз, когда Лиора или Биньямин будут насмехаться надо мной, я смогу наконец сказать, что нашел должное применение этому бесполезному предмету, — и срезал концы крыльев и хвост. Быстрым движением от груди до низа вскрыл его и развернул обе половины в стороны. Вытащил внутренности: зоб, желудок, кишки, воздушные мешки, большое сердце, внушительные легкие, — собрал в горсть и тоже швырнул их подальше.
Потом вышел во двор, включил лампочку меж рожковыми деревьями, собрал несколько сухих веток и щепок и разжег костер. Через полчаса у меня уже была вполне приличная кучка шипящих головешек. Я испек на них голубиную тушку и съел. Сильный, приятный вкус крови наполнил мой рот. Его ли то кровь, или я просто порезал рот острыми осколками костей?
