Суд над тридцатью девятью национал-большевиками продолжается и показывает жестокость и одновременно растерянность режима.
Оглядываясь на десять лет моей жизни, нет, я не хотел бы прожить их иначе.
Кличка у него была Фауст. Такую кличку нужно заслужить, и не важно, от чего она была произведена, от «фауст-патрона» (он отличался любовью к изготовлению оружия) или от «Фауста» Гете.
Пришел он к нам из ЛДПР. Я уже не помню, чем именно они ему не угодили, сквозь мерцающие сполохи воспоминаний интуитивно нащупываю, ну да, он был революционер, романтик оружия, а они — ну ЛДПР, партия развязных второстепенных бизнесменов, желающих выбиться в люди.
Высокий, носатый, некрасивый, но с блеском в глазах, он явился в мой только что выкрашенный кабинет в только что арендованном полуподвальном помещении на 2-й Фрунзенской и одним движением положил на стол самодельный пистолет с самодельным глушителем:
— Мой подарок вам, Эдуард Вениаминович! — Был 1995 год.
Я прошествовал мимо него к двери и распахнул ее:
— Все, кто есть, ко мне!
Первые нацболы, их было немного, поспешили на зов. Я указал им на стол и на пистолет.
— Этот человек, будьте свидетелями, только что положил мне на стол пистолет с глушителем! В подарок! Заберите свой подарок и уходите! — сказал я. Фауст, тогда его звали только Дима, спрятал оружие в сумку и быстро ушел. Но назавтра вернулся. Уж очень ему подходила наша партия.
Вернувшись, он извинился, сказал, что хотел от чистого сердца, но понимает мою настороженность, он согласен, что это было глупо, я же его совсем не знаю. Я посмотрел на него и не отверг. Людей у нас было еще мало, а он вроде бы выглядел искренним.
Он помыкался с нами какое-то время. На фотографиях первой нашей демонстрации, она случилась только 7 ноября 1995 года, он есть, среди горстки первых нацболов, рядом с художником Кириллом и прапорщиком Витей. Кривоносый, в кепочке, глаза как два буравчика…
Зачем я о нем пишу? Чтобы показать, что вот и такие люди есть — запутанные, кривые, а не только целеустремленный к успеху ровный средний класс… Я вообще-то вспомнил о нем потому, что мы его не так давно, прошлым летом, похоронили, и сцена похорон была впечатляющая.
Но вернусь в 1995-й и 1996-й. Год он с нами проваландался. У него время от времени вспыхивали идеи, больше криминальные, чем радикальные. Как-то он принес мне показать изготовленную им в виде жестяной банки пива зажигательную бомбу. Он говорил, что такую банку можно оставить в любом месте, в любой офисной корзине, но через нужное количество часов она сама взорвется и запылает. В другой раз он принес мне стреляющую однозарядную авторучку в подарок. Авторучку он сделал сам, красивый предмет, но я отказался: держать такую при себе было опасно, сразу срок дадут. Потом он стал с нами скучать. И перестал появляться, хотя как партия мы наращивали силы, у нас появились организации аж в 36 регионах.
Через несколько лет я узнал, что его посадили. Случайно. Напился, поскандалил с женой. У него была жена, и, надо сказать, незаурядно красивая жена, и вот он напился и поскандалил. И ударил красивую жену, а она вызвала милицию. К моменту прихода милиции он был уже трезв. Потому милиция, пройдясь по квартире, с некоторым удивлением отметила универсальный токарно-фрезерный станок, но мало ли чудаков в Москве, и уже собиралась уходить, но младший сержант заметил незадернутую до конца, высовывающуюся из-за занавески на стене цветную фреску. Из любопытства отдернул, а там, батюшки святы, что называется, огромный портрет Гитлера! Он, Фауст, был ко всему гитлеристом и неплохим художником.
Тогда милиционеры взялись за квартиру основательно и нашли и самодельное оружие нескольких видов, и глушители, и даже самодельные патроны. Ну ясно, он уехал в тюрьму на несколько лет как умелец-изобретатель, не за портрет Гитлера, конечно.
Затем я забыл о нем прочно. Годами ничего о нем не слышал, хотя несколько нацболов имели с ним какие-то минимальные связи. И вот душным летним днем я получил СМС: «Эдуард, Фауст умер. Кремация завтра в 12 часов на Николо-Архангельском кладбище в Балашихе». Писала одна наша девушка, активистка.
Я поехал из сентиментальности. Нацболы умирают чаще других людей. Фауст был из первых нацболов, так сказать, первый блин комом. Тело еще не привезли, и десятка полтора собравшихся, мы стояли и переговаривались. Оказалось, он повесился либо его повесили в подмосковном СИЗО. А накануне он убежал, но не из СИЗО, а с поселения. Но и это было не всё. Оказывается, после первого срока он вышел и несколько лет прожил тихо, продал квартиру, скитался, наконец устроился на дохлый старый заводик, где опять взялся за старое — стал изготовлять самодельное оружие. Опять его взяли случайно, чем-то он там размахивал в пьяной ссоре в баре.
Дали ему немного и в последний год перевели на поселение, ну это самый легкий вид наказания, когда только спать приходишь в исправительное заведение, а целый день работаешь, а вечер проводишь как хочешь. Ему оставалось меньше года, когда он сбежал. Сказал, что если поймают — повесится, в тюрьму больше не может пойти.
Так и случилось. Его поймали и поместили в СИЗО в Подмосковье. И он повесился, или, может быть, его повесили.
Потом подъехала «газель» с тентом. В кузове лежал большой труп в плохом костюме, с огромным галстуком. Шея у трупа была раздута. Гроб был такой дешевенький, что у меня защипало в глазах. Я что-то сказал у его изголовья. Что-то вроде: «Спи спокойно, товарищ Фауст».
Потом мы выпили водки, отойдя к грязной луже пруда. Девочки-нацболки привезли с собой и водку, и закуску, они очень хозяйственные. Был даже красный плед, на который мы возложили нашу водку и продукты. По-старому мы справили тризну, так это называется.
Второй раз Че Гевара не спас
Когда я, как подобает серьезному русскому писателю, вышел на свободу летом 2003 года, я поехал прямо с вокзала в бункер. Я вообще-то, сидя за решеткой, почему-то думал, что бункер у нас давно отобрали, оказалось нет, не отобрали. Но беспокоили всё время, делали набеги на нас постоянно. Обыкновенно набеги совершались сборными бригадами разных полицейско-спецслужбистских сил.
В тот раз они также нагрянули во всем своем многообразии… Однако прежде чем рассказать историю, я должен объяснить, что такое был наш бункер. Видимо, сразу же понятно, что это помещение под землей, подвал. Я получил помещение в феврале 1995 года по повелению мэра Лужкова, теперь он не мэр, и при содействии г-на О. Толкачева — по-моему, он до сих пор сенатор.
Старые ребята эти представить себе не могли, что там у нас будет. Тогда моя репутация не была еще однозначной, я написал письмо мэру, просил оказать содействие в аренде помещения под редакцию газеты «Лимонка», а также издательство «Арктогея». К моему удивлению, мне ответили, меня принял Толкачев, и помещение нам подыскали. Ну да, мы приспособили подвал для приема тиража газеты, но редактировал я ее в своей квартире.
А подвал, чуть отремонтировав его и пробив отдельную дверь, мы превратили в сквот, в штаб, в приют для бездомных подростков, в избу-читальню, в коммуну, в университет крамольных идей и мыслей. Через бункер за те девять лет, что мы там продержались, прошли десятки тысяч молодых людей. Не все они остались в политике, некоторые эволюционировали даже в наших врагов, но вообще же бункер подготовил для России кадры несгибаемых революционеров, и если не все они еще себя показали таковыми, то еще покажут. Кроме жарких политических дискуссий, в бункере читали книги, варили каши, стирали, принимали ходоков со всей России, влюблялись и, как утверждают наши недоброжелатели, даже совокуплялись. В бункере устраивались выставки, перформансы и рок-концерты. Крайне левые встречались в бункере с крайне правыми и убеждались, как они похожи. В бункере молились на Че Гевару, спорили о Муссолини, запрещенные герои человечества были героями бункера.
Так вот, в тот раз они нагрянули во всем своем многообразии. Опера в шапочках, милиционеры в форме, типчик с усиками представил удостоверение на имя полковника ФСБ Крутова или Кротова. Я отметил, что с такими лицами, как у него, в советских фильмах расхаживали провокаторы.
Когда они ввалились, топоча своими мокрыми сапожищами, мы заканчивали распределять пачки с газетой. Кому на какой вокзал ехать, ведь газету мы распространяли через проводников. Обычно газета уезжала в восемьдесят или более городов. Распределяли мы газету в самом большом помещении бункера, в зале метров под тридцать. Ворвавшись в бункер, они сразу и попали в этот зал. Вместе с ними ворвался зимний промозглый ветер, они принесли с собой на обуви грязь и слякоть. Этот Крутов или Кротов отыскал меня и сообщил, что у них есть сведения, что в бункере находятся вооруженные люди. Прохожие, дескать, видели в окна.
