Вообще в этой невысокой красивой зрелой женщине жила пятнадцатилетняя озорница, неугомонная проказница, любившая всякие шоу – то ли для самой себя, то ли для других, и никогда нельзя было быть уверенным, что все пройдет гладко и мирно.
Однажды в какой-то компании прицепилась к человеку только потому, что тот как-то нелестно отозвался о некоем писателе, имени которого я даже не слышал. «А что вы читали из его произведений?» – строго спросила она. «Не имеет никакого значения, его позиция меня не устраивает – вот и все», – попытался уклониться тот. «Погодите, как это не имеет? – возмутилась Леда. – Назовите хотя бы одно!». Поскольку компания была довольно разношерстная и, в общем, не очень знакомая, запахло скандалом. Человек здесь пользовался авторитетом, Леда же нарушала некую субординацию.
А это еще хуже. Стоило ей почувствовать что-то искусственное, нарочитое, какие-то негласные правила игры, как она их тут же стремилась нарушить. Ну да, нарушительница. Самая настоящая. Сначала незаметно, но постепенно все ярче и ярче в ней разгорался огонь, который в какое-то мгновение непременно должен был взметнуться и обжечь тех, кто был рядом. Ее начинало нести и остановить было невозможно.
Пассионарная натура! Ее энергия просто перехлестывала через край, не находя себе выхода и перерастая в агрессию. Безудержное веселье легко могло превратиться в столь же безудержное отчаяние. Отблески темного пламени начинали вспыхивать в смуглом лице, все более напряженном. Остановить ее было трудно, только если крепко взять за руку, как расшалившуюся девчонку (попробуй-ка) и, пока не поздно, увести прочь.
Однако поздно было с самого начала. Хотя, конечно, так бывало не всегда, могло и пройти достаточно мирно – вообще-то ее любили, как любят красивое и своенравное, подчас непредсказуемое существо. Смирялись с ее вспышками.
В непредсказуемости есть романтика, и, если честно, меня это тоже влекло, – с ней не было скучно. Беспокойно – да, но не скучно.
Правда, частенько я не мог отделить в ней естественность от представления, причем настолько тесно слитых, что и впрямь не поймешь, где правда, а где фантазия. Иногда выходило безупречно, а иногда…
Звонок в дверь. На пороге Леда, на плече черная выгнувшаяся скобой кошка. Бледное лицо рядом с мглистым, растворяющимся в сумраке зверем.
Эффектно.
Кошку только что подхватила на лестнице. Кошка мяукает, выгибая спину, цепляется когтями за свитер и, видимо, больно прихватывает кожу, отчего Леда морщится, и только это выдает некоторую натяжку. Мизансцену надо выдержать. В конце концов зверь с утробным мяком спрыгивает на пол и шмыгает обратно на лестничную клетку.
Финита. Леда страдальчески кривит губы (кошка-таки покарябала ее). А может, ее ранит незадача с мизансценой, вероятно, отразившаяся и на моем лице.
В Лапландии мы и познакомились.
На какой-то вечеринке в городе, которая оказалась чрезвычайно скучной, приятель предложил потихоньку слинять и рвануть, пока не слишком поздно, на одну дачу (тогда я впервые услышал это странное имя – Леда), не очень далеко от города. Была весна, конец мая, субботний вечер, и домой не хотелось. А за городом цвели вишни и яблони, воздух был – застрелись… Так я и оказался там, и уже приближаясь к грубовато сколоченному забору, который потом почему-то волновал меня не меньше, чем сам дом), мы услышали громкие веселые голоса, смех и крики – там вовсю бурлила жизнь.
Леда была в джинсах и светлой блузке с низко расстегнутым воротом. На шее – медальончик. Потом мне часто вспоминался этот момент, когда я впервые увидел ее. Я ее действительно увидел: распахнутые окна, луна, прозрачные майские сумерки, фонарь за забором, ранняя, нежно зеленая, еще не заматеревшая листва, неподалеку от дома костерчик – таинственное смешение света и тени, отчего кожа у нее фосфоресцировала, а в лице было какое-то непередаваемое выражение…
Народ беззаботно веселился, играя в какие-то детские игры вроде фантов и попивая вино, а мне почему-то нужно было срочно еще раз заглянуть в ее лицо, снова поймать взгляд…
Когда я рассказал ей про тот, первый вечер, она только пожала плечами: ну и что такого?.. Просто произошло совмещение каких-то энергетических полей (разгадка), вот и все. Ведь не с каждым же, кто с ней знакомится, происходит то же самое.
Совмещение энергетических полей – лично мне это ничего не говорило. Я ощущал не некие загадочные мистические поля (то ли есть, то ли нет), а – себя самого, свою раскрепощенность и легкость рядом с ней.
Думаю, это происходило именно благодаря ей. Если что-то делала, то делала это как бы для себя, так, словно иначе не могла и тем самым всю ответственность брала на себя, а не уступала чьему-то там давлению или домогательствам. Она полностью совпадала с собой (так казалось) – редкое свойство. Могла казаться экспансивной, экстравагантной, взрывной, капризной, непредсказуемой, невыносимой, какой угодно, но все это настолько безоглядно, что зазора не возникало. И ты сам невольно подтягивался к этой цельности – без малейшего усилия, словно так и должно быть.
Не забуду ее впервые обращенное ко мне для поцелуя лицо. Только теперь, когда все уже стало прошлым, я вижу и ее внезапную решимость, и волнение, и невероятно расширившиеся зрачки.
Это произошло там же, на даче, во время следующего моего визита туда, перед самым отъездом… Мы прощались, и вдруг – словно короткое замыкание. В сумерках лицо-глаза-губы – совсем близко!
Да, лицо.
В какие-то мгновения оно вдруг становилось у нее сосредоточенно-печальным, замкнутым, отрешенным, с горькой складкой у губ, словно она съела что-то очень невкусное. Или казалось, что вот-вот заплачет. Но плачущей я ни разу не видел ее.
Во всяком случае при мне – ни разу. И никогда не поднимала голос. Обижаясь, темнела смуглым лицом, уходила в себя, смотрела невидящими глазами, словно тебя не было рядом. Словно ты исчез, растворился в воздухе.
Однажды я сказал: «Ты сильная». Разговор тогда, кажется, зашел о наших все более осложняющихся, уже почти исчерпанных отношениях, хотя под пеплом еще что-то продолжало тлеть (и как я потом убедился, во всяком случае касательно себя – так и не угасло окончательно) – нас неудержимо относило в разные стороны.
«Да, ты так считаешь?» – Она даже не усмехнулась, но в этом ее вопросе отчетливо послышалось несогласие.
Правда, градус ее жизненной силы иногда резко падал, почти до нуля, причем в самых странных ситуациях, – вдруг охватывала черная меланхолия (но и тут чувствовалась какая-то недюжинная сила – отрешенность и горькая складка у губ, а не романтическая грусть), особенно весной.
Именно весной у нее начиналось что-то вроде депрессии. Такое ощущение, говорила, что от тебя что-то требуется, причем очень настойчиво, а ты не знаешь что. Это как болезнь, только без каких-то особенных физических признаков, просто тоска…
В одну из таких минут она сказала: «Мне кажется, я скоро умру…»
Тогда я не придал этой фразе большого значения – все мы иногда так говорим, как бы примеряя на себя, хотя по-настоящему мало кто в это верит. Но тем не менее допускаем, и произносим с кажущейся беспечностью, будто стараясь привыкнуть к самой мысли, приучая себя к ней. Или просто напоминаем себе.
Кто-кто, а уж Леда меньше всего вызывала мысли о небытии – столько в ней было азарта жизни.
А может, в иные минуты она догадывалась? Подозревала что-то?
Или слышала зов небытия, потому что иногда этот зов становится не просто различим среди прочего, но и неотступен, заглушая все остальное. Он, как песнь Сирен, завлекает в неведомое, обещая покой и тишину – ту абсолютную свободу, которой бессознательно жаждет человек и от которой сломя голову бежит.
Однажды (в детстве) Леда слышала, как бабушка говорит отцу, что не может найти с внучкой контакта. То есть с ней, с Ледой.
Это у них было общее слово – материно и бабушкино (несмотря на их более чем прохладные отношения, «вооруженный нейтралитет», как определил сложность их сосуществования отец) – «контакт». То есть понимание, вроде так. Но что-то это слово подразумевало и еще, понимание – одно, а контакт – другое. Контакт без понимания возможен, а понимание без контакта – нет.
Обе они, мать и бабушка, обидевшись, сторонились друг друга так, словно совсем чужие (и вправду чужие, поскольку бабушка как никак была матерью отца). Закаменевали. Так и с Ледой. Да и с отцом тоже, на которого обычно сливали каждая свое, стараясь перетянуть на свою сторону, а тот, бедный, пытался лавировать и спотыкался на ровном месте, – казалось, им обеим доставляло удовольствие мучить его.
Мать – сыну (касательно его нежелания ссориться с женой): «Ты тряпка!» Жена – мужу (касательно его нежелания встать на ее сторону ввиду несправедливых упреков со стороны свекрови): «Ты маменькин сынок!»
Если отец не выдерживал и начинал выяснять отношения, пытаясь установить равновесие и хрупкий мир, то ссорился с обеими и в конце концов сбегал в контору, отсиживая там до позднего вечера и возвращаясь, когда жизнь дома сонно замирала.
