Ознакомительная версия.
Про тётю Марусю племянник Александр рассказал Виктору, когда ехали сюда. Всю свою длинную жизнь она дояркой работала: в четыре утра первая дойка, в десять развозили по домам; хочешь – досыпай, хочешь – по своему подворью крутись (куры, гуси, овцы – всех надо накормить), но к обеду опять рысью – к правлению, в кузов грузовика, что возит доярок на ферму. Да и вечером – ещё одна дойка. Муж, механизатор, три года назад умер, детей не было. Сейчас Маруся на пенсии, такой маленькой, что, призналась, порой ужас берёт: «Помру, на гроб не хватит». Хорошо, племянница здесь, в Питерке, живёт – есть кому в трудную минуту пожаловаться.
Погрузились в «уазик», поехали с Марусей её племянницу навестить. Но вначале притормозили у третьего дома. Подошёл Виктор к калитке – да неужели это и есть дом его детства? Оттого, наверное, что недавно новым тёсом обшит, выглядит довольно молодо. Но какой-то очень уж приземистый: то ли в землю от времени врос, то ли это Виктору кажется – ведь с другой точки обзора смотрит. Окна с неизменной геранью за стеклом всего в метре от земли, а тогда, помнится, забираясь на подоконник, на улицу смотрел – было ух как высоко!.. За это время, сказала Маруся, трижды менялись владельцы дома, с тех пор как умерла баба Дуня, а её сын, фронтовик-орденоносец Иван (тот, что любил говорить: «Мы хоть и Голубевы, а кровь у нас ястребиная!»), сманил сестру Анну с Витькой в сказочно далёкую Бессарабию.
Подёргал Виктор калитку, вросшую углом в землю. Заперта, а жаль. Хотелось войти, хотя бы на двор взглянуть, стоит ли тот сарай – на его низкую крышу он, Витька, относил слепленного из теста бабой Дуней жаворонка и ждал, когда вселится в него душа недавно умершего родственника, и оживёт птица, и взлетит в синее небо, захлёбываясь от звонкой песни. Ну не судьба, значит, поближе дом рассмотреть.
Повернул было к «уазику», да задержался: увидел у калитки в травянистой поросли знакомые перистые стебли. Неужто – майгун? Сорвал. И, погрузившись в «уазик», показал Марусе:
– Как эту траву здесь зовут?
– Да шут её знает, кажется – дудник, – сказала она, рассматривая полый стебель. – Ребятишки раньше из него сопелки-дуделки делали.
– А сейчас?
– Да теперь-то у них много всего другого, но как-то слышала – дудели.
– Ну а жаворонков на родительскую субботу здесь по-прежнему пекут?
– Да как же без них! – закивала, заулыбалась с заднего сиденья Маруся. – Без этого не обходится! И на могилки кладём, и на крыши домов.
У её племянницы, женщины средних лет, дом в другом конце села – современный, из силикатного кирпича, с вишнями в палисаднике и цветным телевизором в красном углу – вместо иконы. На стенах ковры, на полу палас. Муж её механизатор-сварщик, сама она швея, в районном Доме быта. Знакомятся с Виктором. Пытаются вычислить степень родства, на что племянник Александр, смеясь, машет мосластой рукой: «Седьмая вода на киселе».
Длинными были застольные разговоры. Спрашивали Виктора про Москву – как там, в шумном городе, живётся?! Машин тьма, дышать, наверное, нечем. То ли дело здесь: вышел – простор, воздуха сколько хочешь! Про себя рассказывали: перемены здесь, в степи, кой-какие, конечно, есть, но, как везде у нас, с враньём да показухой. Ну вроде нет уже колхозов, вместо них товарищества или акционерные общества, – так ведь руководят ими те же начальники, что и при советской власти! Или – их сынки. И по-прежнему, ничего за себя не решая, отрабатывают своё крестьяне на полях и фермах, получая гроши, а потому больше стараются у себя на подворье.
– Какой же интерес на казённой работе?
Отводят глаза:
– Да всё тот же, что и раньше: уходя, прихватить для домашней скотины корму.
Почти все держат здесь при доме бычков на откорм, овец десятка два-три, кур да гусей, коим счёту нет. Могли бы, казалось, кто помоложе, богатыми стать, ан нет: сдают мясо за гроши в бывший потребсоюз, тоже теперь переименованный в какое-то объединение, потому что самим везти в город да продавать – транспорта нет.
– Словом, жизнь у нас пока идёт в основном по-советски, – ввернула своё любимое определение Маруся. И вспомнила: несколько лет назад на их улицу подвели газ, в домах старые печи порушили, поставили новые, газовые, да делали всё по-советски. К наступлению холодов вовсе работу бросили – каких-то труб не хватило. До февраля Маруся спала в пальто и чуть не каждый день ходила к начальству жаловаться. А вместе с ней – половина улицы. Еле добились, чтоб довели дело до конца. – А был бы секретарь райкома, – вздыхает, – тот бы партийного страха нагнал, в неделю б сделали.
Поразился Виктор, как уживается в ней ностальгия по временам «партийного страха», когда жизнь её была беспросветно-каторжной, со здравым отношением ко всякой халтуре.
– Целину здесь поднимали по-советски, – вспоминает Маруся. – Запахали враз все ковыли, и теперь, как ветер подует, у нас пыльные бури. Иной раз сквозь пыль солнца не видно…
А тут случилось Виктору за столом похвалить вареники, которые она вместе с племянницей лепила, заулыбалась гордо:
– Да, ведь не по-советски делали!
То же и про сады помещика Ларина, когда разговор зашёл, обронила:
– Сажали-то не по-советски.
Что же до перемен, то отношение к ним здесь, понял Виктор, насторожённое. Муж Марусиной племянницы, сварщик, сколотивший свою бригаду и принимающий заказы всех окрестных сёл, удивляется: вкалывают с зари до зари, на солнцепёке, а зарабатывают меньше рядового милиционера, которому здесь и делать-то почти нечего: за год одна драка возле клуба была. И с приватизацией чудеса: бывшие мастерские сельхозтехники в 90-е годы оформили на восьмидесятилетнюю старушку, мамашу одного местного начальника. Фермерские хозяйства с лучшей землёй – опять у родственников районных чиновников. Что ж получается? У кого власть была, у того и осталась?
Но больше всего их всех изумляло московское телевидение: как начнут про село говорить да показывать, так и кажется, что всё у нас замечательно.
– Врут, хуже большевиков, – сердито добавила тётя Маруся.
Вспомнила, как несколько лет назад государство, взяв у крестьян зерно одного урожая, ничем не заплатило – ни обещанной техникой и товарами, ни даже деревянными рублями, – лишь раздали какие-то чеки. Потом всех, у кого эти бумажки-чеки оказались, стали дразнить «чекистами».
А верх безобразия, считает Маруся, – это степные элеваторы, доверху забитые купленным за границей зерном (везут ведь через моря, потом сюда на поездах!). В то время как своё, здесь выращенное, гниёт в буртах, под дождём, слегка прикрытое плёнкой, а то и не прикрытое вовсе. Чья государственная голова придумала такое? И почему её не покажут всем по телевизору, чтоб знать, если вдруг прилетит в эти края на персональном самолёте?!
…После всех этих разговоров, ближе к вечеру, когда жара спала, племянник Александр объявил: пора купаться. Тётя Маруся отказалась, пошла в соседнюю комнату прилечь, племянница её с мужем занялись хозяйством – в сарае, ожидая их, гремел цепью возмужавший бычок. Пошли вдвоём. Пруд оказался совсем рядом, за соседними домами. Дорога, чуть намеченная в сухих колючках двумя колеями, на самой запруде оказалась перегороженной полосатой жердью-шлагбаумом с внушительного вида навесным замком. Пройти можно, проехать нельзя.
– Арендаторы перегородили, – объяснил Александр. – Купаться можно только вот здесь, а дальше – нет: там, за камышами, они рыбу разводят.
Пруд оказался извилисто-длинным, окаймлённым узкой полоской камышей. У длинной запруды колготилась ребятня – здесь был сельский пляж. Разбросав по зелёному склону скудную одежонку, мальчишки с разбегу плюхались в воду, оглашая окрестности звонкими воплями. За спиной Виктор, выискивая в траве подходящее место, услышал вдруг дробный топот. Оглянулся. Вверху, по запруде, красивой рысью нёсся влажно сверкающий рыжий конь с маленьким, лет десяти, не больше, всадником, только что выбравшимся из воды, облепленным мокрыми трусами.
– Купание красного коня? Прямо-таки живой Петров-Водкин.
– Вот так тут у нас, – смеясь, откликнулся Александр, – картины оживают!
Топот затих, но через минуту возник снова, нарастая, приближаясь, и вот опять, теперь в обратную сторону, проскакал щуплый всадник на рыжем коне.
А потом разглядел Виктор за камышами обширную заводь и «жигуль» на берегу, куда и направился после купания.
Там, в тихой прозрачной воде, увидел он золотисто поблёскивающих боками карпов, безбоязненно подплывающих вплотную к берегу. И – ни одного рыбака с удочкой! Хозяин автомобиля оказался не слишком разговорчивым. Он запихивал в багажник тяжёлый мешок – видимо, с рыбой, и на вопрос, можно ли прийти сюда порыбачить, ответил мрачновато:
– Бока наломаем.
– Почему? – удивился Виктор.
– Да потому что не ты здесь рыбу разводишь.
Но разговорился всё-таки, рассказал. Их здесь, арендаторов, несколько человек. Запруду подновляют, рыбу разводят и подкармливают. Ловят и продают по рыночной, между прочим, цене, а не так, как в магазине – заморскую, с бешеной наценкой. По ночам в землянке дежурят – добро стерегут от халявщиков. Все уже автомобилями обзавелись, у всех ключи от шлагбаума.
Ознакомительная версия.
