Из вагончика выглянул Чуркин и окликнул Феликса, потом замахал руками, сигнализируя Сергею. Феликс с сожалением стряхнул с ладони кофейную щепотку, захлопнул ящик и побрел в вагончик.
— Вот вам и вода,— сказал Чуркин.— Извините, мы тут заговорились...— Он открыл дверцу видавшего виды холодильника, порядком замурзанного, с оббитой по углам облицовкой. Тем не менее работал холодильник вполне исправно, графин запотел. Чуркин поставил его на стол.
Стол был покрыт прохладной синей клеенкой. Он по-кабинетному упирался ножкой буквы «Т» в другой стол, под желтой миллиметровкой. На ней, помимо перекидного календаря и пластмассовой стопки с пиками остро заточенных карандашей, в пустом стакане торчали три цветка с бумажными лепестками на алюминиевых стеблях. Такие цветы — быть может, сделанные чуть более искусно — встречались тут повсюду — в столовых, в кабинах у шоферов дальних рейсов, на водовозках, и было в них что-то трогательное, умилявшее Феликса. И здесь от стакана с мутными, пыльными стенками, от раскрашенных лепестков исходила почти утренняя, росяная свежесть, как и от портрета Есенина с фоном из белокорых, шелковисто-зеленых берез. Портрет был выстрижен из «Огонька» и уже порядком выгорел на стене, между ватманами ГТН[9]9), графиками проходки и плакатами о передовом опыте буровых бригад.
9 Геолого-технический наряд, составляемый для бурения скважины.
Впрочем, помимо бумажных цветков и фотографических березок, по вагончику мощной, упругой струей гнал воздух четырехлопастный вентилятор, и вода из графина, с привкусом соли, как повсюду в этих краях, и нефти, как ему показалось (запах шел от руки, обхватившей стакан), была приятной, холодной до спазм в горле. Феликс вначале хлебнул ее жадно, поперхнулся, а потом не столько пил, сколько цедил маленькими, скупыми глотками, экономно, ощущая лицом, шеей, всем телом, как выступает на коже пот.
Он выпил и закурил, прислушиваясь к разговору. На столе было две пепельницы. В одну, круглую банку из-под растворимого бразильского кофе, сорили все трое, Феликс пододвинул к себе вторую — узкую, похожую на лодочку раковину, с горкой окурков.
Речь шла о вполне будничных, ежедневных заботах, о вчерашней пыльной буре, опрокинувшей и раскатавшей по степи железные бочки с водой; о шарошечных долотах нужного размера, не запасенных в достаточном количестве базой; об отклонениях в графике бурения, которые возникли в связи с недавней аварией, когда по причине заводского брака полетел сварной кондуктор и на этом было потеряно около суток. Главное же, однако, для всех троих заключалось не в этих мелких, по сути, неприятностях, а в том, что нефтеносный пласт обозначался раньше, чем предполагалось, так уже бывало, и каждый раз нефтяные проявления вскоре исчезали, путая все карты.
Феликсу не хотелось вникать в разговор, который с минуты на минуту должен был оборваться. Он курил, разглядывал раковину и только прислушивался к голосам — жесткому, приглушенно-ироничному — Самсонова; хриплому от напряжения, напоминающему чем-то лохматое, взбитое ветром пламя — Чуркина; тихому, звучащему одновременно и невыразительно, и веско — Курманигожина... Поискав, куда бы вы бросить окурки, Феликс ссыпал их в стоящую у двери картонку с мусором. Держа раковину в руке, он разглядывал внешнюю сторону слабо выгнутой створки. Ребра ее располагались вытянутыми, эллипсоидными дугами с единым, смещенным к самому краю центром. На нем лежали его пальцы, створка походила в его руке на изысканного рисунка японский веер.
— Баста!— сказал Чуркин, обрывая разговор.— Жрать хочу!— и рубанул ребром ладони себя по животу — Вы ведь тоже?..— повернулся он к Феликсу.— За цельный день и ни макового зернышка!
— Ну,— ядовито возразил Самсонов,— для такого брюха маловато макового зернышка...
— И так всегда,— омрачился Чуркин.— Ну да чего ждать от этого жлоба?..— Он ткнул пальцем в сторону Самсонова. — Никакого сочувствия!.. Но где же благородные традиции хлебосольной Сарыарки?
Феликс напомнил, что они завернули на буровую мимоездом, их ждут.
— Не дотяну,— сказал Чуркин и с таким откровенным выражением сглотнул слюну, что и сомнений быть не могло: не дотянет...— Вот кто меня поддержит!..— радостно кинулся он навстречу входящему в вагончик Сергею.
Сергей поддержал. Тем более, что, как выяснилось, Курмангожин, следуя благородным традициям хлебосольной Сарыарки, заранее дал указание поварихе Танечке приберечь немного борща от обеда,— правда, без расчета на гостей.
По пути в столовую, то есть в соседний вагончик, Самсонов, сухо улыбаясь, спросил:
— Вы что же, в командировке? Жизнь, так сказать, изучаете?
— Так сказать,— с неожиданной резкостью ответил Феликс. В тоне Самсонова он ощутил явную неприязнь.
— А что?— вмешался Сергей.— Только тут ее и изучать... Люди — во!— Он поднял большой палец и выкатил глаза.— Материала — навалом! Особенно для ихнего брата, писателя...— Он мотнул подбородком в сторону Феликса,— довольно фамильярно, как тому показалось.
— А вы кто? Не писатель?— спросил Самсонов.
— Где уж нам уж...— вздохнул Сергей,— Мы, газетчики,— черная косточка...
— Ну ничего,— утешил его Самсонов.— Каждому, как говорится, овощу... Придет время, и вы тоже напишете — повесть «Пятая буровая» или как там... Какие нынче названия в моде?..
— Уймись, Гриша,— сказал Чуркин.
Они уже были в столовой. Перед каждым из приехавших стояло по металлическому судочку с борщом, перед Самсоновым и Курмангожиным — по стакану компота с коричневой гущей из сухофруктов.
— Уймись, Гриша,— повторил Чуркин, плотоядно потирая руки над своим судочком.— Добрейший человек,— улыбнулся он гостям.— Но поди ж ты, рыкает и рыкает сегодня на всех... Аки лев в нощи... Танечка! — крикнул он, поднеся ко рту ложку и тут же ее опустив.
Из-за крашеной перегородки, надвое разделявшей вагончик, появилась девчушка лет шестнадцати, в белом, натуго затянутом халатике, в белой косынке, из-под которой вдоль виска падал пружинкой русый завиток; она поставила на стол красный перец в баночке от майонеза, солонку, пол-литровую бутылку с уксусом. Потом вернулась и принесла стакан со старательно, уголком сложенными бумажными салфетками.
— Добрейший человек!— сказал Чуркин. Он густо посолил, поперчил, отмерил ложку уксуса и шумно, с аппетитным прихлебом, принялся за борщ,— кстати, отменный, как отметил Феликс, может быть, потому, что тоже был голоден.
— Да нет,— сказал Самсонов, потягивая компот, и улыбнулся Феликсу,— вы тут ни при чем, конечно... Вы ради бога...- Глаза у него были зеленые, в них не угасала веселая злость.— Я про того корреспондента вспомнил,— обратился он к Чуркину и Курмангожину,— носастенького, на Тюбеджике... Приехал, почиркал-почиркал в блокнотике, а после такое настрочил... Ведь умора, что он такое настрочил, а, Марат?..
— Умора,— подтвердил Марат. И, подумав, добавил с мягкой деликатностью:— Только ведь не все писатели такие...
— А я не про всех,— сказал Самсонов.— Я про тех, что сам видел.
Запрокинув лицо, он вытряхнул из стакана себе в рот остатки сухофруктов.
Сердце у Феликса застучало.
А впрочем, не стоит...— тут же осадил он себя.
— И кого же ты видел?— спросил Чуркин.— Ты, может, Симонова видел? Или, я знаю, Бориса Пастернака?.. Что ты вообще понимаешь в писательском труде?..
При последних словах Чуркина Феликс, не удержась, поморщился, как от оскомины,— тот даже судочек от себя отставил, с недоеденным борщом... Но куда больше, чем наивные чуркинские высокопарности, его сердило то, что за него заступались — так выходило то Марат, то Чуркин, а он молчал...
Между тем в столовую вошли и стояли возле раздаточного окошка, прислушиваясь к возникшему спору, двое рабочих. Один из них был с широким и черным, как бы иссохшим от солнца лицом, с торчащими из-под каски черными лохмами и горячим, смоляным блеском глубоко запавших глаз,— что-то такое было в этом угрюмом блеске, что Феликс вспомнил о Темирове... Второй, словно ради контраста, был по-мальчишески светел, белобрыс, загар не прилипал к его нежно-розовым, вряд ли отведавшим бритвы щекам. Обходя буровую, Марат их знакомил, но слишком на ходу, Феликс ни фамилий, ни имен не запомнил.
Они жадно, залпом выпили по стакану компота, роняя капли на заляпанные раствором брезентовки; Таня выставила на полочку под окошком еще два стакана, но теперь они пили не спеша, как бы дегустируя каждый глоток.
— Ты чего, Айдар?— обеспокоенно спросил Курмангожин.— Ты ко мне?
— Нет,— проговорил Айдар отрывисто, тряхнув головой,— я вот у них узнать хотел...— Он уперся Феликсу в лицо сверкнувшими в подбровьях зрачками, как будто воткнул два стальных бурава.— Вы извините, конечно... Только почему теперь Львы Толстые повывелись?..
