– Черт побери! – Маслов стукнул кулаком по столу, и стаканы задребезжали. Его всегда румяное лицо стало неестественно бледным. Он устало прикрыл глаза и сделал глубокий вдох. – Я сам согласился на этот опыт, понимаете, сам! Не ради великой цели, не ради науки, не ради спасения пациентов! Все гораздо проще! Я добровольно подверг свою жизнь эксперименту, чтобы сохранить свою жизнь! Проще говоря, спасти шкуру! Я был в отчаянии! В ту ночь… Я очень любил Женю, но я сказал, что не люблю! Понимаете, это была бессмысленная любовь! Я никогда бы не посмел бросить семью, только потому, что всю жизнь считал себя порядочным человеком. И я не мог перечеркнуть свою порядочную, безупречную жизнь, ради любви. Я не из тех храбрецов, которые ради любви способны на все. Для меня гораздо дороже… даже не репутация, а свое, свое же мнение о себе, и свое к себе уважение. Видите, как просто. Порядочности у меня хватило на тайную любовь. И потом, так же считая, что делаю все верно, по законам, я решил эту любовь разорвать! К тому же я нашел для себя тысячи оправданий, и даже подготовил тылы! Ведь у нее был парень! И я подозреваю, что именно она его и любила по-настоящему! А я… Я был слишком на него не похож, чтобы она не смогла мной не увлечься. Вот так я себя и оправдал. Мы забудем друг друга. Я уже тосковал о семье. А она… она так молода и импульсивна, и этот задиристый мальчишка обязательно сделает ее счастливой! Черт побери, ведь так и должно было быть! По всем законам логики!
– Да, я тоже так думаю, – я кивнул в знак согласия. – И до сих пор не перестаю удивляться, почему наша жизнь так не логична, если законы логики давно открыты?
– Да черт его знает, скорее всего, потому что сам человек нелогичен. Это ведь и пытался доказать Смирнов в свих теориях. Все зависит от человека, от логики его поступков. Но человек по-че-му-то предпочитает идти против них. Против них пошла и Женя.
Маслов со всей ладонью надавил на пульсирующие виски. Я видел, что ему больно вспоминать. И что наконец-то он хотел все вспомнить. И, наверное, без меня. Мы довольно долго сидели молча, я успел еще выпить виски и выкурить две сигареты. Я прекрасно знал, что Маслов не будет вдаваться в подробности. Он специально скажет главные факты, которые смогут его уличить до конца. А подробности он оставит для себя, для своих бессонных ночей, для своей совести, для всей оставшейся жизни. Меня подробности не касались.
– Да, вот так все и произошло, – словно на заседании суда начал он. Сухо, бесстрастно, безоговорочно. – Женя была пьяна, но за руль не села, несмотря на сумасбродность ее натуры, у нее было железное правило профессионала – пьяным за руль не садиться. К тому же она, наверное, очень хотела жить. Я был за рулем. Хотя, конечно, мне было бы легче оправдать себя, что это по-пьяни мы залетели в пропасть. Вернее, только она. Но я был трезв как стекло. В машине она вела себя нервно, впрочем, что вполне оправдано для женщины, которую бросают. Много говорила, много плакала и тому подобное. Мы выехали за город и неслись по обочине обрыва. Она в порыве… ну, в общем, просто в порыве схватилась за мою руку. Я потерял управление, и еле успел выскочить из машины. И уже на обочине обрыва смотрел, как она летит вниз. Что было дальше – плохо помню. Но, видимо, о своей шкуре помнил прекрасно. Я побежал. Бежал долго. До самого города. И все было на моей стороне. Ни одного свидетеля. Моего трусливого предательского побега. В городе я взял такси. Все разрешилось легко, просто. И в мою пользу. Чего не скажешь о девушке. Девушке, которую я… я очень… Впрочем, остальные слова излишни.
Он говорил, глядя куда-то вдаль, в одну точку на стене. Словно на суде излагал бесстрастные факты. Которые ударили сильнее любого красноречивого, пылкого признания. И мне показалось, что он впервые исповедовался. Не судье, не священнику, не господу Богу. А самому себе.
– Егор Николаевич, вы несознательно причастны к гибели девушки, – я сам не узнавал свой голос, он был хриплым, чужим. Я знал, что чувствует этот Маслов. Я ведь тоже был причастен к гибели человека. – Вы плохо соображали. В этот момент больше всего хочется, чтобы отключилась память. Кто-то напивается до умопомрачения, кто-то глотает пригоршнями успокоительное. Каждый хочет забыть. С надеждой проснуться и узнать, что это был лишь кошмар. Но, проснувшись, память возвращается. И как пережить эту память? И победить ее? Профессор Маслов вам помог забыть. Он был теоретик по изучению человеческих душ, практик и прагматик, и великий ученый. Он мог дать индульгенцию на право забыть. А значит индульгенцию на преступление. И он дал. Но судить мы его не можем. Он не был плохим человеком, он был великим человеком, он не был плохим ученым, он был великим ученым, и он не был плохим, он был великим. И мы этого не поняли и не поймем только потому, что нам это не нужно и вредно. И это он понял раньше нас, он отказался от своего открытия. И простил себя, и нас. И свою смерть. И наше будущее после него.
Мы долго смотрели друг другу в глаза. Мы молчали. Мне нравился этот человек. И я нравился ему.
– Я это и не оспариваю, – усмехнулся Маслов. – Более того, Смирнов очень рассчитывал на меня. Он думал, видел людей, умел угадывать их. И почему-то решил что я порядочный человек. И ошибся. Как и ошибся во многом другом. Его теории были выстроены. Если открытие существует, хотя бы в мозгах, ход его уже остановить невозможно. Я как ученый прекрасно это понимаю. Даже если открытие не в угоду человечеству. И Смирнов решил применить его на мне с минимальным ущербом для человечества. Просто испытать. А потом решить, нужно ли его обнародовать. Или нет. Но он почему-то отказывался понимать, что даже если он уничтожит изобретение, рано или поздно оно будет повторно изобретено, возможно, в гораздо изощренной форме. Открытия повторяются в мозгах, как, думаю, повторяются даже все великие произведения. Даже если бы художник нарисовал гениальную картину, никто ее не видел кроме него, и тут же ее сжег. Кто-нибудь, обязательно бы нарисовал точь в точь такую же. Если изобретение вышло в космос, уничтожай не уничтожай, это бессмысленно. Только формально можно его сжечь. Но оно уже обретает астральное тело, душу. И рано или поздно уже под чужим именем материализуется. Впрочем, я отвлекся. Я что-то говорил… Как всегда о себе…
– Только не все сказали, вы, как и Смирнов, тоже ученый и тоже великий. И тоже неплохой человек.
– Вы повторяете ошибку Смирнова. Хотя вам более позволительно ошибаться в людях, чем ему… Так вот, думаю, он и решил поэкспериментировать именно на честном, порядочном, талантливом человеке. Во-первых, это бы как-то оправдало его в том, что он умолчал о преступлении, более того способствовал умолчанию. Во-вторых, как я теперь думаю, он этот эксперимент не собирался затягивать. А потом… Потом он рассчитывал, когда я все вспомню, то моя совесть решит – что делать. И решит правильно. Он ошибся. Безнаказанность за преступление может привести к его повторению. Знаешь, я бы мог убить еще раз. Человек, убивающий хоть раз, способен еще на убийство, если забывает про прошлое. И особенно если есть что терять. А мне было что терять.
– Я знаю. Я ведь стал на вашем пути. И это вы были в машине, которая…
– Которая тебя чуть не переехала, если бы не твоя реакция. И случай. Более того, – глаза Маслова горели нездоровым огнем, они приблизил свое лицо к моему так, что слышалось его прерывистое дыхание. – Более того, я чувствовал, что могу убить еще и еще. Еще и еще. Всех, кто мешал бы мне жить так, как я уже жить привык. Хорошо жить! Понимаешь, какая парадоксальная вещь, ведь, как ни крути, только после того… ну, убийства Жени, а потом когда моя память начисто позабыла, я стал тем кем стал! И я стал гораздо больше, чем мог стать, если бы ничего этого не было. И имел я больше, чем мог бы иметь. Ведь до этого случая… Я был хорошим, очень хорошим врачом. Но не более того. И у меня вряд ли были бы перспективы! Не тот характер, не та хватка! И не та совесть! Вернее, слишком ее много уж было для того, чтобы в сегодняшнее время стать великим! И что получается!
– Что? – я нахмурился, но не отодвигал от него своего лица. Я неотрывно смотрел и смотрел в его горящие, пылающие глаза.
– Это страшно, но я пришел к этому выводу, независимо от Библии, независимо от Данте, независимо от человеческого опыта и независимо от Смирнова, человек, продавший душу, как-то невероятно быстро и безболезненно идет к вершинам. И все, все у него получается! Понимаешь, душа словно отягощает, словно лишний груз, мешающий карабкаться наверх. Тело без души становится легче, свободнее, независимее, оно может делать что хочет! Это как в дирижабле, чтобы выше подняться, надо больше балласта сбросить на землю. Особо это ощутимо в особые времена. Сегодня тоже особые времена. Когда перевес на весах у тела, а не у души. И души становится все меньше и меньше, она убывает и убывает. Человек уже свободно угождает своему телу и аппарат Смирнова не так уж и актуален. Потому что все подлости и так легко, добровольно забываются, разве только помогают подняться все выше и выше. Сегодня как никогда легко совершаются подобные сделки, как никогда за бесценок продается душа, выставляется на аукцион, вкладывается в акции, или никому не нужная валяется на помойке. Знаешь, сегодня сколько валяется бесхозных душ? Боюсь, что наша земля скоро вся превратиться в помойку, на которой будут валяться проданные души. Вот ты говоришь, я великий врач. Может быть, может быть. Я спасаю сердца людей. Я спасаю их жизнь. Это очень много. Галя говорила – это все. Но… Откуда мне знать – чьи сердца и чьи жизни я спасаю? Я ведь тоже ничего не знаю о своих пациентах. Как и они обо мне. А вдруг я спасаю убийц или потенциальных убийств? Вдруг не спаси я сегодня этого человека, завтра бы сотни остались живы? Откуда я могу знать? Спасая определенного человека, совершаю я подвиг или преступление? Если бы с сердцем я мог спасать души. Вот тогда… Только тогда я бы признал себя гением. И, наверное, оправдал!
