— Кто он? — Балагуров не обиделся, что его перебили.
— Да Титков, кто же еще! Вот он, идол, дремлет без печали.
Титков спал сидя, Адам дремал у него на коленях, изредка приоткрывая глаза на постоянно говорящих людей: они, кажется, забыли про них с хозяином.
— Такие вопросы я не решаю, — сказал Балагуров. — На то суд есть, вот он посовещается, подумает и тогда уж заставит кого надо возместить вам. Дело-то серьезное, правда?
— Не пустяшное, батюшка, — просяной ведь, новый.
Публика развеселилась опять, но Балагуров быстро навел тишину и вернулся к разговору с Башмаковым.
— Так план построения или благоустройства? — снова переспросил он.
— Построения, — сказал Башмаков. — Я, понимаешь, заново все хочу, чтобы и фундамент быта был, извини-подвинься…
— Неправильно! — крикнул прораб Ломакин и вышел, раздвинув толпу, в первый ряд. — Позвольте, Иван Никитич, я ему растолкую по-своему, как строитель.
— Попробуй, Ломакин, попробуй, — улыбнулся Балагуров.
Ломакин застегнул распахнутый черный халат, вечно забрызганный цементным раствором, и раздельно, как учитель отстающему ученику, начал объяснять Башмакову, не сводя с него требовательного взгляда:
— Фундамент у нас, товарищ Башмаков, давно уже есть — жизнь не сегодня началась, мы ее продолжаем и обязаны благоустроить. Вот как если бы мы возводили многоэтажный дом и нам осталось сделать один этаж, последний. Ведь дом когда благоустраивается? Только тогда, когда он достроен, подведен под крышу, когда подключен к инженерным коммуникациям. Проще говоря, когда в отделанный полностью дом дали свет, радио, горячую и холодную воду, газ, когда работают санузлы, мусоропровод, лифт и так дальше. Мы правильно обсуждаем разные недостатки, правильно, что непримиримы к ним, но не надо расстраиваться, что они не сразу исчезают. Надо помнить, что происходят они от недостроенности жизни, что последнего этажа еще ист, инженерные коммуникации, которые должны дать все удобства, еще не подключены. Так, нет?
— Правильно! Верно! — отозвалось несколько голосов.
— Неверно, — сказал Балагуров. — Ты, Ломакин, хоть и строитель, но твое сравнение жизни с многоэтажным зданием никуда не годится. Не так все просто…
Титков неожиданно громко чихнул, проснулся и, увидев за столом Балагурова, подался назад и опрокинулся вместе с котом и скамейкой на землю. Пустая фляжка со звоном откатилась к столу, Адам скакнул на квасную бочку, перепрыгнул мороженщицу и скрылся. Всем стало весело, даже Балагуров улыбнулся, глядя, как Титков пытается встать. Не смеялся только Межов. Он подал руку старику, поднял его, потом фляжку и удивился:
— Послушай, Титков, да ты захорошел, что ли? Как ты мог?!
— Сам удивляюсь. — Титков с трудом удерживался на ногах. — Все время здесь, с Адамом сижу… с пяти часов… у всех на глазах… и фляга вот пустая, а оно вон как получилось…
— Мне пришлось рыться в книгах, много читать, делать выписки, — говорил Митя Соловей, — и тревожила меня одна проблема: какова вообще цель наказания — содействовать уничтожению преступлений или только отомстить за содеянное? Вопрос усложнен тем, что ответчик не сознает своей вины и никакое наказание не предотвратит рецидивов подобных деяний. Даже если Адама лишить жизни.
— Не имеем права, — сказала Юрьевна, покуривая. Здесь было прохладней, чем на улице, уютней и никакого шума. Хорошо!
— Я вообще. Если допустить, что мы убьем Адама, его соплеменники, сородичи, ну, словом, другие коты и кошки, не убоятся сурового наказания по своей несознательности и будут поступать в соответствии со своей хищнической природой. Верно? Ну вот. Следовательно, на первую часть вопроса мы можем ответить отрицательно: наказание в данном конкретном случае не содействует уничтожению преступлений и не играет никакой воспитательной роли. Из материалов дознания нам, однако, известно, что хозяин кота гражданин Титков после каждого проступка наказывал Адама физически, после чего тот не повторял такого проступка дома.
— Дома! — остановил Чернов. — А в магазинах, на совхозной ферме, где нет порядка и охраны, блудил.
— Вероятно, он решил, что если там не бьют, то воровать можно.
— Нет, он знает, что и там нельзя, — сказала Юрьевна. — Иначе он не убегал бы при виде человека. А он всегда убегает.
— Тоже верно. Значит, вы думаете, что наказание способно предотвратить преступление?
— В нашем случае — нет, а вообще трудно сказать. Если о человеке, то есть мнение, что все прекрасное — хорошая музыка, например, искусство, литература, живопись — способно исправлять нравы, улучшать характеры.
— Да? Но, по логике, тогда преступников надо не сажать в тюрьму, а водить в Большой театр, в консерваторию имени Чайковского, в Пушкинский музей или Эрмитаж.
— Про это надо раньше думать, — сказал Чернов. — И наказывать с толком можно тогда, когда он поперек лавки укладывается, а когда надо стервеца вдоль класть, тогда уж поздно.
— Справедливо. Но меня удивляет то обстоятельство, что во все времена люди больше внимания уделяли наказанию, а не преступлению. В любой стране есть свой перечень статей, свой уголовный кодекс, где за каждое преступление определено наказание, причем сделано это наподобие менового или денежного эквивалента. Например, за кило картошки — полкило хлеба или десять копеек деньгами. Как за воровство в энных размерах десять лет лишения свободы. Как это определяется? Из какого расчета? Методом компенсации? Или речь идет о мести за содеянное? Один из членов общества нанес телесные повреждения другому члену общества — и оскорбил общественную нравственность. Тогда получается, что общество мстит за это преступление, устрашает других членов, хотя это безнравственно — заранее устрашать невинных людей, не помышляющих о преступлении. Ведь так? Зачем устрашать, например, Клавдию Юрьевну суровым наказанием за браконьерство, когда она рыбу вообще не ловит. Верно же?
Но мы отвлеклись в сторону. Поскольку кот Адам есть животное и мы приравняли его к ограниченно правоспособному, который не ведает, что творит тогда…
— Если не ведает, какая же правоспособность?
— Я сказал это, Клавдия Юрьевна, в порядке допущения. И потом, нельзя поощрять такую плодовитость преступника. Тем более что у него есть хозяин, опекун, отвечающий за его действия. К нему в известной мере применимо все то, что я говорил о преступлении и наказании. Преступление у нас недостаточно изучено, а наказание родилось из личной мести. В данном конкретном случае меру наказания определяем мы. А как мы накажем кота, если он не сознает, или Титкова, который преступлений не совершал, а кота уже наказывал, но положительных результатов не добился? И вообще, каков коэффициент полезного действия наказания?
Старик Кант учил, что воздаяние злом на зло есть идея, присущая человеку, категорический императив. То есть вместо грубой мести здесь поставлен метафизический принцип абсолютной справедливости. Давайте войдем в субъективную сторону, то есть учтем состояние преступника (Адам был бит, боялся сразу возвращаться к хозяину), мотивы преступления (воровство от голода) и прочее. Что скажет на этот счет старик Гегель? Для него право, отрицание права (преступление) и примирение с правом (наказание) есть звенья трихотомии, трехчленного диалектического развития идеи.
Итак, месть выросла в общественный принцип, что бессмысленно, потому что месть осуществляют органы народного суда, тогда как мстить может только личность. Но развитая личность освобождается от этого чувства, стараясь в первую очередь понять мотивы преступления. А понять — это в известной мере простить. Так?
— Ох, Димитрий Семеныч, запутал ты нас, стариков.
Митя Соловей довольно улыбнулся. Он был счастлив оттого, что высказался свободно, без помех, хотя аудитория для таких речей, конечно, мелковата.
— Да-а, — вздохнула Юрьевна, — не скоро тут разберешься. По мне, так Адам с Титковым самые невиновные во всей Хмелевке. Или ты не согласен?
— Согласен, но что делать, если на них поданы жалобы.
— А кто жаловался-то — Анька Ветрова, Федька Черт, Витяй Шатунов… Да и другие не ангелы.
— Это правда, — сказал Чернов грустно. — Я вот прошлый раз домой пришел, а Марфа меня мясом да сметаной стала потчевать — взяла по блату у Аньки и Клавки. Мне бы нынче сказать открыто, а я помалкиваю, некогда, мол, других судить надо. И не раз так-то помалкивал: не задевают, и ладно. По пословице, не пойман и не вор.
— Да что, Кириллыч, казниться, я тоже так думала. Когда Дмитрий Семеныч признался, что любит Маёшкину, я сперва опешила. Да и в публике не поняли, зачем он признался. Значит, не смогли бы они так-то. И я не смогла бы. Всю жизнь пишу, что другие говорят. Пишу и пишу. А если бы разок набраться мужества, бросить карандаши и листки, сказать дураку, что он дурак, демагогу — что демагог, а?! Может, не пыжились так-то на трибунах, может, меньше стали бы суесловить?
