– Вы можете приходить, воля ваша. Только имейте в виду, что Айко я вам не отдам. Говорю это прямо, чтобы потом не было никаких недоразумений. Ай-сан, ты слышишь? – Йоко обернулась к Айко, которая в это время сидела на циновке, приготовляя компресс для Садаё. Но Айко даже головы не подняла, и Йоко не могла увидеть выражения лица сестры. Ока тоже избегал взгляда Йоко. И Йоко, которая перестала доверять себе в последнее время, потому что часто ошибалась, не понимала, чем вызвано это смущение – слишком ли резкой ее откровенностью или тем, что она сумела разгадать его чувства.
Все действовало Йоко на нервы. Ей ничего не оставалось, как следить за Айко и Ока в надежде узнать таким образом что-нибудь о Курати. Вдруг она вспомнила о его жене. Кто поручится, что они не живут сейчас под одной крышей, радуясь, что избавились от помехи? А может быть, у Курати уже появилась другая или даже третья женщина, построившая свое счастье на горе Йоко. Ведь от Курати… Однако напасть на его след не так легко.
Йоко окончательно утратила покой. Она и раньше была слишком чувствительной, но такого, как сейчас, с ней никогда еще не происходило. Она бросалась из одной крайности в другую.
Все чаще и чаще думала Йоко о самоубийстве. Она сама пугалась своих мыслей. И когда на глаза ей попадался предмет, которым можно было убить себя, сердце Йоко начинало бешено колотиться. Она не могла пройти равнодушно мимо аптеки, где были выставлены пузырьки с лекарствами. Пристально смотрела на длинную булавку, которой сиделка прикалывала шляпку к волосам. Поперечные балки в ванной, красноватый раствор сулемы в металлическом тазу в комнате сиделки, прокисшее молоко, бритва, ножницы, поезда, с шумом проносившиеся по ночам, окно физиологического кабинета на третьем этаже, плотно запертая комната, поясной шнурок… все это оборачивалось в глазах Йоко ядовитой змеей, в любой момент готовой броситься на свою жертву. Все эти предметы то вызывали в Йоко безграничный ужас, то казались ей близкими друзьями. Даже когда ее кусал комар, Йоко размышляла над тем, не малярийный ли он.
«На этом свете мне больше делать нечего. Остается только умереть, и тогда все уладится. Не хочу страдать. Не хочу мучить себя и других, а мучаю, вопреки своей воле. Сон, вечный сон – вот все, что мне осталось», – думала Йоко, прислушиваясь к дыханию спящей Садаё. Но стоило ей вспомнить, что где-то живет Курати, как мысль о смерти исчезала и Йоко снова овладевала неистовая жажда жизни, жизни, полной мучительных чувственных страстей. Разве может она умереть, пока жив Курати? Ее привязанность к нему сильнее смерти. Наперекор всему, даже если тело разрушится, она будет жить. Так терзалась Йоко, не в силах принять какое-нибудь решение.
Любовь в ее душе сменялась ненавистью, ненависть – любовью. Даже с Садаё, метавшейся в бреду, она могла вдруг обойтись как бессердечная мачеха, но в следующую минуту уже раскаивалась и плакала, не стыдясь ни Айко, ни сиделки.
Садаё между тем становилось все хуже.
В довершение ко всему главный врач инфекционного отделения посоветовал Йоко лечь на операцию, иначе, сказал он, здоровье ее может серьезно расстроиться. Йоко молча выслушала его и с присущей ей подозрительностью решила, что тут не обошлось без Ока. А за его спиной, несомненно, стоит Айко. Пока она, Йоко, здесь, Садаё не только не поправится, но день ото дня болезнь ее будет обостряться. Йоко понимала это и, хотя ничего не желала так, как выздоровления сестры, не могла не мучить ее. «Значит, решили прежде всего убрать как-нибудь Йоко от Садаё. Разумеется, кто-то говорил об этом с главным врачом. Гм… Ловко придумали. Ну, я им отомщу. Дайте мне только вылечиться». Такое решение созрело у Йоко, пока она беседовала с главным врачом. И она неожиданно быстро согласилась на операцию.
Гинекологическое отделение помещалось в новом здании, довольно далеко от инфекционного отделения. Йоко легла туда в середине июля, попросив перед этим Ока и Кото продать имеющиеся у нее ценности и одежду, которую в свое время перенесли на квартиру Курати. Ведь теперь неоткуда было ждать денег. А от настойчивых предложений Ока взять у него взаймы она категорически отказалась. Гордость не позволяла Йоко брать деньги у юноши, который годился ей в младшие братья.
Йоко выбрала себе самую лучшую палату, просторную, солнечную. Эта уютная комната не шла ни в какое сравнение с палатой, где лежала Садаё. Правда, площадка перед окном была еще разрыта и на красной глине не росла даже трава, но из широкого коридора в палату проникал свежий воздух. Впервые за все это время Йоко могла спокойно лечь в постель. Операцию отложили до тех пор, пока не будут восстановлены силы, и Йоко проводила дни праздно, только раз в день ей делали эндоскопию.
Однако нервное напряжение все усиливалось. Теперь, когда Йоко была одна и у нее оказалось много свободного времени для размышлений, она почувствовала, как измотана душевно и физически, и ей стало страшно. Просто не верится, что она до сих пор еще жива. Стоило ей лечь в постель, как она сразу пала духом, да и сил не хватало подняться и ходить. Прежняя тупая боль сменилась болью острой, невыносимой, которая давала о себе знать при каждом, даже едва заметном движении, голова, казалось, раскалывается на части, и Йоко не могла избавиться от ощущения, что вот-вот сойдет с ума. Она даже не находила в себе сил, чтобы навестить Садаё.
Прикованная к постели, Йоко размышляла о самых разных вещах. Прежде всего она прикинула, сколько у нее осталось денег. Небольшая сумма от того, что дал Курати, и деньги, вырученные от продажи вещей, – вот весь капитал, на который ей предстояло жить с двумя сестрами. Что будет, когда и эти деньги кончатся, Йоко не знала. И это мучило ее, как никогда раньше. Она все больше раскаивалась в том, что заняла такую дорогую палату, но ей и в голову не пришло перебраться в другую.
Йоко лежала на роскошной кровати, голова ее покоилась на пуховой подушке, на лбу был пузырь со льдом. Она смотрела в широкое окно на яркие солнечные блики, плясавшие по красной глине, и вспоминала свою жизнь с того момента, как начала сознавать себя, всё до мельчайших подробностей, бередя старые раны. Как давно все это было – как будто и не было. Не знавшая забот, окруженная любовью родителей, особенно отца, она росла чистой, красивой девушкой. Неужели когда-нибудь она была такой? Лес Кокубундзи. Опьяненная любовью к Кибэ, Йоко положила голову ему на грудь и жадно пьет каждое его слово, как восхитительное вино. Неужели это была она, молодая женщина, казалось, воплотившая в себе одной красоту и таланты всех женщин, она, предмет зависти соперниц и восхищенного поклонения мужчин? Непонятая и гонимая, она всегда держала голову высоко поднятой. Нет, ей не надо было рождаться в нынешней Японии. В гордыне своей она считала себя принцессой, сошедшей с неба в неурочный час на чужую ей землю. Неужели это она была той обольстительной женщиной? Неужели это она на «Эдзима-мару» черпала то высшее, близкое к опьянению блаженство, ненадолго заполнившее пустоту ее жизни? Ослепительные, горячие лучи солнца падают на красную глину. Из густой рощи вокруг дворцового пруда доносится щемящий душу стрекот цикад. В соседней палате собрались легкобольные, они болтают, говорят скабрезности и весело смеются. Во сне это происходит или наяву? Раздражает ее или печалит? Может быть, самое лучшее посмеяться и предать все забвению? Или она должна горевать и каяться? Сложные чувства, которые не определишь одним словом «радость» или «печаль», владели душой Йоко, вызывая непрерывные слезы. Да, Садаё близка к смерти – в этом Йоко уверена. Самой ей тоже с каждым днем все хуже. Пребывание здесь не было бы столь тягостным, если бы она могла навещать Садаё. Но она уже не в состоянии двигаться. После операции тоже придется полежать. Ока и Айко… Тут Йоко неожиданно очнулась от грез. Злоба, смешанная с ревностью и страстью, скрежеща зубами, поднимала свою отвратительную голову. Пусть так. Пусть пользуются ее беспомощностью, пусть сговариваются с Курати, пусть. Все равно она теперь не может следить за ними и, ради спокойствия Садаё, готова переехать в какую-нибудь второразрядную или даже третьеразрядную больницу. Теперь, когда Садаё не было рядом, она всей душой жалела ее.
Йоко вдруг вспомнила, что хозяйка «Сокакукан» говорила ей, будто Цуя поступила медсестрой в больницу в районе Кёбаси. Йоко решила попросить Айко разыскать Цую по телефону.
Темные коридоры с ветхими верандами, веранды с лесенками, в мезонине – веселые, солнечные палаты, окошки, проделанные в потолке темных комнат, очевидно бывших гардеробных, всем этим больница Кадзики походила скорее на дом свиданий, каких много в этом районе, чем на больницу. Здесь и служила Цуя.
После долгих дней хорошей погоды подул сильный южный ветер, который принес на улицы тучи пыли.
Небо, дома, деревья – все казалось покрытым бобовой мукой. Невыносимую духоту, от которой люди обливались потом, сменили проливные дожди. И вот однажды с самого утра Йоко, захватив с собой лишь самое необходимое из вещей, поехала в больницу Кадзики. За ней следом в другой коляске ехала Айко. С улицы Суда Айко отправилась прямо по Нихонбаси в больницу, а Йоко поехала вдоль дворцового рва и, миновав Японский банк, свернула на улицу Кугидана. Ей захотелось увидеть дом, в котором она жила, теперь уже чужой для нее. Казалось, ничто не изменилось. Все было так же, как год назад. Она оставила рикшу у дома и заглянула во двор. Фамилию дяди на табличке сменила чья-то незнакомая фамилия. Новый хозяин дома был, как видно, врачом – под карнизом у входа, как в былые времена, когда еще жив был отец, висела вывеска с надписью «Больница «Храм долголетия». Как много говорила сердцу Йоко эта вывеска и подпись художника на ней – Тёсансю. Йоко вспомнилось то сентябрьское утро, когда она уезжала в Америку. Тогда тоже моросил дождь; Айко и Садаё провожали ее; у Айко вдруг сломался гребень, и она расплакалась, а Садаё стояла злая, с глазами, полными слез.
