— Он сказал, что хочет в туалет, — плачет Моника.
Мы стоим в коридоре, откуда выставили всех журналистов. Я знаю, она ждет от меня прощения, но будь я проклята, если ее прощу!
— Я подумала, что у него, наверное, понос, раз он так долго не выходит. Но когда я вошла, окно было открыто. — Она хватает меня за рукав. — Я не думаю, что его украли, Нина. Мне кажется, он сам убежал, чтобы привлечь к себе внимание.
— Моника…
Я едва сдерживаюсь. Уверяю себя, что она не могла предвидеть, что задумал Натаниэль. Никто не совершенен, и я не смогла бы, по всей видимости, защитить его лучше, чем она. Но все же…
Какая ирония судьбы: меня выпустят, а мой сын сбежал!
Я всегда могла различить голос Натаниэля в толпе людей. Даже играя с закрытыми глазами на мелководье бассейна — когда он был еще младенцем, на детской площадке, где много детей. Может быть, если я сейчас закричу что есть мочи, Натаниэль меня услышит?
На щеках Моники появились два ярких красных пятна.
— Что мне делать? — шепчет она.
— Приведи его назад.
И я ухожу, потому что чувство вины не только заразно, но и смертельно.
Калеб видит, как, включив сирену и мигалки, спешат патрульные машины. Возможно, они привлекут внимания Натаниэля, а может, нет. Он знает одно: эти полицейские забыли, какими были в пять лет. Чтобы самому вспомнить, Калеб становится спиной к окну туалета. Опускается на колени, чтобы быть одного роста с Натаниэлем. Потом прищуривается, обращая внимание на все, что бросается в глаза.
Заросли голых, дрожащих кустов. Зонтик, который вывернуло и отбросило ветром. Пандус для инвалидов, выкрашенный желтыми зигзагообразными линиями.
— Мистер Фрост!
Этот низкий голос его напугал. Он встает, поворачивается и видит прокурора, который стоит, поеживаясь на холоде.
Когда в зал суда вбежала Моника с плохой новостью, Фишеру Каррингтону хватило одного взгляда на лицо Нины — и он попросил объявить перерыв. Браун, со своей стороны, встал и спросил у судьи, а не является ли это уловкой, чтобы вызвать сострадание.
— Насколько нам известно, — сказал он, — мальчик сидит живой и здоровый наверху, в совещательной комнате.
Он тут же осознал, какую тактическую ошибку совершил: присяжные стали свидетелем того, что у Нины началась истерика. Тем не менее увидеть его здесь Калеб ожидал меньше всего на свете.
— Я просто хотел вам сказать, — говорит Браун, — если я чем-нибудь могу помочь…
Окончание предложения повисает в воздухе.
— Да, вы можете, — отвечает Калеб. И оба понимают, о чем идет речь. Оба понимают, что к Натаниэлю это не имеет никакого отношения.
Прокурор кивает и возвращается внутрь. Калеб опять опускается на корточки. Он начинает обходить вокруг здания суда так же, как выкладывает камни в круглом патио, — расширяя круги, не оставляя ни пяди без внимания и сохраняя округлую форму. Он делает этого, как делает все, за что берется, — медленно и настойчиво, — пока не удостоверяется, что видит мир глазами своего сына.
На противоположной стороне дороги крутая горка, с которой Натаниэль съезжает на попке. Штаны цепляются за ветку и рвутся, но это не имеет никакого значения, потому что его никто не накажет. Он шагает по лужам тающего снега, через запущенный подлесок, пока не натыкается на кусочек леса, оставшегося здесь по ошибке.
Он размером с его кровать и вытоптан животными. Натаниэль присаживается на поваленное дерево у края и достает из куртки наволочку. Вытаскивает овсяный батончик, съедает половину, остаток решает сохранить на потом. Включает фонарь и подносит его к ладони, чтобы тыльная сторона руки стала светиться красным.
Когда выходят олени, Натаниэль сидит и не дышит. Он помнит, чему учил его отец: животные боятся нас больше, чем мы их. У большой оленихи шерсть карамельного цвета и высокие копыта. Олененок похож на мать, с белыми пятнышками на спине, как будто его не успели докрасить. Они наклоняют длинные шеи к земле, разгребают носами снег.
Олениха находит траву. Всего один пучок, даже на зуб не хватит. Но она не ест, а подталкивает ближе своего детеныша. Смотрит, как малыш ест, хотя это значит, что она сама останется голодной.
Натаниэлю хочется отдать им оставшуюся половинку овсяного батончика.
Но как только он лезет в наволочку, олени вздергивают головы и отскакивают на целый метр. Их хвостики, как белые паруса, исчезают в глубине леса.
Натаниэль осматривает свои порванные сзади штаны, грязные сапоги. Кладет остаток овсяного батончика на бревно на случай, если олени вернутся. Потом встает и медленно шагает к дороге.
Патрик распоряжается прочесать площадь в два с половиной квадратных километра вокруг здания суда, уверенный в том, что Натаниэль ушел сам, и еще больше убежденный в том, что далеко он уйти не успел. Он берет рацию, чтобы связаться с диспетчером в Альфреде, узнать, нет ли новостей, когда его внимание привлекает какое-то движение у дороги. Он видит, как метрах в четырехстах от него Натаниэль перелазит через железное заграждение и начинает шагать по обочине дороги.
— Черт побери! — выдыхает Патрик, медленно двигаясь на машине вперед.
Такое впечатление, что Натаниэль точно знает, куда идет; с того места даже такому маленькому ребенку, как Кузнечик, была бы видна высокая крыша здания суда. Но мальчику не видно того, что видит Патрик из кабины своего высокого грузовика: с противоположной стороны по дороге к нему приближается Калеб. Патрик видит, как Натаниэль смотрит направо, потом налево, и вдруг понимает, что он задумал. Полицейский цепляет себе на крышу мигалку и разворачивается, блокируя движение. Он вылезает из автомобиля и расчищает дорогу, чтобы Натаниэль, когда увидит Калеба, мог побежать по дороге прямо в крепкие отцовские объятия.
— Никогда больше так не делай! — произношу я в мягкую шейку сына, крепко прижимая его к себе. — Никогда! Ты меня понял?
Он отстраняется и обхватывает ладошками мои щеки:
— Ты сердишься на меня?
— Нет. Да. Рассержусь, конечно, когда перестану радоваться. — Я обнимаю его крепче. — О чем ты думал?
— Что я плохой, — прямо отвечает он.
Я поверх головы Натаниэля смотрю на Калеба.
— Нет, ты не плохой, мой любимый. Убегать — нехорошо. Ты мог попасть в беду. И мы с папой так волновались, ты даже представить себе не можешь. — Я замолкаю, пытаясь подобрать слова. — Но можно совершить плохой поступок, а человеком остаться хорошим.
— Как отец Гвин?
Я замираю.
— Нет. Он совершил отвратительный поступок и человеком был плохим.
Натаниэль смотрит на меня:
— А ты?
Как только место за свидетельской трибуной занимает доктор Робишо, психиатр Натаниэля, Квентин Браун вскакивает с места, чтобы возразить:
— Ваша честь, что этот свидетель может пояснить суду?
— Ваша честь, показания касаются душевного состояния моей подзащитной, — оспаривает возражение Фишер. — Информация, которую моя подзащитная получила от доктора Робишо о расстройстве здоровья ее сына, имеет непосредственное отношение к душевному состоянию моей клиентки тридцатого октября.
— Я разрешаю допрос этого свидетеля, — решает судья.
— Доктор, вам приходилось лечить детей, которые теряли речь после сексуального насилия? — спрашивает Фишер.
— Да, к сожалению.
— Случается, что дети так никогда и не обретают голос в подобных случаях?
— Процесс выздоровления длится годами.
— Вы по каким-либо признакам смогли определить, сколько времени придется лечить Натаниэля Фроста?
— Нет, — отвечает доктор Робишо. — Если говорить откровенно, именно поэтому я и стала обучать его основам языка жестов. Он очень болезненно воспринимал свою неспособность общаться.
— И это помогло?
— На некоторое время, — признается психиатр. — Пока он снова не заговорил.
— Прогресс был неизменным?
— Нет. Все пошло прахом, когда Натаниэль на неделю утратил контакт с матерью, Ниной Фрост.
— Вам известно почему?
— Как я поняла, ее обвинили в нарушении условий освобождения под залог и заключили в тюрьму.
— Вы встречались с Натаниэлем в ту неделю, когда его мать находилась в тюрьме?
— Да. Мистер Фрост привозил его ко мне, он был очень расстроен тем, что мальчик опять потерял речь. Он вернулся к той стадии, когда единственный жест, который он показывал, означал «мама».
— Чем, по вашему мнению, было вызвано подобное ухудшение?
— Без сомнения, внезапной и длительной разлукой с миссис Фрост, — отвечает доктор Робишо.
— Как изменилось состояние Натаниэля, когда его мать опять отпустили?
— Он бросился к ней с криком, — улыбается психиатр. — Волшебный звук!
— И, доктор, если придется перенести еще одну внезапную и длительную разлуку с матерью… какие последствия это будет иметь для Натаниэля?
