— Не трудитесь. Я поняла. Вы меня увольняете, — сказала она.
— Нет! — воскликнул он. — Я закрываю магазин. Он убыточен.
— Книги есть не просят. Это мне нужно иногда питаться, — горько усмехнулась она.
— Ну… Вы устроитесь… где-нибудь. Я постараюсь помочь… — неуверенно отвечал он.
— Кто же возьмет пожилую еврейку?
— Ах, бросьте! Таджиков берут, — неосторожно возразил Пирошников.
Софья оскорбилась.
— Ну спасибо… Видимо, я за восемь лет ничего другого не заслужила.
— Простите, я хотел сказать…
— Вы уже все сказали. Благодарю.
Она поднялась со стула и удалилась, однако не в сторону улицы, а направилась к лифту, на котором и уехала вниз.
«Пошла жаловаться Залману», — понял Пирошников.
Он откупорил бутылку и выпил бокал вина. Тут кстати вернулась Серафима с продуктами, и Пирошников принялся пересказывать ей разговор с Софьей.
— А может быть, снять какое-то помещение и пусть она там торгует? На зарплату себе она заработает, — принялась рассуждать Серафима. — А мы здесь поживем.
— Поживем. Но с книгами. Вон какую стену построила. Как же мы без нее? — отшутился Пирошников. — Магазина не будет.
Серафима уже поняла, что Пирошников решил быть здесь до конца, почему — неизвестно. Впрочем, он и сам не мог бы объяснить, просто это был его дом, связь с ним была нерасторжима. И еще оставалась надежда, что дом выправится в конце концов, перестанет торчать нелепой кривой громадой среди ровных и ухоженных соседей.
— А вот на что нам жить — это вопрос… — заметил он.
— На мою зарплату, — мгновенно отозвалась она.
К сожалению, это предложение оказалось не очень обоснованным, как мы дальше увидим.
А пока следует рассказать, чем же завершился этот нервный вечер.
Нервным он был не только из-за неприятного разговора с Софьей Михайловной, но еще и потому, что Пирошников начал понимать, что бизнес-центра более не существует. Все уехали или вот-вот уедут, здание кренится, и публики для его выступлений более не предвидится. Он так и подумал про свои опыты — «выступления», приравняв себя к какимни-будь фокусникам, престидижитаторам, которым требуется аудитория, а без нее они — ничто.
Но позвольте, а как же спасение собственного очага? Как быть с подвижками дома? Как уберечь его от неминуемой гибели?
Что делать, если все способы, которые он может предложить, связаны с аудиторией, народом, внимающим ему и находящимся с ним «в сношенье», по выражению Боратынского?
Ведь без этих чтений, без этих «силлабо-тонических практик», чтоб они провалились, не сдвинется ни один кирпич!
Спасение родного очага оборачивалось необходимостью быть посмешищем — и чем смешнее, тем лучше.
А значит, и каморка эта эпатажная тоже лишается смысла. И душевая кабина под лестницей, и сортир с испанской сантехникой, и умывальник. Нет народа — нет движения, нет коллективного бессознательного. Не выть же ему с Серафимой по ночам: «мооо-кузэй» в пустом вестибюле!
Оставшийся же немногочисленный народ с минус третьего этажа был почти весь в оппозиции к Пирошникову, кроме аспиранта, Дины и подводника Залмана. С такой поддержкой не то что дом — стул с места не сдвинешь!
И только он это подумал, как загудел лифт, открылись его двери и оттуда вышли Залман с Софьей Михайловной. В руках у Залмана был плакат на швабре.
Старик, оставив свою даму у лифта, твердым шагом приблизился к каморке Пирошникова и поставил плакат у стены так, чтобы его можно было обозревать из вестибюля.
На этот раз на плакате было всего два слова:
НЕТ АНТИСЕМИТИЗМУ!
— На что вы намекаете?! — вскинулся Пирошников.
— Я не привык намекать! — ответил моряк. — Вы нарушили трудовое законодательство. Софье Михайловне полагается выходное пособие. Вы должны были предупредить ее за две недели.
— Хорошо, но при чем тут антисемитизм?!
— Антисемитизм всегда при чем, — парировал старик. — Пойдемте, Софья Михайловна, — обернулся он к ней.
И они покинули вестибюль.
С утра, лишь только Серафима взбежала на второй этаж в офис банка «Прогресс», каморку заполонили таджики, которые еще вчера уложили все трубы и теперь заделывали раны в полу и стенах.
Гуцэ пообещал сегодня закончить работу.
— Давай, твоя мат! — напутствовал он таджиков. — Бакшиш йок!
Пирошников вынес столик за книжную ограду, положил на него пять томов Лотмана и уселся рядом на стуле на фоне плаката об антисемитизме. Как хотите, так и понимайте!
Вскоре прибежал взволнованный Браткевич.
— Владимир Николаевич, я начинаю что-то понимать! Это пока предположение, оно дикое, но похоже, что объект реагирует не только на энергетику высказывания, но и на его смысл! Даже на интонацию!
— А разве это не очевидно? Прочесть стихи Пушкина или промычать «Мооо» — разве нет разницы?
— В чисто энергетическом смысле нет. Иначе придется предположить, что объект мыслит! Имеет органы чувств и нечто вроде мозга для обработки информации.
— Он их и вправду имеет.
— Вы серьезно? — удивился Браткевич.
— Почти.
— Тогда возьмите еще вот это, — и он вручил Пирошникову маленький цифровой диктофон. — Он будет фиксировать тексты и музыку, привязывать их ко времени. А я потом синхронизирую с перемещениями объекта.
Пирошников засунул диктофон в карман. Сейчас ему были безразличны опыты аспиранта и даже сами подвижки дома, что так волновали его раньше. Дом стал практически нежилым — вот что главное. Нежилым — значит, неживым, подумал он. И все песни, стихи, заклинания — ему как мертвому припарки.
И жить нельзя, и бросить невозможно…
Впрочем, так думали не все. Позвонил Толик и неожиданно напросился в гости, но не просто так, а с экскурсией в их старую кладовую — ту, что дети посетили на новоселье. И что теперь «посмотреть на нее хочет мама»…
— Какая мама? — не понял Пирошников.
— Моя мама! Какая еще?
— Ах, Наденька!
Это была неожиданность. Наденьку он не видел лет двадцать. Когда расходились, Толик был уже достаточно взрослым для того, чтобы отношения с ним Пирошников мог регулировать без участия матери. А какие-то вопросы, касающиеся их обоих, они обсуждали по телефону.
И вдруг — посмотреть кладовку! Что там смотреть? Велосипедное колесо?
Естественно, отказать было нельзя. Толик сказал, что Геннадий, владеющий ключом, предупрежден и что они с матерью приедут «после работы».
— А что, мама тоже работает? — поинтересовался он.
— Да, там же, в Эрисмана.
Пирошников повесил трубку и задумался. Сколько Наденьке сейчас? Выходило, что немного за шестьдесят. Давно уже на пенсии. Что она может делать в больнице? Наверное, сиделкой подрабатывает…
Он почувствовал, что волнуется. Всплыли в памяти обстоятельства тогдашнего разрыва. О скандале не было и речи. Наденька была несовместима со скандалом. Ровная, спокойная, рассудительная. Любила ли она его? Непонятно.
Любил ли ее он сам? Вопрос сложный. Как сказал когда-то ее дядюшка, задавший ему тот же вопрос и получивший такой же ответ: «Если вопрос сложный, то не любишь. Любовь — это просто. Тут не ошибаются!»
И все же… Не из вежливости же он жил с нею больше пятнадцати лет!
Он не впервые размышлял на эту тему. Еще в те годы, изменяя ей, он задавался тем же вопросом, ощущая ту самую «простую» любовь к другой женщине, — зачем ему Наденька? В определенный момент, критический для обоих, судьбе было угодно свести их вместе, чтобы испытать. И они выдержали, помогли друг другу, а возможно, даже спасли. Она-то его точно, просто физически, когда он был на краю пропасти.
Но потом была обычная жизнь. Он что — жил из благодарности? Или ему было так удобно? Зачем же эти романы, и чувство вины, и покаяния?
Пирошников был из тех мужчин, которые искренно влюбляются, покоряют, бурно любят, потом вдруг довольно быстро охладевают и возвращаются под домашний кров. При этом еще зачастую признаются во всем жене и так же искренно каются.
Обычно цикл занимал полгода — с апреля по сентябрь. Весна и время летних отпусков.
Та бурная перестроечная влюбленность, совпавшая по времени с подвижками во всех сферах, закончилась бы так же, если бы не рождение Любы. Выбирая из двух детей — одного взрослого и не родного по крови и второго, крошечного и не имеющего официального отца, — Пирошников иначе решить не мог.
Наденька проводила его так же спокойно, как и приняла под свой кров. Его тогда это даже обидело.
Зато с Алиной, матерью Любаши, жизнь была не просто бурной — она была сногсшибательной. Тут уж он не смотрел на сторону. Успевай только смотреть за женой. Она была костюмером на «Ленфильме», а это значит подготовка к съемкам, подбор костюмов для актеров, среди которых были такие знаменитости, что у Пирошникова дух захватывало и горькая зависть подступала к горлу. Алина и выпить умела, так что Пирошникову не однажды приходилось сидеть с маленькой Любкой, пока жена праздновала выход очередного фильма на банкете в Доме кино.
