Мариам Юзефовская - В поисках Ханаан

– Что же делать? – Спросила она беспомощно.

– Жить дальше, – угрюмо ответил он.

Весь вечер такса не отходила от Николая ни на шаг. Вставая на задние лапы, тыкалась ему в колени, заглядывала в глаза. Он – то с размягченным лицом гладил ее, трепал за уши, то, спохватившись, отталкивал от себя: «Иди, иди». Виновато поглядывал на Октю: «Не ревнуешь?» Октя натянуто улыбалась, стараясь заглушить колючую мысль: «Ко мне так никогда не ласкается».

– Если она тебе в тягость, отдай кому-нибудь, – с какой-то жалкой решимостью внезапно сказал Николай, и лицо его болезненно сморщилось. – Мне ее брать пока некуда. – Он помолчал немного и вдруг без всякой видимой связи обронил нарочито небрежно, – а ведь я был сегодня на Кальварии. Подошел к нашему дому.

Смотрю, окна покрашены. Балкон застеклен. Так-то, Октя. А я вот за столько лет все никак не мог собраться. – Он улыбнулся новой, жалкой улыбкой. – Видно, такой уж я хозяин. – И вдруг сказал с болью, – может, литовцы правы? Может, это у нас в крови? Какой землей владеем! Какой землей! Озолотиться можно. Живем же – хуже нищих. А в деревне, почитай, и десятка дворов не наберется. Да и там – пьянь и немощное старье.

Утром, чуть свет, стал собираться в дорогу. Долго возился в прихожей, прилаживал за плечи рюкзак с продуктами, то и дело поправляя лямки, переминаясь с ноги на ногу. Такса стояла рядом, жалась к нему всем телом, дрожала крупной дрожью.

– Ну все, поехал, – негромко сказал он и взялся за ручку двери. И словно по команде, такса тихо жалобно взвыла. Лицо Николая дрогнуло. Он рывком подхватил ящик и переступил через порог. Замок звонко щелкнул. Такса вяло царапнула раз-другой дверь, легла у входа. Положила тяжелую голову на лапы. Тихо закрыла глаза. Казалось, уснула. Но по седой морде заскользили тяжелые слезы.

Тотчас, вслед за отъездом Николая, внезапно снова подступила зима. Верткая крутая поземка за одну ночь замела уже осевший было снег и хрупкие кружевные корочки льда, окаймляющие первые проталины. От весны не осталось и следа. Все эти дни Октю терзала безысходность. Она ходила из угла в угол. Пыталась было заняться каким-то делом, но все валилось из рук. Однажды проснулась среди ночи. Казалось, кто-то сильно толкнул ее в плечо. Долго напряженно вглядывалась в настороженную темноту, силясь поймать ускользающе-тонкую, как паутина, нить сна. И когда уже отчаялась, внезапно – будто пелена спала. Она соскочила с постели. Зажгла свет. Схватила бумагу, карандаш. Не одеваясь, стоя босыми ногами на холодном полу, начала быстрыми резкими штрихами набрасывать рисунок. Острое лезвие лемеха. Вывороченные ломти земли с беспощадно подрезанными корнями. Колосья, вмятые в землю. И среди всего этого разора – крохотное зерно.

Утром, едва проснувшись, кинулась к наброску. Он лежал рядом с кроватью. Она стала пристально вглядываться в него. Потом взяла в руки кисточку. Макая ее то в одну, то в другую фарфоровую чашечку с красками, долго колдовала над своей жалкой самодельной палитрой. Сизой голубизной стало отливать лезвие лемеха, залоснились черные отвалы земли, среди них проглядывала желтизна колосьев. Наконец, плавной линией овала Октя обвела зерно. И оно стало выпуклым, засияло небесной лазурью. Ей почудилось, что в комнате пахнуло жарким летним полднем. Она тихо засмеялась от счастья.

Услышав знакомый шорох, очнулась. За дверью скреблась такса. Октя открыла ей. Мягко перебирая лапами и негромко цокая когтями, Чапа, вильнув туловищем, вошла в комнату. Замерла у порога. Октя опустилась рядом с ней на пол. Прикрыла глаза. В раздумье покачала головой. «Что бы ни было, всегда сохранится зерно, которое даст всходы». Сказала она это вслух или только подумала? Но такса насторожилась и, наклонив голову набок, посмотрела ей в лицо янтарными глазами.

Минск, октябрь 1989 г.

Понары — место массовых расстрелов евреев в 9 км от Вильнюса

Давай выпьем еще по стаканчику вина

За что?

Будьте здоровы.

Слова молитвы за исцеление больного.

Евреи! Работать!

Историю.

Горе мне!

Гулять

Иноверки.

Не соблюдающий заповеди еврей

Байстрюк