Петр Киле - Сказки Золотого века

- Весьма резонно, - подал голос Столыпин.

- А Мартынов твердит свое: "Я много раз просил его: по крайней мере, при дамах не потешаться надо мной".

- Его понять можно, - заметил князь Трубецкой. - Нравиться дамам - это единственное утешение, какое у него осталось еще.

- Господа! - Столыпин решил высказаться. - Нам должно определиться с тем, кто чей секундант, и соответственно защищать интересы противников.

- Какая разница? Ссора среди своих, дуэли не должно быть, либо она должна закончиться без кровопролития, - цель у нас одна, - заговорил снова князь Васильчиков.

- Мы все между собою друзья-приятели, но двое из нас отныне противники, и цели у них разные, - настаивал Столыпин.

- Мартынов не в себе и плохой стрелок, - Глебов рассмеялся. - Он промахнется, а Лермонтов выстрелит на воздух.

- Но первый выстрел за Лермонтовым, и он не промахнется, если прицелится, - возразил князь Трубецкой.

- Лермонтов сказал, что он не станет стрелять, а Мартынов - как хочет, - напомнил Столыпин. - Мне это не нравится, тем более что Мартынов по всему всерьез намерен принять поединок, как и подобает. Иначе зачем же выходить к барьеру? Право, Мишель меня бесит.

- Но, в конце концов, он сам все это затеял, как затеял и бал. Да и вызов исходил скорее от него, чем от Мартынова, который был принужден подтвердить готовность со своей стороны и на дуэль, - заключил князь Васильчиков.

- К чему же мы пришли? - рассмеялся князь Трубецкой, собираясь уходить.

- Михаил Павлович, - Столыпин обратился к Глебову, - переговорите еще раз с Мартыновым. Вам он доверяет, впрочем, как и Лермонтов. Мне же ему сказать нечего, кроме того, что он готов взять на себя роль Дантеса, который не понимал, "на что он руку поднимал".

- О, нет! - воскликнул князь Васильчиков. - Нельзя равнять Лермонтова с Пушкиным.

- С этим я не спорю, князь, - Столыпин оглядел всех взглядом. - Для многих Лермонтов ничем не отличается от молодых офицеров, пишущих стихи, да он так держит себя среди нас, как буян-гусар, а не поэт.

- С кем поведешься, от того и наберешься, - заметил князь Трубецкой.

- Но для тех, кто обладает вкусом и знаком с его стихами и романом, гениальность Лермонтова очевидна. Я высказываю не свое мнение. Это не новость даже здесь, в Пятигорске, где съехались со всей России.

- У меня бы на такого человека не поднялась рука, - произнес Глебов. - Да, Мартынов тоже почитает себя поэтом. Он написал даже стихотворение о декабристах, которое распространяется в списках.

- Не из-за него ли он пострадал? - рассмеялся князь Трубецкой. - Его отправили в отставку и в столицы не пускают? И он здесь изображает ссыльного поэта в черкесском костюме и с большим кинжалом? Каково Лермонтову? Вся его слава - коту под хвост!

Все рассмеялись и разошлись.

Столыпин поскакал в Железноводск, где едва дождался Лермонтова, который лазил по горам.

- Послушай, никто не принимает всерьез эту дуэль, кроме Мартынова, который крайне ожесточен.

- Конечно, дела его плохи, - задумчиво проронил Лермонтов.

- Ты готов его убить?

- С чего бы?

- Значит, все будет, как с Барантом?

- Да, - улыбнулся Лермонтов, - если он промахнется.

- А если не промахнется? Он наверняка не промахнется, если ты не станешь в него целить и стрелять. Ведь первый выстрел за тобой как вызванному.

- Нет, я говорил, у меня рука не поднимется на него. Я просто предоставил ему возможность вызвать меня и стреляться со мной, коли он видит во мне виновника всех его несчастий.

- Каких несчастий?

- Не знаю. Выйдя в отставку по домашним обстоятельствам, отчего же он не уехал в Москву? Отчего у него дома не знают, что он вышел в отставку?

- А чорт с ним.

- И правда!

- Дело в тебе, Мишель. Выходя к барьеру, нельзя не целиться... Потом можешь выстрелить на воздух. Иначе у противника лишний шанс убить тебя.

- Что если я хочу умереть? - устало и с грустью проронил Лермонтов, не желая более спорить с Монго.

- С тебя станется! - чуть ли не в бешенстве вскричал Столыпин. - Ты готов просить прощения у Мартынова?

- За что? За шутку, которую он сам изображает? Горец с большим кинжалом - это я выдумал? Впрочем, я готов сказать, что не думал его обидеть...

- Да будь он в мундире кавалергарда или драгуна, ты все равно нашел бы, над чем посмеяться.

- Если бы среди кавалергардов нашлись бы шутники над бароном Дантесом, который безуспешно волочился за женой Пушкина и женился на его свояченице, чтобы избежать дуэли, он бы убрался восвояси.

- Если бы ты был среди кавалергардов, уж точно, ты первый стрелялся бы с Дантесом, вместо Пушкина.

Лермонтов расхохотался и вышел проводить Столыпина, который возвращался в Пятигорск. Была ли у него в душе надежда на то, что Мартынов одумается? Что секунданты - приятели его и Мартынова - найдут способ помирить их? Не допустить дуэли? Если и была, то теперь она исчезла. Мартынов вконец озлился, как шеф жандармов граф Бенкендорф.

Проводив Столыпина, Лермонтов до ночи бродил по горам, ему хотелось подняться все выше и выше, где солнце все светило, но день мерк, и чувство одиночества в целом мире охватило его, ничего страшного, ибо звучала в его душе песня, поначалу без слов, звуки небес, а чтобы они не рассеялись без отзвука в мироздании, он, вместо нот, обозначал их словами:

15 июля с утра была восхитительная погода. Екатерина Григорьевна с теткой в коляске в сопровождении поэта Дмитревского, Льва Пушкина и Бенкендорфа, молодого человека, который долго дожидался производства в офицеры, из бедных родственников графа Бенкендорфа, выехала в Железноводск - за четырнадцать или семнадцать верст от Пятигорска. На половине пути в Шотландке, или Каррасе, они пили кофе и завтракали. Как приехали в Железноводск, где, говорят, в отличие от Пятигорска, ароматический воздух и много зелени, сейчас прибежал Лермонтов, и все отправились на прогулку в рощу. Как пишет в письме Екатерина Григорьевна: "Я все с ним ходила под руку. На мне было бандо. Уж не знаю, какими судьбами коса моя распустилась и бандо свалилось, которое он взял и спрятал в карман. Он при всех был весел, шутил, а когда мы были вдвоем, он ужасно грустил, говорил мне так, что сейчас можно догадаться, но мне в голову не приходила дуэль. Я знала причину его грусти и думала, что все та же, уговаривала его, утешала, как могла, и с полными глазами слез <он меня> благодарил, что я приехала..."

- Признаюсь вам, кузина, сказать по правде, мне порядком надоело жить, - то и дело заговаривал Лермонтов, словно не решаясь закончить свою мысль.

- Как так?! - превесело и мило удивлялась Екатерина Григорьевна.

- Вы бы не удивлялись так, если бы знали мои стихи, - со вздохом заметил Лермонтов.

- Да знаю я ваши стихи, многие наизусть.

- "И скучно и грустно"?

- "И скучно и грустно". Знаю наизусть.

- И "Благодарность"?

- "За все, за все благодарю я..." Знаю наизусть.

- И кого же я благодарю, как вы думаете?

- Любимую женщину, в которой вы разуверились.

- Нет, кузина, эта благодарность относится к Господу Богу.

- Как?!

- Да, к Всевышнему, к Всеблагому, который допускает зло, либо есть сам источник зла, как и добра. Только добра-то почему-то всегда очень мало, а зла - бесконечно. Даже в любви не радость преобладает, не счастие, а мука страстей и рано или поздно - измена. Разве это не злая насмешка? Кого? Над кем? Бога надо мной.

- Боже мой!

- А есть еще царь. Он уж не мудруствует лукаво. Он с полным самоотвержением играет роль судьи и палача Бога.

- Мишель! - она видела лишь его глаза, полные слез.

- Если великий князь Михаил Павлович невзлюбил меня, это ладно, но государь-то ненавидит меня; они видеть меня не хотят и будут рады, если меня убьют.

- Убьют?! Ужасные мысли в голове, а весел в ту же минуту, - заметила Екатерина Григорьевна, как Лермонтов залюбовался таинственным уголком рощи.