Караульный счел нужным объяснить мне:
— Глина вместе с перьями отвалится.
Я кивнул, дав понять, что считаю эту информацию ценной.
Зэк подошел и говорит мне:
— Отпусти в поселок.
— За водкой, что ли?
— Почему за водкой? За портвейном. А то сразу — за водкой… Водка и портвейн — большая разница. Это как день и ночь.
— Ни в коем случае.
— Начальник!
— Категорически исключено.
— Я через пять минут вернусь.
— Нельзя.
Я знал, что говорю. Культпоход в поселок мог закончиться большим скандалом. А может, и кровопролитием. Достаточно было встретить патрульных.
— Это лишнее, — повторил я твердым голосом.
— Лишнее? — переспросил он, сощурившись. — Что значит лишнее?! Кто его знает, что в жизни главное и что лишнее? Может, портвейн — это как раз самое главное…
— Кончай, — говорю, — философствовать. В поселок я тебя не отпущу.
— Начальник!
— Это лишний разговор.
Зэк презрительно оглядел меня и спрашивает:
— Хочешь, расскажу тебе историю про одного старого шмаровоза?
— Ну.
— Был он королем у себя на Лиговке, и вот его повязали. Оттянул король пятерку, возвращается домой. А у него три дочери живут отдельно, чуть ли не за космонавтов вышедши. Старшая дочь говорит: «Живи у меня, батя. Будет тебе пайка клёвая, одежа, телевизор…» Король ей: «Телевизора мне не хватало! Я хочу портвейна и желательно «Таврического»! А дочка ему: «Портвейн — это лишнее, батя!» Тут он расстроился, поехал к другой. Средняя дочь говорит: «Вот тебе раскладушка, журнал «Огонек», папиросы…»
Тут я перебил его:
— Хватит. Жрите своего петуха и кончайте работу.
Короче, ограничились мы петухом. Кстати, я его так и не пробовал. Не смог. Одно дело — курица из магазина. И совсем другое — птица, которой свернули шею у тебя на глазах. Да и соли, откровенно говоря, не было.
В конце зэк еще раз спросил:
— Не отпустишь в поселок?
— Нет.
— Ну, смотри. Жизнь — она длинная. Сегодня ты начальник, завтра я.
Вот, думаю, нахальная физиономия. Мало ему петуха. Я ведь и так, между прочим, рискую.
Однако поздно было ссориться. К этому времени стемнело. Надо было забросать снегом костер и возвращаться.
История не кончается.
Прошло двенадцать лет. За это время я демобилизовался и стал писателем-нонконформистом. Разумеется, меня не печатали. Тем более, что начал я с кошмарных лагерных рассказов.
Короче, я все больше пил и все меньше соблюдал осторожность.
В результате мои сочинения попали на Запад. Некоторые были там опубликованы. А я был уволен с последнего места работы. С полуразрушенной баржи, которую добросовестно охранял.
Дальнейшие события излагаю отрывисто, как бы пунктиром. Мелкое диссидентство. Встречи с перепуганными западными журналистами. Обвинения в притонодержательстве и тунеядстве. (Участковый Баенко говорил мне: «Из твоего дома выбегали полуодетые женщины». Я требовал логики: «Если у меня притон, они должны были наоборот — вбегать».) Затем — какие-то неясные побои в милиции. (Я бы воспринял их как случайность, не повторись они дважды.) И наконец Каляевский спецприемник, бывшая тюрьма на Шпалерной.
Подробности описывать не желаю. Коротко скажу — в тюрьме мне не понравилось. Курить запрещено. Читать запрещено. Питание отвратительное. Спишь на голых досках. Но самое жуткое, что я там испытал, — это было даже не хамство, а публичные физиологические отправления. Железная лохань посреди камеры внушала мне неподдельный ужас. Так выяснилось, что я — интеллигент.
Тюремная обслуга вела себя очень агрессивно. Гораздо агрессивнее, чем в лагере. И даже медики отличались странной жестокостью.
Помню, заболел один мой сокамерник. Мы вызвали фельдшера. Фельдшер спросил:
— Что у тебя болит?
— Живот и голова.
Фельдшер достал из кармана таблетку. Разломил ее пополам:
— Это тебе от живота. А это от головы.
И прибавил:
— Да смотри, не перепутай…
Шесть дней меня продержали в камере. Затем вывели на работу. Мне достался гараж Управления милиции на Конюшенной площади. Нужно было вырыть довольно большую яму. Так называемую мойку для автомашин.
В гараж мы с конвоиром явились пешком. Он представил меня трем работягам, которые загорали на листах фанеры. Он сказал:
— Присматривайте за этим декадентом.
Конвоир ушел. Сказал, что явится за мной к пяти.
Посреди двора лежали тени от церковных куполов. То и дело мои работяги вставали, переносили фанерные листы на солнце. Я спросил у них:
— Так что мне делать?
Тот, что повыше, откликнулся:
— Закуривай.
И кинул мне пачку «Беломора».
Второй, ухмыльнувшись, сказал:
— Правда, что от работы люди…?
— Что? — я не расслышал.
— Глохнут! — заорал он.
Оба долго, радостно посмеивались.
Так прошло около часа. В основном мы курили и беседовали, сидя на досках. Того, что был постарше, звали Генычем. Высокого — Мишаней.
Затем наступил обеденный перерыв. Работяги достали свои бутерброды. Я встал и отошел. Высокий окликнул меня:
— Але! Раздолбай Иваньга! Иди питайся.
И протянул мне куриную ногу.
Это был высокий тощий человек с усами. Кисть его руки была украшена зеленоватой надписью: «Второй раз бью по трупу!»
Его лицо показалось мне знакомым. Да и он как-то странно на меня поглядывал. Затем вдруг поинтересовался:
— Ты в армии служил?
— Естественно.
— В охране?
— Ну.
— Не в Устьвымлаге?
— В Устьвымлаге.
— Чинья-Ворык помнишь?
— Ну, допустим.
— А как мы петуха уделали?
Он встал и чопорно представился:
— Потомственный зэка Володин. Кличка — Страхуил. Последняя судимость — кража.
— Предпоследняя, — исправил Геныч, — не зарекайся…
Конечно, я все помнил. Память наша — как забор, что возле Щербаковских бань. Чуть ли не каждый старается похабную надпись оставить.
Страхуил между тем возбудился:
— Помнишь, я говорил тебе, начальник: жизнь — она калейдоскоп. Сегодня ты меня охраняешь, завтра я буду в дамках. Сегодня я кайфую, завтра ты мне делаешь примочку.
— Короче, — вмешался Геныч.
— Короче, ты меня за водкой не пустил? А я тебя…
Он выждал паузу и закричал:
— Пускаю!
И затем:
— Вот шесть рублей с мелочью. Магазин за троллейбусной остановкой.
Я сказал:
— Ребята, это лишнее. Нас у вахты проверяют.
— Лишнее? — его глаза округлились. — Знаешь, что лишнее в жизни, начальник? Алименты, хронический трипак и Уголовный кодекс… Вот я тебе расскажу историю про одного домушника с Лиговки. Дотягивает он свой четвертной…
— Кончай, — прервал его Геныч, — магазин закроют.
— Сейчас полтретьего.
— А может, у тебя история на пять часов?!
Короче, я пошел за водкой. А потом ходил один из работяг. И мы все говорили о жизни. А потом явился конвоир, и его тоже угостили водкой. Он сначала руками замахал:
— Я на службе!
А затем говорит:
— Мне — полную.
Геныч долил:
— Сам люблю полненьких.
Конвоир опьянел, и я сказал ему:
— Жизнь — калейдоскоп. Сегодня ты начальник, завтра я.
А конвоир вдруг заплакал и говорит:
— Я курсы бульдозеристов чуть не окончил. Отчислен из-за сотрясения мозог…
А потом работяги вызвали такси, и Геныч объяснил шоферу:
— Улица Каляева, шесть.
А шофер говорит:
— Куда их, в тюрягу, что ли?
Геныч обиделся за нас:
— Не в тюрягу, а в пенитенциарное учреждение, мудила!
И мы с конвоиром всю дорогу пели:
Ты сегодня мне принес
Не букет из алых роз,
Не тюльпаны и не лилии…
Вентилятор гонял по комнате тяжелый запах лука. Кот приподнял голову и медленно ушел. В очередной раз стихла музыка.
Я уже не слушал:
— Едет тот пахан в законе к младшей дочери. Она ему: «Располагайся, батя! Вот тебе диван, места общего пользования, напротив — красный уголок». Король ей говорит: «Не хочу я ессентуков, раскладушек и вашего общего пользования! Хочу портвейна белого, желательно «Таврического», ясно?!» А шкура в ответ: «Это, мол, лишнее!» Он ей внушает: «Да лишнего-то мне как раз и надо, суки вы позорные!» А девки ни в какую. Знаешь, чем все это кончилось?
— Ну?
Страхуил выдержал паузу и голосом опытного рассказчика закончил:
— Дочь пошла за ряженкой, а он в сортире на ее колготках удавился.
Страхуил умолк. Как-то странно поморщился. В глазах его блеснули слезы. Я спросил:
— Ты чего?
— Пахана, — отвечает, — жалко.
Мне стало все это решительно надоедать. Я приподнялся, говорю:
— Ну, мне пора.
Мне и в самом деле надо было готовить очередную передачу.
