Папаша Кодл копошился в баре, брезгливо отер о брюки испачканные ликером пальцы и повернулся к доктору:
— Я был бы очень огорчен, если бы этот час пробил через десять лет. Мне также хотелось бы, чтобы вы, милейший, не забывали о том, что должность лекаря в Валке не вполне законна, да и вообще чудом является то, что мне на этом месте удается держать чеха — своего человека…
Фасад Восточного вокзала в Париже удалялся и становился меньше за спиной Вацлава. Он почти не замечал усталости после бессонной ночи в поезде. Шутка ли, первая встреча с этим городом городов!
Маленькие кафе с мраморными столиками, выставленными прямо на тротуар, длинные цепочки такси, легковых автомашин «пежо», черные мужские береты, мягкие носовые звуки речи. Сквозь решетку под ногами на Вацлава мгновенно повеяло сладковатой духотой метрополитена; над плетенкой с цветами вызывающе блеснули девичьи глаза; обносившийся человек с усиками д’Артаньяна ловким движением фокусника развернул перед Вацлавом веер порнографических фотографий. Boulevard de Sebastopol[136].
Тяжелый, душный запах асфальта, бензина и выхлопных газов отступил под дуновением влажного ветерка. Сена. В стекловидную, не подернутую рябью поверхность воды весело смотрится утреннее солнце, а вдали повисли над рекой белые парижские мосты. Куда смотреть, чем любоваться раньше? У Вацлава такое чувство, будто грудь его вздымается выше и дышит он чаще от какого-то торжественного чувства: знакомый крутой взлет готической крыши и массивные дымоходы — ратуша! Он знает это здание по открытке. Родители послали ее ему из своего последнего заграничного путешествия перед войной. Чуть не весь Париж запечатлен на поздравительных открытках, которые в изобилии им присылали друзья и знакомые. Вон там, за рекой, — усеченные башни Нотр-Дама, а в противоположной стороне, окутанный вуалью опаловой дымки, устремился к небу серовато-голубой изящный силуэт Эйфелевой башни.
Сердце билось учащенно. Родители и родственники говорили ему, что в Париже человек начинает чувствовать себя как дома еще на вокзале. И Вацлав теперь переживал радостные мгновения от сознания того, что этот великий город ему уже давно по-дружески близок.
Вацлав, охваченный экстазом, долго бродил по набережной. Наконец в тихую торжественную мелодию, звучавшую в его душе, начал вкрадываться первый фальшивый, скрипучий тон: в кармане точно отсчитаны деньги на обратную дорогу, и ни единого лишнего гроша, даже на ночлег. Один бог знает, чем он будет питаться. Вацлав не хотел об этом думать, когда в Нюрнбергском бюро путешествий ему продали билет и он заплатил шестьдесят марок за четырнадцатидневную визу, выданную по подделанному паспорту Гонзика.
Он по уши залез в долги из-за этого путешествия — задолжал Капитану, забрал все деньги у Гонзика…
Вдруг в шуме улицы ухо Вацлава уловило чешскую речь. Мимо прошли двое мужчин, у одного выбивались из-под берета седые волосы, второй, в кепке и засаленной спецовке, был ненамного моложе. Вацлав быстро догнал их и обратился к землякам с вопросом, где можно найти какую-нибудь работу.
Удивленные мужчины осмотрели Вацлава с головы до ног, обратили внимание на его желтое, измятое после бессонной ночи лицо, на потрепанный галстук.
— Откуда вы явились? — спросил мужчина в спецовке и стал против ветра, чтобы прикурить.
Вацлав увидел на его спине большое масляное пятно. Второй мужчина все смотрел в лицо юноши, уловив в нем явные следы неуверенности.
— Еду… из Германии.
Мужчина в берете скривил губы. Еще раз взглянув на измятый костюм и жалкие полуботинки Вацлава, он спросил:
— Эмигрант?
Молчание Вацлава чуть затянулось. Соотечественники, а не нашлось у них для него и приветливого слова.
— Нацисты — нерадушные хозяева, так вы, значит, пробуете в другом месте?
«Уходи», — подсказывал Вацлаву внутренний голос. Но он стоял как прикованный и нервно теребил шапку.
Мужчина в берете скрестил руки на груди.
— Вы, молодой человек, обратились не по адресу. Оба мы живем здесь двадцать лет. В те годы, когда нам пришлось эмигрировать, буржуазная республика не могла дать нам работы. Мы покинули родину с котомками за спиной, как нищие. Но, слава богу, мы нашли пристанище здесь и уже давно все простили республике. — Мужчина нетерпеливо посмотрел на часы. — В прошлом году мы наконец съездили в Чехословакию в гости и сказали друг другу, что сегодня мы бы ни за что не стали эмигрировать. Гитлеровцы в годы войны казнили моего брата и сожгли родную деревню вот этого моего товарища. Коль скоро вы искали у нацистов защиты от родины, пусть они о вас и заботятся.
Большое масляное пятно на спине у земляка, удаляясь, становится все меньше, вот в солнечном луче заблестели седые волосы на голове у второго соотечественника, потом оба мужчины исчезли в толпе на тротуаре.
Вацлав бредет дальше, задевая плечом прохожих. Монументальный фасад Лувра справа сменила весенняя зелень Тюильри, веселые голоса детей возле прудов с лебедями и белыми моделями парусников. Панорама Парижа постепенно отодвинулась назад, расступилась, и перед взором Вацлава распластался ошеломляющий простор площади Согласия. Юноша поначалу даже глаза зажмурил. Однако сердце Вацлава было холодно. Каиново клеймо беженца пылало у него на лбу; единокровные братья, чешские люди, вдали от родины отвернулись от него! Опасаются меченых…
Совесть. Беги от нее хоть на край света, твоя душа все равно потянется за тобой, как верный пес, не избавишься от нее строгим окриком или тем, что закроешь глаза. Чем же иным можно объяснить, что и поражающая воображение картина Парижа покрылась туманом, что серая паутина тоски повисла на стройном шпиле великолепного обелиска, прикрыла радужное сияние знаменитых фонтанов, заволокла далекую перспективу Елисейских полей. А от всего очарования осталось лишь тупое постыдное сознание собственного бессилия.
Долго Вацлав плутал по парижскому асфальту, наконец он у цели: звонок у двери с вывеской «Областной комитет Совета свободной Чехословакии».
Девушка с русыми волосами и в очках на носу приветствовала его по-чешски и указала на стул в приемной. Приятный целительный покой. Вацлав даже не ропщет, что ждать приходится долго. В соседней комнате приглушенно звучит музыка, в нее вплетаются пулеметные очереди пишущей машинки; ноги горят, временами по ступням пробегают мурашки, а веки отяжелели, как налитые свинцом. Возле кто-то смеется, потом снова строчит пишущая машинка, музыку еще более заслонил плотный занавес усталости, и она долетала до утомленного сознания Вацлава из дальней дали. Незаметно для себя он задремал.
Чья-то рука ласково его потрепала. Вацлав с удивлением смотрел на красные ногти на своем локте, золотые ободочки очков склонились над ним, накрашенные губы улыбались.
— Вас просит господин секретарь.
Молодой человек за письменным столом поднял голову. Вацлав увидел знакомое скуластое лицо, близко посаженные глаза, заботливо причесанные иссиня-черные волосы — бывший правый край спортивного клуба «Метеор».
Вацлав обомлел. В его памяти воскресла сцена у входа в барак. «Но, возможно, этот человек не вспомнит…» — утешал себя он.
— Приветствую, брат! Что мы можем сделать для вас? Ах, Валка, знаю, знаю, со многими лагерями я ознакомился лично и искренне скажу, брат, что о переживаниях своих я вспоминаю без всякой радости. Судьба многих наилучших сынов народа не такова, чтобы…
— Семь месяцев тому назад вы обещали мне помочь продолжить учебу и прислать мне письмо.
Секретаря осенило. Да ведь это тот неотесанный болван, что тогда в Валке так нахально себя вел и из-за которого он задержался; девка, вылитая Ингрид Бергман, упорхнула из отеля, и свидание сорвалось. «Черт тебя возьми, мамелюк, дурак ты этакий! Только тебя тут и ждали, как же! И без тебя голова трещит от забот. Недавно пошли какие-то слухи, что якобы необходимо ограничить расходы нашего комитета и жить поскромнее. Голову даю на отсечение, что на этот раз дядя не будет церемониться с троюродным племянником…» При этих мыслях секретарем вдруг овладела апатия; у него даже не было настроения как-то отделаться от нежелательного посетителя, и ругаться с ним не хотелось. Ведь сегодня ты пан, а этот перед тобой — нищий. А завтра, быть может, они вместе окажутся на одной дорожке в поисках работы…
И вот из уст третьего секретаря сыплются заученные, гладкие, как истертые пятаки, слова, которые в тех или иных видоизменениях слышали все посетители: брат должен понять, что наша эмиграция — целая армия и почти у каждого беженца свои несчастья. Это в большинстве случаев личные нужды. Мы иногда от всего этого теряем голову…
Заученные фразы журчат, словно лесной ручеек. У Вацлава снова тяжелеют веки, и он слышит слова издалека.
