Бурить мы начали рано, еще до того, как многие другие части плана встали на свои места. Прежде чем приступить к регулировке вала, Смеджебаккен занавесил скальный свод черным бархатом, пояснив, что не хочет, чтобы на него подсознательно воздействовал угол потолка.
– Любая мелочь подсознательно влияет на точность работы, – сказал он. – Вот почему правосудие должно быть слепым.
Когда бур прорвал черный бархат и атаковал сланец, я подумал о находившихся высоко вверху своих бывших сослуживцах, самодовольно оттачивавших замахи для игры в гольф, с нетерпением ожидавших начала яхтенного сезона и – если только они вообще обо мне думали – воображавших, будто я надежно погребен в скале в сотне метров под ними, где тружусь на манер зомби.
Сначала мы проходили по полтора метра в день, но под конец замедлились, ограничиваясь лишь несколькими сантиметрами. Это объяснялось тем, что мы постоянно должны были проверять и перепроверять длину и направление шахты, а для этого требовалось опустить вниз бур и множество его секций. В самые последние дни мы продвигались лишь по сантиметру зараз. Когда, поздно ночью, мы не занимались бурением, то нас поглощало множество других задач.
Для последнего отрезка шахты Смеджебаккен сконструировал целый ряд специализированных инструментов. Когда он уверился, что отверстие находится в пределах тридцати сантиметров от поверхности пола хранилища, он переключился на маленькое сверло, которое приводилось в действие своим собственным моторчиком на верхушке раздвижного стержня. Достигнув точки, которая, по его расчетам, отстояла от поверхности пола на десять сантиметров, он решил, что десять дней будет поднимать это приспособление в его крохотную шахту и проталкивать вперед всего на сантиметр. Он ошибся совсем немного. На девятый день, войдя утром в клеть, я увидел крохотную черную точку, окруженную идеально круглой кучкой мраморной пыли и не превышавшую по размерам отдельной горошины на галстуке.
Сверло вышло наверх почти в точности посередине между двумя проводами сигнализации. Я был очень горд этим и большую часть утра пел и плясал под прикрытием золотой стены, радуясь тому, что мы дали себе труд соблюсти точность. Проделав весь этот тяжкий путь, мы отклонились всего лишь на полсантиметра. Смеджебаккен изобрел циркулярный размалывающий аппарат, которым скоблил бетон и мрамор, пока не достиг толщины обшивки цветочного горшка. Он использовал крохотное просверленное отверстие как центральную точку для перемалывания, а я использовал его же в качестве центральной точки для скошенной внутрь круглой прорези в мраморе. Через пять дней вкрадчивого и беззвучного вытачивания образовалась крышка, которая, как я обнаружил, прилегала к скосу шахты так же плотно и ровно, как патрон к стенкам каморы спортивного пистолета.
Чтобы поднять эту крышку, я воспользовался маленькой изогнутой вилкой. Заглянув внутрь, я ничего не увидел, но ощутил запах подземки и уловил отдаленное громыхание поездов, мчавшихся по подземным туннелям. Шахта уходила вниз под небольшим углом и достигала свода над запасным путем.
Наступил черед виниловой трубы. Монтаж ее занял неделю, причем один из дней целиком ушел на приклеивание ее верхней части к стенкам шахты под крышкой. На этой стадии мы могли уже приступить к изъятию золота, но сдерживались. Мы занялись подготовкой к перевозке и расчетами времени, поскольку хотели, чтобы все прошло без сучка без задоринки.
С того момента, как шахта оказалась на своем месте, идеально замаскированная и готовая принять золотые слитки, я испытывал головокружение. Хоть мы и не собирались забирать золото все подчистую, запас слитков в клети 47 тянул по текущим ценам почти на три миллиарда долларов.
Сразу же после того, как было завершено сооружение шахты, мною овладело настроение, которое перекинуло мост над проливом между счастьем и горем. Сначала я думал, что неожиданные мои чувства, полные оптимизма и радости, могли возникнуть в связи с переходом через полувековую отметку. Но никто никогда не говорил мне: «Когда мне миновало пятьдесят, я проснулся и обнаружил, что невероятно счастлив». Конечно же, причиной здесь была не хронология. То счастье, что меня охватило, совершенно превосходило чувство мести и с легкостью затмевало любую мысль о деньгах. О деньгах я теперь не беспокоился.
Должен признаться, что перспектива скрыться с несколькими миллиардами долларов действительно вызывала некоторый, по крайней мере, восторг, но не больший, чем, скажем, возвращение на базу после боевого вылета. Возможно, в этом-то и было все дело. Я снова был молод, словно на море или в воздухе, был взбудоражен возможностью все потерять или все обрести – и мог довольствоваться только риском, ибо в свете риска каждая земная краска улавливает отсвет небесного пламени. Раны, нанесенные мне разводом, исчезли, и я перестал рассматривать женщин как часть системы канатов и шкивов, связанных с Констанцией, – они возродились в моих глазах вместе со всей своей многогранной красотой и со всем достоинством, которые я так хорошо понимал прежде. Спустя годы, в течение которых во мне угасала память о любви, я снова влюбился. И, как обычно, снова не подумав о последствиях.
Через два дня после того, как мы завершили прокладку шахты, на экскурсию в золотохранилище явилась группа мексиканских банкиров и чиновников из казначейства. В прежние времена я принял бы их наверху и угостил ланчем в маленьком обеденном зале. Я провел бы их по разным подразделениям и спустился бы с ними в хранилище. Теперь этим занимался Пайнхэнд, жирный выпускничок частной школы.
Когда они проходили мимо моей клети, я едва удостоил их взглядом, но потом уловил запах духов, и голова моя так и взметнулась. Подняв глаза, я сразу же увидел женщину в профиль. Ей было не больше двадцати шести или двадцати семи, и была она примерно на полфута выше меня, с идеально прямой спиной и самой царственной осанкой, какую я когда-либо видел. Ее длинные черные волосы были сзади перехвачены лентой и при ходьбе вздрагивали в таком контрапункте, который заставил меня затаить дыхание. Я не могу описать ни ее лица, ни ее глаз, ни плескавшейся в них радости, ни изящества ее ладоней, ни красоты ее походки. Я догадался, что, будучи легкоранимой, она тем не менее полна была решимости увидеть все, что возможно увидеть, и почувствовал, что ей хочется, чтобы кто-то был с нею рядом. Она едва ли смогла бы стоять спокойно: хотя вышагивала она с природным достоинством, было ясно, что ее тянет танцевать.
Я встал и прижался к проволочной сетке. Услышав мои шаги, она обернулась. Обычно такие женщины избегают мужчин в синих рабочих халатах – занимающихся подсчетом и штабелировкой, обитающих в однокомнатных меблированных квартирках, – но я был настолько полон внезапной любви к ней, настолько уверен в себе, настолько вознесен над тем, чем некогда был, что, когда глядел ей в лицо через сетку, она не в силах была отвернуться.
На мгновение мне подумалось, что я, возможно, и есть тот мужчина, который ей нужен. Я волшебным образом смел все классовые баррикады, и для этого мне хватило взгляда в будущее, памяти о прошлом и, смею сказать, силы чувства.
Ее коллеги тоже обернулись и застыли в недоумении. Я увидел гнев на лице одного из них – тот, казалось, вот-вот решит, что заставить ее глаза полыхать и не отрываться от моих я мог, лишь нанеся ей оскорбление, – и, будучи латиноамериканцем, вот-вот бросится на ее защиту.
Я улыбнулся и произнес: «Добрый день, сеньора» – с тем акцентом, которому научился у Зорро. Я был до того самоуверен, что даже свой синий халат воспринимал как плащ мушкетера.
Ее надо было видеть. Она улыбнулась, и глаза ее озарились еще более дивным светом. Я был отделен от нее стальной сеткой, но чувствовал ее в своих объятиях. Она стояла на месте так долго и улыбалась так прекрасно! А потом она отвернулась.
Я мог бы добиться ее любви вечером того же дня. Собственно, мог бы склонить ее и днем, не дожидаясь вечера; однако, будучи пятидесяти лет от роду, я подумал о ее отце и матери и увидел это с их точки зрения: какой же это ужас, что их великолепная, сногсшибательная, весь мир повергающая к своим стопам дочь сбежала с грабителем банков. И я не стал ее разыскивать, но и не сделался менее счастливым. Счастье было пламенем, вспыхнувшим во мне, и я, хоть и не мог объяснить его природы, надеялся, что оно останется со мною навечно.
Поскольку золото очень много весит и сильно бросается в глаза, мы огромное внимание уделили средствам перевозки. Настоятельно требовалось, чтобы, как только золотые слитки окажутся у нас в руках, мы могли переправить их в безопасное место.
Мы купили аэроплан, но, естественно, перед этим купили и молочную ферму в Нью-Джерси. Возможно, звучит экстравагантно, но это отнюдь не было чудачеством. Земля представляла собой вытянутый прямоугольник площадью в восемьдесят акров и лишь недолгое время обрабатывалась демобилизованным солдатом, нисколько не разбиравшимся в почвах. К несчастью для него, его коровы давали молоко с луковым привкусом, что вынуждало горе-фермера поставлять его по бросовым ценам на химический завод, где оно использовалось при производстве красок.
