— Знаете, что самое страшное? Убив один раз случайно, но безнаказанно, всегда есть вероятность второго уже осознанного убийства, — сказал Смирнов.
— Не беспокойтесь, я вас не убью. — ответил я, почти смеясь.
— Лучше бы это был я. Во всяком случае, я это заслужил.
И тут я вспомнил об обещании, данном Максу. Мне нужен был этот аппарат! И улыбка сошла с моего лица, и я просто сказал.
— Юрий Петрович, покажите мне в последний раз то, что сделало меня счастливым.
— То, что уничтожило вашу душу, вы хотите сказать? — он уже откровенно улыбался. Достал аппарат из нелепой сумки, похожей на авоську и тут же, перед моим носом разбил его вдребезги.
— Видите, как легко разбиваются великие открытия. И как легко убивается душа. Как жаль.
Больше я его не увидел. Я узнал, что он погиб. Благодаря вам. И мне, и Максу это было на руку. И мы не плакали по поводу его смерти. Наверное, кто-то наверху, только не Бог, услышал наши молитвы, и этого человека не стало. Он унес тайну с собой. И это было выгодно мне. А Макс надеялся, что остались чертежи, что он не успел их уничтожить, и он наконец-то станет полноправным открывателем, ученым века. Смирнов проводил эксперимент и над вами, и надо мной. Впрочем, разницы нет, мы одинаково научились забывать. Но наше различие в том, что вы вовремя опомнились и раскаялись опять же ценой смерти Смирнова, видимо он это тоже просил, и уже, наверное, у Бога. Я же раскаялся только теперь. И что будет дальше…
— Возможно, только теперь вы проснулись по-настоящему и возможно только теперь действие аппарата действительно прекратилось. Вы вновь стали собой. И вы не виновны.
— Оставьте, это лишь отговорки, — Маслов махнул рукой. — В этой истории только Макс не виноват. И эксперимент над ним не был нужен. Он и так все легко умеет забывать. Более того, мы все очень виновны — и в смерти, и во лжи, и в путаной перепутанной судьбе, своей и своих близких, и если глубже капнуть, против нас даже закон. И только Макс один незапятнан. И получается ни в чем не виноват. Абсолютно ни в чем. Куда ни кинь. Ему удивительно идут белые перчатки.
— Они всем идут. У кого грязные руки.
Маслов тяжело поднялся с места и тяжелым шагом прошелся по комнате. Мне показалось, что за эти часы он постарел лет на десять.
— Знаете, — он резко ко мне обернулся. — Смирнов был ученый. И он не мог уничтожить чертежи, даже в порыве. Он должен был еще долго думать, как их применить — более справедливо — к человечеству. И я боюсь…
— Вы думаете Макс может до них добраться?
— Все может быть… Хотя если до сих пор не смог…
Я поднялся с дивана вслед за Масловым и протянул ему руку.
— Мне пора, Егор Николаевич. Я искренне рад был с вами познакомиться. Поверьте, искренне.
— Взаимно, — он в ответ крепко пожал мою руку.
— Я не знаю, что сказать, я не советчик и не имею право. Я шел сюда с тем, чтобы заставить вас признаться. С этим когда-то шел и Смирнов. Но теперь, я очень, очень прошу вас. Не делайте этого. Вы и так себя наказали. Раскаяние — самое страшное наказание, ему нет равных. Я уверен, тысячи нераскаявшихся сидят в тюрьмах. И их жизнь гораздо легче, гораздо того, кто в шикарной квартире, среди шикарной мебели, окруженный лаской и вниманием близких, по ночам бьется головой об стену. Не нужно ничего говорить никому. Поверьте, вам и так очень, очень будет нелегко. Я это уже прошел. И только вчера вновь ожил. И вновь нашел силы жить. И вы начнете. Вы — гениальный врач. И вы нужны медицине, науке, вы нужны всем нам, и вас ждут тысячи больных, которых вы можете спасти. Они вас ждут. И я очень, очень хочу, чтобы они дождались.
— Спасибо, — он наморщил свой высокий лоб, лоб гения. — Я подумаю над вашими словами. Но Тоня…
— А Тоне тем более не нужно ничего знать. Иногда легче живется без лишних знаний, как профессор, вы это знаете. Пожалейте своих близких.
— А вот в этом вы, пожалуй, точно правы. Да, я забыл вам еще сказать… Если бы не вы… В общем я влюбился в ту, миниатюрную женщину. Галю. Сына которой спас. И пригласил ее сегодня. Вы сорвали еще одну чудовищную сделку. Как мне надоело падать… Как надоело. И не видно земли… Так что еще один повод поблагодарить вас.
— Вы забыли, я не священник. Я хоккеист. Бывший. Который однажды, уверенный в своих бесконечных победах и безнаказанности, так метнул шайбу, что убил великого ученого… И даже не нашел мужества когда-то уйти в монастырь.
— Возможно, нашли мужество туда не уйти. За стенами монастыря гораздо легче укрыться от всех грехов. Здесь это сделать труднее.
— Вы попробуйте. И у вас получится. Как у меня, до свидания.
Я вышел на улицу и огляделся. Жаркий день уже давно уступил законное право теплому вечеру, который постепенно отступал и переходил в прохладную ночь. Скоро осень, почему-то с облегчением подумал я. Самое время для активных тренировок. Вскоре уже откроется и хоккейный сезон.
Мое прошлое, которое давно от меня отступило или от которого отступился я, вновь потихоньку, ненавязчиво возвращалось. И я был этому рад. Я, как и Маслов, словно проснулся. Но мне было легче в отличие от него. Я проснулся с легким сердцем… Его же впереди ждал кошмар. Но я очень, очень надеялся, что он его сможет пережить.
Идти мне было некуда. Не было дома, не было друзей. Не было любимой женщины. Не было просто укрытия, где я бы спокойно мог побыть один и подумать. Уже не о прошлом. А о будущем.
Похоже, все загадки разрешены. И научное открытие Смирнова уничтожено. Он его уничтожил сам. Наверное, так и нужно. Наверняка бы его использовали не во благо. Что сегодня идет во благо? Сколько еще вреда могло привести частичное уничтожение памяти? Человек и так оказался не слишком высок по своей натуре. А еще если у него уничтожить право помнить и думать… Это уже будет не человек. Робот. Которым можно манипулировать, управлять. Он и дешевле обойдется, поскольку рождается естественным путем. Конечно, Смирнов прав. И, конечно, он вовремя оценил свою победу в науке и свое поражение в науке. Хотя Маслов говорил, что все воплощенные идеи, даже если они уничтожены, неизбежно вновь возродятся. Как птицы фениксы. Из пепла. Но возродятся. Поскольку можно уничтожить лишь физическое тело. Но не идею. Она всегда находит свою материализацию в пространстве. Если она запущена в космос. И она непременно вернется на землю.
Но надеюсь, это будет не скоро. Во всяком случае, этого Смирнов не хотел. И поэтому вряд ли он сохранил чертежи своего аппарата. Нечего опасаться, что Макс до них доберется. Добираться не до чего. А Макс никогда ничего не совершит гениального, за это можно не беспокоиться. И вряд ли дождется второго Смирнова на этой земле. Так и умрет разрекламированным бездарем, рекламным королем, рекламодателем пустячных и незначащих для мира и невидимых миру идей.
Мне пора было подумать о будущем. Пожалуй, о будущем лучше всего думать в гостинице. Ощущение временности рождает постоянство мыслей. Ощущение, что в любой момент можно уехать, уйти — в любую сторону, порождает чувство умиротворенности, гармонии и радость выбора. Ощущение, что с нуля можно всегда начать жизнь. Не глядя на прошлое, каким бы оно ни было. Но всегда помня о нем.
Я когда-то не любил гостиницы, сколько я их «перепробовал» за свое спортивное время. Я был домашним, я любил постоянство. Как все изменилось. И оказывается как все может измениться у каждого из нас. Постоянство не существует в природе. Это иллюзия. Все временно, даже само время. И все не вечно, даже сама вечность. Что говорить о человеке.
Я вытащил бумажник и вздохнул. Черт! Я не забрал свои деньги. Их оставалось не так много, но гостиницу я мог еще спокойно снять. Да, немало у нас зарабатывают продажные хоккеисты. Придется прокрасться в квартиру Смирновой. Вдруг вокруг дома притаились репортеришки со своими фотоавтоматами. А, впрочем, возможно, я преувеличиваю. Вчера была премьера книжонки Макса. А сегодня все могли про нее благополучно забыть. В нашем мире нет вечности, и память коротка. Наша память определяется всего лишь одним днем.
Как наивен был Смирнов, если хотел с нею бороться. Боюсь, что бороться уже давно не с чем.
Я шел по прямой к дому Смирновых, через дворы. В одном я заметил толпу людей, медленно разбредавшихся в разные стороны. Странно, уже было поздно для такого людского собрания. Судя по их лицам, не похоже, чтобы они уходили с праздника. Тут же я заметил свет от пламени. Дворник, высокий, какой-то очень большой, бородатый, сжигал ненужный хлам вперемежку с пожелтевшими листьями. Я приблизился к огню и протянул руки. Скоро осень, и летние вечера нынче уже холодные. Свет от пламени тонкой струей медленно и плавно уходил ввысь, к звездам и звезды словно погружались в туман, дымовую завесу. Я задрал голову вверх. Я видел звезды, словно через тонированное стекло, как в детстве. Когда мы под мутное стекло клали цветы и закапывали под землю. И называли это секретом. А потом секрет раскапывали, я помню до сих пор это необъяснимое чувство радости, когда опускаешь руки во влажную землю и нащупываешь стекло и аккуратно очищаешь его. И секрет становиться раскрытым. И ты радуешься, словно это не твой секрет. Словно это не ты сам его закопал и сделал секретом… И теперь, глядя на небо, мне хотелось протереть его рукавом — от дыма и увидеть секрет. Может быть, там будет звезда? Но вряд ли секрет неба будет раскрыт. Это неподвластно даже таким ученым, каким был Смирнов.
