Так фальшиво, наигранно было его показное смирение, так притворно кряхтел он и стонал, что я не сдержался:
— Почему это «пошел разговор»?! Центральный Комитет партии обратился к народу, чтобы все желающие высказывали свои предложения. Это — решение съезда, а не «разговор»! — И уже спокойнее: — Вы, наверно, так и хотели сказать?
— Конечно, конечно, — поспешно согласился лама. — Я и пришел с предложением… Мне, скудоумному, — привычно загнусавил он, — кажется, что выдумать новую письменность никак нельзя. Это выше нас, выше нашей судьбы…
Он зачерпнул маленькой ложечкой табаку из хоорге и шумно втянул его ноздрями, закрыл глаза и сморщил лицо — вот-вот чихнет.
— Что же вы предлагаете?
Лама чихнул, вздрогнув всем своим хилым телом, огляделся по сторонам.
— Всевышний установил, что для тувинцев предопределена судьбой тангутская и монгольская письменность. Не нам идти против судьбы, против бога… Я хочу узнать у вас: где, в какой книге судеб записано, чтобы кто-нибудь мог выдумать неведомую и неугодную богу письменность?
Не так он был прост, этот тощий верблюд, каким пытался казаться.
— Кажется, мы напрасно тратим время. Я принял вас, надеясь, что вы дадите дельный совет. А выходит, вы против революционной мысли партии! Вы по-прежнему хотите дурачить аратов своими проповедями. Недалеко же мы уйдем с тангутской письменностью, которую ламы завезли к нам в Туву.
Собеседник все еще пытался прикидываться простаком.
— Прошло уже больше ста лет, как у нас распространена тангутская письменность, — смиренно произнес он. — Народ знает, насколько полезна она, чтит ее. Потому я и пришел к вам, тарга, что партия призвала высказаться по поводу письменности.
Лама привстал с табурета и почтительно поклонился. Я снова не сдержался:
— Оставьте ваши ламские привычки! Вам ли не знать, как лживы все эти поклоны… Революция отвергла религию вместе с лицемерными поклонами, унижающими достоинство человека. Вот вы расхваливаете тангутскую письменность. А скажите-ка, кто из аратов владеет ею?
— У нас, в Чадане, — бойко заговорил монах, — в Верхнем и Нижнем хуре, многие ламы пишут по-тангутски. А из этих… из аратов… — он замялся. — Кто же, кто же?.. Что-то позабыл.
— А вы припомните. Не из лам, а из простых аратов — кто может читать и писать? Назовите хоть одного грамотного человека даже из нижних чинов тужумета. Если ваша тангутская письменность так проста, если она самим богом определена для тувинцев, почему же за сто лет вы не научили грамоте ни одного арата?
— Что я могу сказать, мой господин? — лама едва сдерживал ярость. — Значит… значит, у них, у этих аратов, просто нет способностей.
— Ну, вот вы и сказали то, что должны были сказать! — Я узнал в этом тощем верблюде ламу высшего ранга — камбы. — Вы-то сами, Майдыр-ловун, и такие же, как вы — небольшая кучка верховных лам, — едва разбираетесь в тангуте. Заучили наизусть свои священные книги — вот и вся ваша грамота! Нет, ваше священство, такое предложение нам не подходит. Оно тянет назад, к тому, чтобы держать аратов в вековой темноте. Ваше предложение — хитрая ловушка!.. Запомните, Майдыр-ловун: если вы будете препятствовать выполнению решений партии, мы примем самые строгие меры. Понятно? Молитесь своему богу, сколько вашей душе угодно, и мы вас не тронем. Мы будем бороться не с вами, а с религией. Бороться беспощадно. Грамотный арат перестанет верить вашим сказкам. Но если вы станете мешать революции, пеняйте на себя. И передайте это всем своим камбы, хелин и прочим!
— Чаа! — вскочил с табурета Майдыр-ловун. — Наконец-то я понял решение партии!
Снова закряхтев и застонав, он поспешно шмыгнул за дверь.
* * *
…Прямо от меня лама направился в Эртине-Булакское хуре. Явился туда взбешенный и не сразу смог объяснить причину своего гнева.
— Я бы никогда не поверил!.. Но я сам, сам только что разговаривал! Этот — из хошуна Салчак — у них секретарь партии!
— Ой, ой! — сочувственно всплеснул руками Ирикпин. — Слышал, слышал про этого бедняцкого выкормыша. Тывыкы, сын Тас-Баштыг… Подумать только, подумать только… А что случилось, учитель? — подобострастно склонился он перед высоким гостем.
Майдыр-ловун долго не мог успокоиться.
— Эти голодранцы надумали создать свою письменность!
— Разговор об этом всюду идет, — посерьезнел хелин. — Что же предпринимать, учитель?
— Надо помешать этой дурацкой затее. Она противоречит религии.
— Верно, учитель! Мы тоже не будем сидеть сложа руки.
Майдыр-ловун покровительственно улыбнулся:
— Сам бурган башкы пророчествует твоими устами, хелин!
Он коснулся склоненной головы Ирикпина корешком молитвенной книги.
— Пусть воля божья снизойдет на нас, — не разгибая спины, хелин посмотрел на Майдыр-ловуна.
— Пусть будет так. Слушай внимательно. Я поеду отсюда в предгорья Танды — в Межегей и Кок-Булун. Оттуда — в Хендерге и Ак-Дуруг. Побываю во всех хуре, у всех лам. Ты, хелин, отправишься в хуре Самагалтая, Морена, Нарына, Теса, Бай-Холя. Объяснишь ламам, что делать. Могу я на тебя положиться?
— Как могло сомнение омрачить ваш светлый ум, учитель? Кто посмеет ослушаться вас? Мы все — слуги божьи… Именем бога клянусь: приложу все силы! — Ирикпин снова склонился перед камбы. Тот несколько раз похлопал его по загривку молитвенником.
— Все в руках божьих. На все его воля, — бормотал хелин. — А что, если, учитель, говорить всем, будто эти голодранцы-партийцы, эти кулугуры, не только против господа, — но и против народа идут?
Майдыр прищурился.
— А ты не. глуп, хелин. Не глуп. Давай подумаем. Ну-ка, посмотри, нет ли кого лишнего.
— Кто нас может подслушивать? Все же посмотрю. Кто его знает…
Ирикпин выбежал из юрты и тотчас вернулся:
— Никого.
Майдыр-ловун, полузакрыв глаза, молился. Время от времени бросал в огонь ветки можжевельника, гремел бубенцами.
* * *
Монахи всерьез забеспокоились. Они прекрасно понимали, чем им грозит грамотность аратов. Письменность страшила их едва ли не больше, чем сама революция.
Поползли по хошунам нелепые слухи, распространяемые монахами. Злые слухи. Невероятные. Расчет был верный: чем неправдоподобнее, чем чудовищнее ложь, тем больше надежд, что кто-то в нее поверит. И кое-где верили ламам. Ведь «святые отцы» говорят! А они все понимают, все знают.
Взбудораженная монахами толпа собралась в Тэли. Стоял шум, люди колебались.
— Давайте разберемся, — пытался перекричать толпу Чыртак-оол. — Честно говоря, они только прикрываются религией. Это же первые обманщики — ламы. Будто сами не знаете. Как они лечат? На тот свет людей отправляют. Да они хуже бандитов! Моего отца до смерти залечили, а единственного коня забрали. Сколько овец выманили «за лечение»! Разве не так? Теперь они против грамоты нашептывают. «Кто учиться станет — в ад попадет». Выходит, все грамотные ламы давно уже в чертей превратились! А мы, как бараны, слушать будем?
Затерявшись в толпе, шпионы Ирикпина наблюдали за происходящим. Как поведет себя народ? Но того, что случилось потом, ни Майдыр-ловун, ни Ирикпин не могли предполагать.
— Правильно! — послышались голоса.
— Сколько можно надувать нас?!
Шум стал еще сильнее.
— Нечего сидеть сложа руки, ребята! — вырвались на середину круга два парня. — Надо их уничтожить! Ну, кто с нами? — и бросились к своим коням.
— Я! Я! Мы! — зазвучало со всех сторон.
И вот уже сотня всадников помчалась в Аксы-Барлык и Алдын-Булак. Араты с ходу набрасывали арканы на ограду, на купола монастырских строений и, гикая, нахлестывая коней, тянули арканы на себя. В клубах пыли рушилось хуре. В воздухе летали разорванные в клочья молитвенные книги.
Кто-то проткнул барабан. Трещали по швам занавески.
Жалкой кучкой сгрудились во дворе ламы. Большинство из них самого низкого ранга — хуураки, послушники. Тощие, оборванные, с выпирающими скулами, они стояли, опустив головы.
— Чаа! Нечего с ними разговаривать, — распорядился Бак-Кок. — Пусть разъезжаются по своим аалам и занимаются полезным трудом.
— Выращивайте скот! — подхватил Чыртак-оол. — Сами убедились: против вас народ ничего не имеет. Вас тоже обманывали.
Ламы, словно с аркана сорвались, засверкали пятками.
Ненависть бедняков к ламам и шаманам вскипела, как суп в котле, и выплеснулась разом, вдруг. Еще одна цепь спала с аратов.
* * *
Приступила к работе комиссия, назначенная ЦК. В нее вошли Шагдыр-Сюрюн, Седип-оол, Бак-Кок и Даландай. Меня ввели как министра просвещения.
Не обошлось без споров и здесь. Даже в самом Центральном Комитете не было единогласия. Сомневавшихся оказалось довольно много. Пугала сложность предстоящей работы. Никто, по существу, не знал, с чего начинать, по какому пути пойти.
