По всей комнате — фотографии девочки, которую я вроде бы должен знать, но я ее не знаю. Девочка в платьях пастельных тонов, с лентами в волосах, улыбается, играет на фортепиано. Фотографий много, даже сосчитать невозможно. У меня такое чувство, что я снова в трауре — в трауре по девочке, с которой незнаком.
Ее мама и папа одновременно разговаривают по мобильным телефонам. Стационарный телефон тоже постоянно звонит, но его никто не берет: это звонят журналисты. Наконец отец вырывает шнур из розетки, и сразу становится тише. Но ненамного.
Мы с Дрю сидим у дальней стены. Как бы отдельно — и физически, и эмоционально — от остальных членов ее семьи. Остальные члены семьи. Признают они это или нет, я теперь тоже вхожу в эту категорию. Благодаря ей. И неважно, что мне хочется сказать, что это не так. И ее здесь тоже нет. Так что все сходится.
Вскоре после нашего приезда появляется Ашер. Он принес связку толстых тетрадей в черных и белых обложках; в таких мы пишем сочинения по заданиям миссис Макаллистер. Он кладет тетради на журнальный столик в центре комнаты. Столик безобразный. Я смастерил бы лучше. Может, сделать им подарок?
Мне видна только обложка верхней тетради. На ней красным маркером написано «Химия». Я узнаю почерк Солнышка, к глазам подступают слезы.
Ее мама приближается к стопке тетрадей, как будто это бомба.
— Те самые?
Ашер кивает в ответ. Он бледен, сейчас выглядит старше, чем тогда, когда я увидел его в первый раз. Да и все присутствующие выглядят старше, чем нужно. Как будто насмотрелись всяких ужасов и очень устали. И у меня, должно быть, такой же вид.
Настя, Эмилия, Солнышко. Как ее называть? Ее мама берет верхнюю тетрадь, пролистывает первые несколько страниц.
— Записи по химии, — говорит она с облегчением, но и с недоумением.
— Мам, листай дальше, — подсказывает Ашер таким тоном, будто наносит ей смертельный удар.
И почти сразу же лицо женщины искажает ужасающе горестная гримаса, ладонь прижата ко рту; я отворачиваюсь, чувствую, что даже смотреть на это — значит беспардонно вторгаться в личное пространство. В этот момент она очень похожа на мое Солнышко. Дрю отворачиваться не стал. Пристально смотрит на нее. Он тоже выглядит старше, чем обычно. Возможно, повзрослел прямо сейчас, увидев выражение лица этой женщины.
— И все это об этом? — произносит она, ни к кому не обращаясь. Ее муж, отец Солнышка, стоявший все это время чуть позади, берет тетрадь из рук у жены, и она качает головой в его сторону. Не так, как будто чего-то не понимает, — говорит: «Не надо». Не хочет, чтобы он смотрел. Как будто вам говорят: не смотри на труп, раз посмотришь — он так и останется в памяти. Навсегда поселится в воображении, постоянно будет перед глазами, даже если закрыть глаза. Вот такое у нее выражение лица, когда она качает головой. Как будто увидела труп и не хочет, чтобы муж смотрел.
— Нет, — отвечает Ашер. — Везде одно и то же. Во всех тетрадях. Повторяется одно и то же, как бег по кругу. Одно и то же, снова и снова. — Голос его обрывается, он плачет, но никто его не утешает. У них не осталось сил утешать.
Раздается стук в дверь, и входит какая-то девушка. Не говоря ни слова, она направляется прямо к Ашеру, а он стоит, не двигаясь, ждет, пока она подойдет. Он ее обнимает и буквально закрывает от всех своим телом, ее почти не видно, а я очень скучаю по Солнышку.
Общее настроение присутствующих мне знакомо. Никто ничего не знает, но все куда-то стремятся, ведь так много всего нужно сделать. Правда, в данный момент никто не имеет представления, что именно нужно делать.
По сведениям из полиции, Эйдан Рихтер подтвердил, что встречался с ней вчера, но по-прежнему утверждает, что сегодня он с ней не контактировал. Никто не знает, правда это или нет. Никаких зацепок. Непонятно даже, с чего начинать.
Наконец решили, что Ашер, Аддисон и мистер Уорд отправятся на поиски в своих машинах, хотя они понятия не имеют, откуда и куда двигаться. Ашер был прав. Никто не знает его сестру, во всяком случае, ту, какой она стала сейчас.
Ее мама остается на телефоне. Что поручить Дрю и мне, они не знают. Район этот для нас незнакомый, и мы не ведаем, куда она могла поехать. Так что пользы от нас никакой, мы просто ждем.
— Если хотите, можете подождать в комнате Эмилии, — предлагает ее мама. Все здесь зовут ее Эмилия, и это имя гораздо лучше подходит ей, чем Настя.
Ее комната — это воплощенное безумие, я чувствую себя так, будто вошел в ее мозг. Стен нет. Их не видно. Каждый дюйм пространства закрыт вырезками из газет, распечатками, записями на кусочках бумаги. Такое чувство, что все это движется, мерцает, выплывает из поля зрения и вплывает обратно — словно оптический обман. И она сама такая же. Я хочу закрыть глаза — и не могу. Просто вращаюсь в этом кругу, жду, пока он остановится, но он все продолжает кружиться. Думаю, может, убежать отсюда, но теперь ее комната у меня в голове. Как тот труп, что скрывается в тетрадях, оставшихся на нижнем этаже.
Войдя в комнату, мы подходим поближе к вырезкам: чтобы прочесть текст, надо приблизиться почти вплотную. Это имена. Имена, сведения об их происхождении и значении. Некоторые — вырезки из газет, я сам видел, как она вырезала их у меня дома. Некоторые — распечатки из Интернета. Другие написаны ее рукой.
Мы долго стоим, уставившись на стены, потом Дрю спрашивает:
— А где же «Настя»?
Я смотрю на него. Я не знаю. Откуда мне знать? Дрю смотрит на стены, а не на меня. Ищет ее имя. Я тоже начинаю искать, но здесь ничего не найдешь.
— Твое имя означает «спасение», — вдруг сообщает он, глядя на рукописную записку, прилепленную скотчем рядом с окном.
Спасение. Дерьмо собачье.
— Она тебе говорила? — спрашивает он.
— Нет. — А я и не спрашивал. Я о многом не спрашивал. — Бесполезно здесь искать. Быстрее посмотреть в каком-нибудь справочнике, — говорю я; мне нужно отвернуться.
Дрю достает телефон, находит в Интернете сайт для выбора имен. Печатает «Настя» — и через секунду у нас есть ответ.
— Возрождение, — читает он. — Воскресение. Русское имя.
— Наверно, поэтому она его и выбрала. Потому что означает «воскресение». Ну и потому что русское. — В дверях стоит ее мама. Она зачесала волосы назад, и круги под глазами стали еще заметнее.
— А при чем тут воскресение? — спрашивает Дрю.
— Она же умерла, — отвечает ее мама, в этот момент очень похожая на Солнышко, просто невероятно. — И воскресла.
Ее мама рассказывает нам о том, что произошло в тот день. Не знаю, хотим ли мы это слушать, но ей нужно рассказать, и мы слушаем. Она рассказывает о том, чего не было в новостях, рассказывает то немногое, что известно об Эйдане Рихтере. Рассказывает о том, что случилось после происшествия. О том, как Эмилия ничего не помнила. Как потом перестала разговаривать. О визитах к врачам, о сеансах физиотерапии. О том, что она пожелала пойти в школу, где ее никто не знает. О том, как выбрала себе русское имя, и даже мама только сейчас поняла почему.
Потом она рассказывает о прежней жизни Эмилии. Множество историй о девочке-пианистке, которую все местные жители считали брайтонским достоянием, гордились ею. При этих воспоминаниях в глазах матери загорелся огонек радости. Но это всего лишь воспоминания. Как Солнышко говорила. Я знаю, что стоит у нее перед глазами. Погибшая девушка.
И я, слушая эти рассказы в этом доме-гробнице, начинаю понимать, почему Солнышко отсюда уехала.
Мне кажется, что об этой девчонке, которая практически жила у меня в доме многие месяцы, за один вечер я узнал больше, чем за все время, что был знаком с ней. И я не хочу все это знать.
Ее мама благодарит нас непонятно за что, а потом уходит, чтобы опять звонить по телефону. Думаю, она просто ищет, чем себя занять.
Дрю ложится на кровать Солнышка, смотрит в потолок. Я сижу на полу, прислонившись к стене. Каждый раз, меняя положение, слышу, как за спиной мнутся листочки бумаги.
— Не понимаю, — наконец говорит Дрю.
— Что тебе непонятно? — отзываюсь я. На этот вопрос можно ожидать множество ответов.
— Почему он ее не изнасиловал?
— Ты что — совсем охренел? — Эти слова я почти прорычал.
— Нет, я не пытаюсь прикинуться сволочью. Я серьезно, — отвечает Дрю, и я вижу, что он не ерничает, и ему неловко. Вся эта ситуация для него неприятна. За последние несколько недель Дрю пришлось пережить столько эмоционально напряженных, тревожных ситуаций, сколько не доводилось за всю жизнь, и он к этому не готов.
— Прости, — говорю я и извиняюсь искренне, не только за то, что наорал на него. Ему, конечно, рано или поздно надо взрослеть, но мне жаль, что это происходит таким образом.
— Я просто не могу понять. Такая красотка, одна, почему он ее не изнасиловал? Просто избил до полусмерти и бросил умирать? Непонятно.
