Ознакомительная версия.
— Простите, вы не поможете мне усадить моего любимого в машину?
В первый раз за всю ночь Тоби рассмеялся. Он отвернулся, чтобы не испортить игру. У таксиста в прямом смысле слова отвисла челюсть, как у какого-нибудь придурковатого мультяшного персонажа, но я продолжала смотреть ему прямо в глаза, словно искренне не понимая, в чем проблема. Наконец он неопределенно взмахнул рукой, как бы говоря: «Ну а мне-то что за дело?», или «В Нью-Йорке и не такое бывает», или «Каждому свое». В общем, что-то такое, что люди всегда говорят о вещах, которые им непонятны и никогда не будут понятны. Потом он вышел из машины и помог Тоби забраться на заднее сиденье.
— Куда едем? — спросил таксист.
Я назвала ему адрес. Свой настоящий адрес, домашний.
— Но… — начал было Тоби.
— Все нормально.
— У вас есть деньги, чтобы доехать аж до Вестчестера? — спросил таксист. — Мне нужен задаток.
Я вытащила из кармана пачку банкнот, которые дал мне Тоби в нашу первую встречу.
— Вот, — я протянула таксисту две бумажки по пятьдесят долларов.
— О’кей, нет вопросов, — сказал таксист, отъезжая от тротуара. Потом обернулся к нам и спросил: — Включить музыку?
Тоби улыбнулся.
— Музыку, да, музыку, — пробормотал он. Таксист покрутил ручку на магнитоле, выбирая радиостанцию, и остановился на «Радио Нью-Йорка», где как раз объявляли:
— …а сейчас Фрэнки Янкович сыграет нам «Польку Тик-так».
А потом зазвучал аккордеон Фрэнки, играющий развеселую польку. Мы с Тоби поглядели друг на друга, и оба расхохотались. У меня даже живот заболел от смеха.
А когда отсмеялись, я наконец поделилась с Тоби своей историей о Финне. Это была даже не настоящая история, а просто маленькая зарисовка из жизни. У меня все истории только такие. Я рассказала ему о том дне, когда Грета приехала к Финну с омелой. Я говорила вполголоса, тихо шепча на ухо Тоби. Рассказала, какая погода была в тот день. Шел дождь со снегом. Рассказала, как выглядел Финн. Что на нем было надето. Я не знала, слышит ли меня Тоби, но все равно продолжала рассказывать. Как Финн поставил «Реквием». Как портрет был почти закончен. Как мне было страшно. Какой я была дурочкой. Только в итоге все это уже не имело значения, потому что Финн все понимал. Я рассказала Тоби, как Финн легонько поцеловал меня в макушку. Как Финн читал в моем сердце и знал, что я чувствую, и сумел сделать так, чтобы все было правильно. Как он делал всегда.
Тоби прижимался ко мне плечом, и я чувствовала, как он легонько кивает головой. Он больше не кашлял, почти не кашлял, но мне не нравилось, как он дышит. С каким-то бульканьем в горле. Как будто вдыхает не воздух, а воду.
Я бы ехала так бесконечно. Много-много часов. Может быть, даже недель или месяцев. Может, даже всю жизнь. Мы уже выехали из города, проехали по мосту Уиллис-авеню, мимо стадиона команды «Янки», прочь от ярких городских огней — на темную автостраду. Окна были открыты, и нас обдувало ночной прохладой, а по радио играли польки, самые разные польки — и пели о часах, о пиве, о желтых розах и о синих глазах, полных слез. Сонная голова Тоби лежала у меня на плече, а моя рука — у него на макушке, и мы оба были укрыты одним шерстяным кусачим одеялом, и все тонуло в ощущении тишины, которая бывает после того, как ты долго смеешься, а потом долго плачешь, пока у тебя внутри не останется вообще ничего. Только всепоглощающая тишина. Самая лучшая тишина. Так я запомнила эту ночь. Так я хочу ее помнить всегда.
Тоби был прав. Финн действительно был моей первой любовью. А Тоби — второй. Грусть, заключенная в этой любви, протянулась сквозь всю мою жизнь наподобие узкой холодной реки. Я не знаю, что будет дальше. Наверное, я научусь расписываться каждый раз одинаково и периоды подачи налоговых деклараций будут наступать своим чередом. Со временем я запихаю свои средневековые сапоги в самый дальний угол шкафа и начну носить кроссовки и джинсы — как все. Может быть, я еще подрасту. А может, останусь такой, как сейчас. Может, я стану Королевой волков из Запредельных земель, а может, останусь просто Джун Элбас, Королевой ревнивых сердец. Может быть, я всю жизнь проживу одна — в ожидании того, кто был бы пусть хоть наполовину таким хорошим, как Тоби или Финн. Пусть даже на четверть. А может, и не буду ждать. Может быть, я уже понимаю, что ждать нет смысла. Может быть, мне суждено всегда влюбляться в тех, с кем невозможно быть вместе. Может быть, в будущем меня ждет еще много встреч с этими недостижимыми и несбыточными людьми. И мне предстоит вновь и вновь переживать эту несбыточность.
Но, наверное, именно этого я и заслуживаю. Хотя нет. Это будет еще хорошо. Я заслуживаю гораздо худшего.
Тоби спал на диване в гостиной. Мы наблюдали за ним всю ночь, мы вчетвером: настоящая Грета и настоящая я, нарисованная Грета и нарисованная я. Он спал, укрытый всеми нашими одеялами — одеялами с радугами, воздушными шарами и Холли Хобби в соломенной шляпе с лентами. Он спал, а мы берегли его сон.
Грета меня дождалась. Она ничего не сказала, увидев, что я не одна. Просто кивнула, давая мне знать, что она все понимает. Мы и потом почти не разговаривали, просто сидели молча, но время от времени Грета тихонечко напевала отрывки из разных песен — любых, приходивших ей в голову, — и каждый раз, когда она пела, Тоби слегка улыбался во сне. Наверное, поэтому она и пела. Песни из «Юга Тихого океана», что-то из Джеймса Тейлора и Саймона и Гарфункеля. Она пела тихо, чтобы не разбудить родителей. Я сидела на стуле рядом с диваном и держала ладонь на горячем лбу Тоби. Точно так же, как он сам, может быть, сидел с Финном.
А потом мир начал просыпаться. Когда небо начало светлеть, Грета поплотнее задернула шторы, чтобы в комнату не проник ни единый лучик света. Но даже без света уже было ясно, что начинается новый день. Хлопали дверцы машин. Шины скрипели по гравию. У родителей включился радиобудильник, серьезный голос диктора на радио «В курсе дел». Только новости. Без перерывов. Нам было слышно, как закрылась дверь в ванную, потом открылась. На лестнице раздались шаги.
— Давай я… — предложила было Грета.
— Нет. — Я покачала головой и пододвинула стул еще ближе к Тоби. Я хотела, чтобы все было ясно и честно. Хотела, чтобы мама увидела, как я сижу, держа руку на голове Тоби.
И она увидела. Остановилась у подножия лестницы и прищурилась, вглядываясь в сумрак.
— Джун?
И больше она ничего не сказала. Посмотрела на Тоби, потом — на Грету, и что тут было говорить? Все было и так понятно. Мама прижала ладонь ко рту, развернулась и побежала обратно наверх, за папой.
А потом мы говорили много и долго. Мама с папой, конечно, сердились и наговорили немало обидного. Но в основном задавали вопросы, и когда я все им рассказала, они все-таки поняли, что Тоби был моим другом.
Когда все было сказано, мы еще долго сидели молча, все вчетвером. В напряженной хрупкой тишине, какая бывает только в церквях и библиотеках. В такой тишине, которую все очень стараются не нарушать. Мы наблюдали, как поднимается и опускается грудь Тоби, и это было единственное подтверждение того, что он еще жив.
Первой поднялась мама. Она подошла к дивану, опустилась на колени и положила ладонь на лоб Тоби. Я смотрела, как она ведет рукой по его мягким, как пух, волосам. И хотя мама стояла ко мне спиной, мне показалось, я слышала, как она прошептала: «Прости». Мне очень хочется верить, что я это слышала. Мне надо было знать, что мама понимает: в том, что случилось, есть и ее вина. Что наша ревность, зависть и злость — это тоже болезнь. Точно такая же, как СПИД.
В конце концов Грета с папой ушли, и мы с мамой остались вдвоем. Мы с ней вдвоем над неподвижным телом Тоби. Когда он перестал дышать, мама протянула руку и положила ее мне на плечо. Так закончилась история еще одного человека.
В тот же день, но уже поздно вечером — гораздо позже того, как тело Тоби забрали и увезли, — когда все уже спали, я увидела кое-что, о чем рассказала только Грете. Мне не спалось, и я спустилась в гостиную. Даже не знаю зачем. В гостиной было темно, только на столике рядом с камином горела лампа. Мама стояла на стуле перед портретом. В одной руке у нее была тонкая кисточка, а в другой — пластмассовая крышка от коробки с мороженым, которую она использовала как палитру. Застыв на месте, я наблюдала, как мама окунула кисточку в краску и, прежде чем коснуться кистью холста, слегка наклонила голову набок, внимательно глядя на портрет. Точно так же, как делал Финн. Я смотрела и не верила своим глазам: мама сама разрисовывала портрет! Проснувшись утром, я сразу спустилась в гостиную. Посмотреть, что она нарисовала. У меня на шее теперь появилось затейливое серебряное ожерелье. А на пальце у Греты — серебряный перстень с камнем, ее талисманом.
Иногда я говорю себе, что это не так уж и страшно. Стать невольным убийцей того, кто все равно уже умирал. Убить человека, который и так был почти мертв. Я пытаюсь себя убедить, но у меня ничего не выходит. Два месяца — это шестьдесят дней, 1440 часов, 86 400 минут. Я украла у Тоби миллионы минут. У Тоби и у себя самой. Вот к чему это привело. Мои родители считают Тоби убийцей, но они никогда не узнают обо мне. Никогда даже не заподозрят, что настоящий убийца живет рядом с ними, в их доме. Неважно, что Тоби меня простил. Что он ушел без единой плохой мысли обо мне. Что мы расстались добрыми друзьями. Это ничего не меняет. Черные пуговицы навсегда вбиты мне в сердце. Я буду носить их в себе всю жизнь.
Ознакомительная версия.
