— То есть как это не можно? Ты же царь!
— А что скажет закон?
— А то, что если он скажет «нет», так, значит, козел твой закон и ничего больше. Мужчиной и женщиной сотворил Он вас. Или не Он?
— Так что же мне делать?
— Да делай что хочешь. Действуй. Бери ее. Влупи ей. Хоть в ухо засунь.
Кто я был такой, чтобы спорить?
И кто устоял бы пред столь коварными искушениями?
Вот я и послал слуг, и они боковой дверью привели ее в одну из комнат моего дворца; в соответствии с данными мною указаниями, Вирсавия была под вуалью и в накидке. И я лег с нею в тот же день, ибо она очистилась от нечистоты своей, а когда она возвратилась в дом свой, я по ней заскучал и потому лег с нею на следующий день, и на послеследующий, и на следующий за ним, ибо стоило ей уйти, как я принимался скучать по ней еще пуще и жаждать ее возвращения. Всякий раз мы с ней считали само собой разумеющимся, что она очистилась от нечистоты своей. Хотя вообще-то нам было в высшей степени наплевать на это. Очистилась, не очистилась, какая разница? Мы так и так занимались все тем же. Семь дней возлегал я с нею, а потом еще семь. Правда состоит в том, что я не мог избавиться ни от мыслей о ней, ни от желания быть с нею — даже от желания слушать ее речи. Я хотел ее и ничего не мог с этим поделать. Не мог выбросить ее из головы. Во всякий час, чем бы я ни занимался, она медленно вращалась, мерцая, в моем мозгу. И ни на чем ином я подолгу сосредоточиться не мог.
— Никогда ничего подобного не ощущал, — чистосердечно признавался я со вздохом человека, смирившегося со своим поражением.
Вот я и приказывал приводить ее ко мне каждое утро, а там и каждый послеполуденный час, ибо обнаружил, что желаю вечно сжимать ее в объятиях и чувствовать ее влажные губы на моих губах и теплое дыхание ее на моей шее, и было после того, что прошло совсем немного времени, а уж она принялась просить меня о мириадах вещей, о коих ни одна женщина меня еще не просила.
— Ну, Давид, — спросила она у меня под конец первой недели, — что же мы теперь будем делать? Решать придется тебе.
— Насчет чего? — Мы с ней стояли лицом к лицу, и я даже отдаленного понятия не имел, о чем она говорит.
— Насчет нас. Сам знаешь, тебе без меня не обойтись. Это еще ни одному мужчине не удавалось.
Кроме Урии, как я, к великому моему огорчению, обнаружил впоследствии.
— Я тебя сделаю моей наложницей.
— Наложницей я не буду. Ты забыл, я замужем. Что ты станешь делать, когда Урия вернется?
— Назначу его миллиононачальником и пошлю куда подальше.
— И потом, мне не нравится, что, когда твои слуги приводят меня сюда, ты делаешь вид, будто мы незнакомы. Ты никогда не прикасаешься ко мне и не целуешь при посторонних. Никогда не говоришь, что любишь меня, если рядом есть кто-то.
— Ты тронулась, что ли? — воскликнул я, буквально не поверив своим ушам. — Я же женатый человек! Я не хочу, чтобы Мелхола, Авигея, Ахиноама, Мааха, Аггифа, Авитала или Эгла пронюхали о наших отношениях.
— Ну, пронюхают, ну и что? — раздраженно поинтересовалась она. — Можно подумать, будто слуги твои не знают, зачем они меня сюда водят.
— Тебя могут побить камнями за прелюбодеяние.
— Тебя тоже.
— Я мужчина. Да к тому же и царь. И мне скандалы такого рода ни к чему.
— Тогда найди мне квартиру, в которую ты будешь приходить. Ты сам удивишься, как часто тебе этого будет хотеться.
Быть с нею мне хотелось чаще, чем оба мы были способны вообразить. По временам она корила меня за то, что я врываюсь к ней без предупреждения, мешая ей работать. Наверное, правда и то, что я любил моих женщин куда сильней, чем они меня, и возлегать с ними мне нравилось больше, чем им со мной, — то есть если не считать Вирсавии. Она была женщина страстная. Ей не терпелось по меньшей мере так же, как мне, а вскоре я обнаружил в ней еще одну странность: если я не кончал так быстро, как рассчитывал, то она в конце концов взрывалась, будто вереница шутих, привязанных к лисьему хвосту, извиваясь в изумительных, неправдоподобных судорогах, которые и меня возбуждали редкостным образом, и в соседстве ее возбудили множество толков. Можете себе такое представить? Она называла это оргазмом. И очень меня хвалила за то, что достигает со мной не одного такого, а нескольких.
— Я так кричу, когда я с тобой, — часто говорила она в своего рода озадаченном, удовлетворенном изнеможении, пока светлое лицо ее еще хранило буроватый румянец. — У-у-у!
Она умела внушать мне чувство довольства собой. Это бесценное в женщине качество сообщало еще одно измерение нашему головокружительному сексуальному общению, как и ее столь мною ценимые похвальные отзывы о моем достойном египтянина сложении — о том, что член у меня, как у осла, и спускаю я, будто конь. Мужчину не каждый день радуют подобными преувеличениями.
— В первый раз я увидала его, — призналась она, к великому моему удивлению, — в день, когда ты плясал перед Господом и изо всей силы скакал во главе парада, выставляясь напоказ всему свету. Я в тот раз хорошо его разглядела. И еще подумала, что твоя жена везучая женщина. Я ей позавидовала. Тогда-то я и решила с тобой познакомиться. К тому же и царь — ну кто бы тут устоял? Вот я и начала каждый вечер мыться на крыше, надеясь, что ты меня заметишь.
Ко времени, когда я положил на нее глаз, тело ее определенно было самым отмытым во всем Израиле.
Сколько законов нарушили мы, биясь друг о друга телами, в те первые счастливые дни греховного исступления! Какие долгие часы и как часто проводили мы по пояс в поту! Волосы наши были длинны, спутаны, густо умащены маслом, потом и благовониями. Живот ее был, как изваяние из слоновой кости, обложенное сапфирами, щеки — цветник ароматный, гряды благовонных растений; губы — лилии, что источают текучую мирру. Такой была возлюбленная моя, открывшая мне столь многое и наполнившая душу мою сладостью невыразимой, — она научила меня говорить «я люблю тебя» и самому в это верить, полагать с нежностью руку мою на нее даже на глазах у других. Я не мог насытиться ею. Когда приближалось время, чтобы нам свидеться снова, я впадал в состояние исступленного предвосхищения и не мог дождаться минуты, в какую приду в ее сад и стану вкушать сладкие плоды ее. Она же с изумлением, превосходящим мое, обнаружила, что спрашивает теперь даже чаще, чем я: «Когда мы увидимся снова? Скоро ли?»
Поначалу это почти неизменно происходило очень, очень скоро. Я наслаждался ею острее, чем любой другой женщиной, какую когда-либо знал. Да и она тогда явно думала, что любит меня, она даже теперь этого не отрицает. Я же ее и вправду любил. И, сознавая это, страшно сам себе нравился. Одна ее кожа, пористая, светозарная плева, облекающая все удивительные особенности ее тела, казалась мне прекраснейшим из чудес. Там и сям на коже этой встречались метинки: родинки, ссадинки, прыщики, — не то что у совершенной моей Ависаги, на которой ни единого не было пятна. Мне было все равно. Я боготворил сам факт ее существования. Я дорожил каждым прикосновением к ней. Я смотрел и смотрел на нее, и она смотрела в ответ, всего меня впивая глазами. Даже кости коленей ее пронимали меня восторженным трепетом, даже изгиб ее голеней и крупные ступни — как будто только одна она во всем свете и обладала столь неказистыми, малоприглядными особенностями. Я любил смотреть на нее нагую. Я любил смотреть на нее, облаченную в ночную рубашку или цветунчики и погруженную в вышивание, в очках, с крепко зажатыми в руке деревянными пяльцами. А пуще всего любил я вглядываться в маленькое лицо Вирсавии, в озорные, расчетливые синие глаза, углубляясь в попытки разобраться в нюансах роящихся в них замыслов, выдаваемых ее бессознательной полуулыбкой. Увесистый, волнующе округлый зад ее представлялся мне бесценным сокровищем. Я не мог ни поверить до конца в нежность чувств, испытываемых мною, ни привыкнуть к ним. День напролет я грезил о ней наяву. По пробуждении же первым моим желанием было — схватить телефонную трубку и позвонить моей обожаемой и наговорить ей на автоответчик слова преклонения и бесстыдные нежности, но, разумеется, телефонов у нас тогда еще не было и автоответчиков тоже. Долгими часами я обнимал ее и считал само собой разумеющимся, что буду лежать с нею во всякий миг моей жизни, в какой пожелаю, но тут грянул роковой день, в который с нею случилось обыкновенное женское, и я начал в отчаянии сетовать на судьбу за необходимость воздержания. Поначалу она несколько удивилась бессознательно выказанному мной отвращению к ее состоянию, а затем, продолжая слушать мои ламентации, уставилась на меня насмешливым взглядом, каким награждают обычно придурковатого резонера.
— Да делай ты что хочешь, — сказала она.
Произнесено это было с такой уничижительной снисходительностью, что я ощутил себя неотесанным олухом и невольно перешел в оборону.
