Их здесь носились тучи.. Ну, не то чтобы тучи, может, это Феликсу так казалось, поскольку к «местным» они липли значительно меньше, а сосредотачивались на новичках, и тут ни табачный дым, ни одежда, ни эмоциональные междометия не умеряли их остервенелости. Особенно страдал Карцев, на котором была тонкая, да еще в меленькую сеточку, рубашка, судя по необычайно сочной расцветке, вывезенная не то из Франции, не то из Америки. Однако мужество его не покидало, и он даже пошучивал, точнее — старался пошучивать над собственным положением, и рассыпал по своему крупному телу шлепки, доставая до лопаток, и прикуривал сигарету от сигареты, и был весь в дыму, как танкер, охваченный пожаром в открытом море. Что же до «местных», то они ограничивались помахиванием легких плеточек из полыни, над всеми рядами они колыхались, эти плеточки, и без особого ожесточения, так, ироде бы колеблемые тянувшим из степи ветерком. Такая же плеточка, сорванная тут же, у скамейки, была и в руках у Нины Сергеевны, жены Самсонова. Она помахивала ею перед своим задиристо — сапожком — вздернутым носиком и допытывалась у Феликса, рядом с которым сидела, правда ли все, что значится в афише, или это попросту втирание очков и халтура.
К тому времени, то есть к началу «психологических опытов», вокруг Феликса и подсевшего к нему Карцева собралась чуть не вся вахта с буровой № 5. Были тут и Бубенцов, первым заметивший Феликса, и Айдар Надиров, одетый в такой же, как у Бубенцова, светлый спортивный костюм («Должно быть, забросили партию»,— догадался Феликс), и Камиль Ахвердиев, с дочкой трех или четырех лет на плече, черноглазенькой Патимат. А помимо того — и Самсонов со своей женой, и Чуркин, застенчиво вручивший Феликсу тетрадочку стихов, благополучно забытую затем где-то на сцене, в заварившейся суматохе. Так что компания собралась довольно плотная, и она с каждой минутой разрасталась, подходили новые люди, перекидывались шутками, рассаживались по соседству,— могло показаться, что все тут не просто знакомые, а приятели, закадычные друзья...
И все бы хорошо, не будь комаров, их ядовитого, язвящего душу писка, и — в тон ему — тонкого, въедливого голоска Нины Сергеевны:
— А мне кажется, это халтура,— говорила она,— и довольно низкопробная. Когда в афишах столько наобещано, это, простите, не вызывает доверия...
Собственно, в сказанном ею не было ничего особенного, среди гастролеров, заезжающих в такие глубинки, редко встречаются звезды первой величины... Но холодные небесно-голубые глазки Нины Сергеевны смотрели с таким откровенным подозрением, а в голосе звучала такая категоричность, что Феликс почувствовал себя задетым. Словно не о Гронском шла речь, а каким-то образом и о нем самом.
Они с Карцевым переглянулись.
— Как знать,— усмехнулся Феликс.— Почему же непременно халтура? По-моему, тут прежде всего искусство... Знание, мастерство...
— Это как в цирке?— уставился на него Айдар Надиров.— Фокусы-мокусы? Навроде того?
— Ага,— сказал Карцев.— Навроде.— И звонко шлепнул себя по лбу.— Ну, разбойник,— сказал он, разглядывая ладонь.— Ну, изверг. Ну, подлая душонка...
— И все-таки,— продолжала Нина Сергеевна, по-прежне-му обмахиваясь веточкой полыни,— неужели он действительно читает чужие мысли? Разве это возможно?
Она тоже была геолог, как и Самсонов, да еще и палеоботаник, Феликс впервые услышал о такой специальности... Ей на все требовался четкий ответ.
— И читает на любом языке, так в афише объявлено!— подхватил Чуркин.— Он что же, ко всему и полиглот? Ну, это уж вы меня извините!..
— А наводнение на сцене?..— Бубенцов весело подмигнул.— Хотя что до меня, то я лично не против, чтоб выкупаться... А то у нас ни моря, ни речки!
— А вот пожара не надо,— серьезно, без ухмылки произнес незнакомый Феликсу светловолосый парень, сидевший рядом с Бубенцовым.— Здесь и без того горячо.
— Я так скажу,— широко улыбнулся Камиль Ахвердиев, поглаживая своей огромной лапищей дочку, тихонько угнездившуюся у него на коленях,— если он такой умный и все отыскать может, почему он в уголрозыске не работает? Как «знатоки»? Зачем зря талант пропадает?
И опять вышло так, что, говоря о Гронском, обращались ним, в первую очередь к Феликсу, хотя было известно, что и он, и Карцев только приехали вместе с артистами, а сами тут, так сказать, ни при чем... Но волей-неволей получалось, что при чем, и это странно раздражало, и раздражало, что все, смеясь, поглядывали — на него, на Карцева, как бы в явном ожидании... Подчиняясь этому ожиданию, и в досаде на себя, Феликс заговорил было — об идеомоторике, внушении, упомянул телепатию...
— Это как же?— перебил его Айдар Надиров — недоверчиво, почти уличающе.— Это кто же меня заставит, если я не хочу?..— В глазах у него появилось то самое выражение упрямой ожесточенности, правда, несколько смягченное, которое было на буровой.— Это кто же может?
Его поддержали:
— Верно, Айдар!..
— Кто может?..
Вот тогда-то у Феликса и вырвалось, и вырвалось как-то непроизвольно, само собой:
— А он все может...
Вполне возможно, что это даже и не он произнес, а Карцев, но показалось, что он. Но какое это имело значение? Произнеси это Карцев, он бы мог повторить за ним в точности то же самое.
Но как бы там ни было, Феликсу показалось, что произнес это он.
О чем он подумал при этом?.. О вечере в Доме культуры?.. Об Айгуль,— какой была она там, на сцене?.. Два дня назад?..
Не только, не только об этом... Ему представился еще и номер в гостинице — маленькая, смрадная комнатка... Красный, прикапчивающий язычок семилинейки за мутным стеклом...
С той минуты он только и ждал появления гипнотизера.
— Да, да,— говорил Карцев, попыхивая сигаретой, отчего лицо его в наступающих сумерках озарялось багровым огоньком,— да, он все может... Смею заверить, это превосходный гипнотизер, лучший из всех, кого я видел. А мне доводилось наблюдать, как работают первоклассные мастера. Так вот: ничего похожего я не знаю...— Он с силой шлепнул себя по шее.— Ах ты прохиндей,— ругнулся он.
— Все равно это трудно представить...— сказала Нина Сергеевна.
Феликс не следил за продолжением спора. Кожа зудела от комариных укусов. Громкие, крепкие голоса слышались вокруг. В них не было ни ноты сомнения или по крайней мере настороженности, одна лишь веселая, самонадеянная уверенность... Ну-ну, думал он с томительным и злорадным чувством... Ну-ну...
На эстраде мешкали. Там впопыхах налаживали занавес, вдруг переставший открываться, и сначала собирали по всему поселку, а потом расставляли стулья — примитивный, но необходимый реквизит... Наконец, на авансцену вышла Айгуль. Ее встретили недовольными возгласами, так как в афише она не значилась, а под конец не хотели отпускать. Что было причиной тому — внезапно ли пробужденный коротенькой ее беседой интерес к местной истории или она сама тоненькая, гибкая фигурка с гривой черных волос, белевшая на фоне зеленого, а потом уже совсем темного в наплывающих сумерках занавеса?..
Рита вышла на сцену, едва он сомкнулся за Айгуль, еще колыхались складки, аплодисменты не успели улечься, все скамьи были уже заполнены, стояли даже в проходах, но Феликс отметил чрезмерную поспешность, с которой Рита сменила Айгуль, и возникшую между аплодисментами паузу, как бы провал, и то, как она об эту паузу словно споткнулась...
Может быть, это было и не так, но с этого мгновения ему казалось, что и концертное платье в золотых блестках, и уложенный башней парик, и неимоверные каблуки, и все в ней выглядело здесь еще более неестественно, чем тогда, в Доме культуры, и было несовместимо с этим дощатым, грубо и прочно сколоченным помостом у подножия холма, с этим живым, набегающим из степи запахом полыни, с этим режущим, как бритва, звоном комаров, а главное с этими людьми, плотно, плечо в плечо сидящими вокруг... Впрочем, с появлением Гронского это ощущение на время пропало, отступило...
Правда, теперь его пояснения и остроты для Феликса, слышавшего их во второй раз, иногда выглядели довольно наивными, даже пошловатыми... Но при всем том он был находчив, напорист, неутомим, и это после целого дня езды, тряски, жары! В его-то годы!.. Железный старик,— думал Феликс. Он не любил этих словечек, но тут — и с наслаждением — повторил:— Железный, железный старик!..
Камиль Ахвердиев не утерпел и, увалисто покачиваясь, одним из первых, направился к сцене. Его отовсюду напутствовали криками... Он вернулся к своему ряду вместе с Гронским, сжимая в своей огромной руке запястье гипнотизера.
— Думайте! Думайте отчетливей!— Гронский был в испарине. Заметил он Феликса?.. Он мимоходом, не задерживаясь, скользнул по нему взглядом.— Думайте отчетливей!..— Он вдруг резко протянул руку к Патимат, сидевшей у Нины Сергеевны на коленях. Он дернул за кончик алой ленты, повязанной пышным бантом у девочки в волосах, и как флажком помахал над головой. Патимат расплакалась. Гипнотизер отработанным жестом вынул из нагрудного кармана конфетку и подал девочке. Та рассмеялась. Гронский под аплодисменты вернулся на сцену.
