Кулибину хотелось было сказать, что теперь уже действительно есть всё для заключительных страниц книги, которую не доведется читать Решкову. Но говорить было нелегко. К тому же Решков вдруг засуетился, поправил скатерть на столе, потом — словно вспомнив о чем-то важном — сказал:
— Сколько лет нашей странной дружбе? Счет времени вели вот эти чужие мне часы в чужой, не мне принадлежащей квартире, среди чужих кресел и не для меня собранных книг, стоящих в строгом порядке в чужом для меня шкафу. И вы мне чужой! Добрый, старый и никому не нужный Владимир Борисович. Подождите! У меня есть еще бутылка хорошего французского вина.
Он торопливо вышел в другую комнату. Кулибин услышал, как хлопнула еще одна дверь.
Решков вернулся с вином.
На часах — было после десяти. За окнами уже стояла плотная темнота.
— Вот мы и прощаемся, Владимир Борисович, — сказал Решков, протягивая руку. — Как жаль, что я не смогу узнать, что произойдет после меня. А после меня — начнется послезавтра.
Потом Кулибин ушел… И не знал, что с балкона третьего этажа за его шагами задумчиво следил Решков.
Кулибин двигался медленно. Иногда он останавливался, в недоумении поднимал плечи: ему не верилось, что несколько минут назад определилась граница, некая таинственная черта, за которую послезавтра уйдет Решков, чтобы закончить свою изломанную жизнь.
Уже очутившись в своей неуютной, полуподвальной комнатке, Кулибин еще долго сидел на железной кровати, вперив взгляд в желтую заплату на старом солдатском одеяле. Заплата была маленькая, но на ней, так казалось Кулибину, некий художник с великим мастерством сумел поместить множество выразительных иллюстраций к такой простой и вместе с тем очень сложной биографии Решкова. На заплате была вся его жизнь, за исключением последних минут… потому что в такие последние минуты не верил Кулибин. Он отказывался признать правду слов Решкова, заявившего, что послезавтрашняя жизнь будет продолжаться, но уже без него, Леонида Николаевича Решкова.
Сомнения Кулибина были естественны и законны: он любил Решкова, он хотел сохранить мечту, что Решков, в конце концов, победит самого себя.
Мечта не оправдалась. И об этом будет сказано в записке —
О последних минутах Леонида Николаевича Решкова
Автор переходит к строчкам, очень жестоким, может быть даже не совсем нужным в своем натурализме. Но от этих строчек Автор не может отказаться. Они, эти строчки, необходимы. Без них не будет до конца понят Решков.
Так вот — опять, во второй раз, была чащоба Полесья.
— И ты пойдешь со мною? — спросил Суходолов Решкова.
— Пойду.
— А может — не надо?
— Идем, — ответил Решков. — Сам с собою я не могу рассчитаться. Так что идем…
Они пошли. Не по тропинке. Просто по лесу. Старые сосны разглядывали идущих.
Решков остановился и повернулся к Суходолову.
— Ну! — этим коротким восклицанием он вроде бы толкнул Суходолова, и тут же упал, навсегда притихший и мертвый.
Над притихшим и мертвым Решковым стоял Суходолов. Он себя не осуждал, хотя чувствовал, что нужное сейчас — отвернуться от покойника и продолжать свой путь среди тех же вековых сосен.
Но отвернулся он далеко не сразу. Он даже удивлялся, почему нет сил оторваться от неживых и страшных в своей теперешней неподвижности глаз Решкова, и крови где-то около виска.
— Вот и всё, — прошептал, наконец, Суходолов, с удивлением наблюдая за жирной мухой, уже пристроившейся у левого глаза Решкова.
«Вот и всё», — этим шепотом Суходолова Автор решил было закончить книгу «Моль», действо, вобравшее в себя разрозненные, хронологически не всегда связанные между собою давние события.
Рассказ об этих событиях, так думалось Автору, в какой-то мере поможет читателю разобраться в шатаниях и поединках больших и маленьких душ — душ палачей и жертв.
Автор сознает, что с его философско-эстетическими построениями кой-кто не согласится. Ну и что же? Бесспорного — вообще нет. На бесспорность — Автор не претендует. Тем более, что он, Автор, — и то по счастливой случайности — смог сберечь лишь частицу своих скупых записей и беглых заметок, последняя из которых датирована декабрем 1934 года.
Восстанавливая это совершенно определенное время по сохранившимся запискам и заметкам, Автор и говорит о нем с тем большим основанием, что в том времени довелось жить и самому Автору. Отсюда и налет историзма, или, проще, истории своего народа, от которой никуда не уйти и которую надо принимать такой, какой она есть..
Кой-кто возмутится, назовет Автора мракобесом, белогвардейцем, клеветником и фальсификатором. От «белогвардейца» — Автор не открещивается. Что было, то было. Но мракобесие, клевету и фальсификацию, Автор решительно отбрасывает: этого нет. Ссылки на документы и факты, приведенные в «Моли», до того легко поддаются проверке, что дотошный критик может воскликнуть в восторге: «Это — литература документальная!»
Автор не желает вступать в дискуссию. Он просто говорит, что всё написанное им — скромное желание откликнуться на завет Пушкина:
«Да ведают потомки православных
Своей земли минувшую судьбу…»
Этим всё сказано. Автор с грустью расстается с героями своего действа. Дописать осталось немногое.
— Вот и всё, — повторяет Автор произнесенные Суходоловым слова в Полесском лесу.
Автор поднимает глаза, долго и внимательно рассматривает календарь. На календаре — последний день Уходящего Года.
— Да, — говорит себе Автор, — наступает Новый Год… Автор не стал подсчитывать, сколько лет лежит между Тем и Этим. Он взглянул на оставшиеся от прошлого, чудом сохранившиеся, уже пожелтевшие листки бумаги. И на рукопись, вобравшую в себя, как губка вбирает влагу, заметки с эпизодами, с чьими-то мыслями, с судьбами людей, многих из которых Автор спрятал под вымышленными фамилиями, с победами и поражениями, со взлётом и падением.
Автор ясно видит светлого Владимира Борисовича Кулибина. Тот тоже вел дневники и записи, присматривался ко времени и к людям того времени. Для чего? Ах, да: ведь Решков, и не один раз, с грустью говорил Кулибину: «Как бы я хотел, Владимир Борисович, прочитать ту книгу, которую вы напишите».
Решков ушел из жизни в 1934 году, так и не дождавшись книги. Да и была ли она, эта книга? Вряд ли. Верней всего, не была. А записки Кулибина исчезли, брошенные дворником в печь или сданные в утильсырье после того, как из полуподвальной комнатушки вынесли мертвого, никому не нужного, корректора.
И тут Автор вспомнил, что в «Моли» есть страницы о том, как он сам, Автор, отрываясь от письменного стола, уходил иногда в ресторан Кюблера, в придуманный для себя уголок одиночества в центре громадного европейского города.
Автор взглянул на календарь. Календарь подтвердил, что идет к концу последний день Старого Года. Автор посмотрел на часы: восемь! Через четыре часа — встреча Нового Года.
Автор с грустной осторожностью погладил свою рукопись: он прощался с людьми, населившими ее, прощался с сожалением, с несколько больной улыбкой. Такой улыбкой успокаивают себя люди, отворачиваясь от свежей могилы.
Когда часы показали десять, Автор покинул свою крохотную, обжитую, уютную квартирку, и минут через пять уже сидел в трамвае, совершенно твердо зная, что свое действо, под несколько символическим названием «Моль», закончит страницами о том —
Как в ресторане Кюблера был встречен Новый Год
Уже издали Автор увидел, что сегодня, в канун Нового Года, ему вряд ли удастся занять свое… да, да, свое излюбленное место, в уголке слева.
Это его огорчило. Ему обязательно нужен свой уголок одиночества, откуда так прекрасно виден пестрый мир случайных людей, случайных жизней — очень разных и таких близких.
Не успел он сделать и нескольких шагов, как заметил, что его уголок еще свободен. Он кинулся туда, кого-то обогнал, и только потом сообразил, что маленький столик — самое большое для двоих — сегодня не в спросе. Сегодня люди сидят компаниями, за большими столами, уставленными напитками и закусками. Всюду — смех и оживленный, предновогодний разговор.
Но Автору остаться одному всё же не удалось. К уголку приблизился пожилой господин с несколько усталым лицом.
— Простите, — сказал он, — вы никого не ждете? Можно?
Автор даже обрадовался.
— Нет, нет! Я никого не жду. Вы тоже никого не ждете?
— Нет, — ответил подошедший. — У меня ничего нет, кроме прошлого.
— Как хорошо! Это прямо великолепно! — с некоторой торжественностью произнес Автор. — У меня… у меня тоже ничего — кроме прошлого. Понимаете? Вот недавно, час или два назад, я распрощался с целой эпохой.
