— Ладно, давай теперь отвлечёмся от странностей, смертей и болезней…
— Тем более что я и не собирался обо всём этом вспоминать, но…
— Зона, дорогой мой. Та самая, и лучше бы, мне кажется, тебе из неё поскорее выйти.
— Ещё успеем. А пока мы гуляем в этом паноптикуме, смотри внимательней, как живут те, кто не мучается излишествами искусств и не болеет формой их отчуждения от народа. Этот мир так восхитительно примитивен, целомудренно глуп и наивно бесстыж, это такая целина инстинктов и нравов, что порою кажется, на свет никогда не являлись Иисус, Магомет и Будда, никто не изобретал сложнейших технологий, компьютеров и не бредил о звёздных войнах и пришельцах. Здесь почему-то не думаешь и о том, как много уже в 50 километрах отсюда тюрем и сумасшедших домов. Потом лица у здешних аборигенов. Ты увидишь их. В Питере на всём и вся неизгладимая печать шизофрении, вожделения и стукачества, а здесь — это даже не лица, а благородные морды, в лучшем смысле этого слова, разных животных. Жаль, что мы толком не разглядели лица той «девы». Мне кажется, оно прелюбопытное.
А оно и в самом деле заслуживало внимания, поскольку принадлежало одной старой знакомой Ивэна по имени Клара, отнюдь не бывшей ни старухой, ни девственницей, но которую жизнь потрепала так, что только и осталось ей стирать чужое грязное бельё, чтобы продлить адское истязание жизнью ещё на день, другой. Но Клара знала твёрдо, что всё в жизни повторяется — и плохое, и хорошее; и, чтобы вновь стать счастливой, нужно только немножко потерпеть.
— А сейчас, внимание, за этим домом скрыт ещё один, последний на сей Рокк Бич авеню. Это роскошный дворец в стиле позднего барокко, возведённый в начале конца неизвестным архитектором…
Но больше никаких домов на этой улице не было. Громоздилась бесформенная куча камней, и разный хлам, наваленный вокруг неё в беспорядке, символизировал о том, что дворец исчез, а место его заняла свалка.
— Жаль, — произнёс, наконец, Ивэн, не ожидавший такого подвоха. — Этот домик мне часто снился, потому что был по-настоящему моим домом от самого рождения. Всё остальное потом заслуживало названия номеров и меблированных комнат. Теперь мне некуда возвращаться даже во снах. Но погоди, — он подошёл к забору дома рядом со свалкой.
— Эй, есть тут кто-нибудь?
Откуда-то из глубины двора, как из-под земли, появился старик с недоброжелательным прищуром маленьких остреньких глаз.
— Дядя Коля, это вы?
«Дядя Коля» внимательно оглядел с ног до головы сначала Ивэна, потом Илону.
— Я-то Николай, а ты кто?
— Да я Иван, Ванька — «сынок», жил с вами рядом вон там, где свалка сейчас. Дом наш тут стоял с верандой, помните?
— Что-то не припоминаю я ни Ваньки, ни «сынка». И дома твоего не помню. Может, ты и вырос здесь на свалке и ящик какой-нибудь тебе домом показался, а мне до этого дела нет и я тебе не дядя и не Коля, — и он вновь скрылся под землю.
— Да, морда у него явно благородная, только не звериная, а рыбья. Благородный снеток твой дядя Коля, — сказала Илона, выводя Ивэна из состояния сна наяву.
— Но почему он так? Ведь это же он, я узнал его. Правда, он всегда был вредным старикашкой, но не до такой степени.
— А ты представь себе, что в данный момент этот благородный снеток, стоя у сарая или свинарника, злорадно рассказывает свиньям или жене: «Ванька этот, майорский сынок, заявился, да ещё с люстрой московской под ручку, а люстра в юбке, как у прынцессы. Сам Ванька оброс волоснёй по плечи, в штанах эдаких шершавых, в рубахе шёлковой. Вот, мол, какой я молодец. Да послал я его подальше вместе с его шалашовкой. Не столица тут куражиться».
— Всё равно, это бред какой-то, — сказал Ивэн, — пойдём отсюда.
— Пойдём, только вон туда.
— Почему? Впрочем, нам и так туда. — И они двинулись прочь, подальше от снеткового благородства.
— Странно, — задумчиво сказала вдруг Илона, — я точно знаю, что никогда в жизни не бывала в этих местах, но сейчас мне кажется, что всё это — и посёлок с белыми стенами домов, и скалы, и вот эту улицу я уже где-то видела, а в левом углу её… Ах!
И действительно, за поворотом в самом конце посёлка открылся вид на бухту, внизу со всех сторон обрамлённую скалами, а в левом её углу виднелся небольшой пляж, уходящий вдаль за новые скалы.
— Где я это видела? — вопросила сама себя Илона, но вопрос остался без ответа.
Ивэн поставил палатку на пляже в углу бухты. Добираться до него сверху было довольно утомительно по крутой узкой тропинке, и поэтому на следующий день в поход за продуктами и водой, а также, конечно, на разведку Ивэн отправился один. Но около магазина произошла неожиданная встреча. В дверях его он столкнулся нос к носу с той самой «старой девой», что так внимательно разглядывала чью-то простыню.
— Боже мой! Елизавета Сергеевна! Здравствуйте, это я, Ваня Н-ов. А как Клара, где она? — Но, к удивлению, его несомненная Елизавета Сергеевна, буркнув на ходу: «Вы меня с кем-то спутали», — поспешно скрылась в тёмной щели между домами.
— Чёрт побери! — только это и смог произнести Ивэн, но тут его внимание отвлекла раскосая белоюбочница, сменившая прежний наряд на цветной, голубой с золотом сарафан. Она шла по улице в сторону берега, где стал на бивуак сам Ивэн. Пройдя по тропинке над бухтой, занятой их с Илоной палаткой, она пошла дальше, туда, где за белой скалой скрывалась другая, маленькая уютненькая бухточка, тоже с небольшим пляжем. Ивэн сверху видел, как она спустилась вниз, сняла сарафан и устроилась загорать на песке неподалёку от воды. Тогда, вернувшись верхом к своей бухте, он быстро спустился вниз и, высыпав из мешка консервы, хлеб, бутылки с минеральной водой, добытые в посёлке, стал из разного древесного мусора сооружать костёрчик.
— Ты готовь, так сказать, обед, а я сплаваю туда, за белую скалу, может, мидий насобираю, — добавил он, беря с собой сетку, с которой обычно плавают за подводной живностью.
Доплыть до скалы, обогнуть её и выплыть на соседний пляж для бывалого пловца было делом десяти минут. Ведь он и плавать научился в этих водах, и хотя родина не признавала его за своего, ему-то знаком здесь каждый камень. «Сестра» только что вышла из воды и отжимала волосы на том самом месте, куда он упал однажды, сорвавшись во время спуска из «ласточкина гнезда». Как странно! Ему казалось, что все эти мелкие детали прошлого давно и надёжно похоронены в железобетонном бункере радиоактивных отходов где-то на самой дальней планете его маленькой вселенной, но вот он снова здесь, и радиация проницает железобетон времени. Интересно, по-прежнему ли нетронуто «ласточкино гнездо» или давно уж разорено, как и всё в этой жизни.
Однажды, забравшись высоко в скалы, он нашёл небольшую пещеру, оборудованную под пулемётное гнездо. К пещере этой было очень трудно подобраться как сверху, так и снизу, поэтому всё в ней осталось нетронутым — и пулемёт на смешных козлиных ножках, и истлевший труп немца пулемётчика в груде зелёных гильз. Только череп его выкатился из пробитой каски: видимо, птицы гоняли из угла в угол. Он долго сидел за ржавым пулемётом в каске с колющей лоб пробоиной, целясь в убегающие от прицела волны, и думал о странных ощущениях чужеземца, умиравшего в этой каменной ловушке над мифологическим морем с инструментом дьявола в руках. Любил ли его кто-нибудь, и зачем он забрался сюда на верную смерть? Ивэн рассматривал его чуть-чуть промятый на лбу череп и думал о том, как кто-то когда-то вот так же будет разглядывать и его собственный череп в куче голых костей, и эти думы рождали в нём болезненные, но сладостно-страшные ощущения. От того места, которым любят женщин (и которые его тоже, кажется, весьма уважают), не осталось ничего, кроме нескольких лохмотьев одежды и брючных пуговиц, но под ними лежало нечто более существенное, и, разлепив это нечто, в слипшейся бумажной массе писем и документов, он увидел фото пухловатой, но весьма симпатичной немочки, так и не дождавшейся своего героя. И в непонятном томлении жизни и смерти он плакал, сидя за ржавым пулемётом, и, целясь сквозь слёзы в убегающие волны, думал о чём-то смутном: может быть, о невстрече пухлявой мэдхен и пулемётчика, может быть, о нём самом, отмучившемся на полу этой кельи, а может быть, о себе, которому ещё предстояли и невстречи, и любовь, и смерть. И непонятное томление это всё росло и ширилось в плаче и в чём-то таком, отчего казалось, что соединяются в едином море любви и встреч пухлявая немка, её пулемётчик и он, Ивэн. Волна жгучего счастья внезапно вознесла его на высоту солнца и низринула вдруг в неописуемых судорогах на каменный пол гнезда рядом с обклёванными костями и жалким выцветшим снимочком испуганной и заплаканной военной невесты неизвестного героя.
Её лицо в обрамлении отжатых волос внезапно пронзило млечный путь воспоминаний и вытеснило его обломки из солнечного безумия настоящего времени. Она смотрела на Ивэна, выбиравшегося на твердь земную не очень твёрдым шагом, но магнитные силовые поля судьбы укрепляли его походку.
